Любавичи (Руднянский район)
| Деревня
Любавичи
|
Любавичи — деревня в Смоленской области России, в Руднянском районе. Расположена в западной части области в 15 км к юго-западу от районного центра, у реки Малая Березина. Население — 460 жителей (2007 год). Центр Любавичского сельского поселения.
История
Известно как минимум с 1654 года, в составе ВКЛ (Речь Посполита), упоминается в письме царя Алексея Михайловича к семье от 30 апреля 1655 г.[1] Впоследствии принадлежало князьям Любомирским, центр Любавичской волости Оршанского уезда Могилёвской губернии.
С 1784 года — местечко Бабиновичского, с 1857 — Оршанского уезда Могилёвской губернии. В 1812 году в местечке 2 недели стоял корпус маршала наполеоновской армии Э. Груши[2]. В 1857 году — 2500 жителей. В 1860 году — 1516 жителей, кожевенный завод. В XIX — начале XX века в селе была крупнейшая в Могилёвской губернии ярмарка с оборотом более 1,5 млн рублей.
4 ноября 1941 года в селе было расстреляно немецкими войсками 483 еврея. По переписи 1939 г., в Любавичах проживало 1069 евреев. Части евреев удалось эвакуироваться вглубь Советского Союза перед оккупацией Любавичей частями вермахта 21 июля 1941 г.
Уничтожено:
- Сентябрь 1941 год — по немецким данным убито 17 евреев.
- 4 апреля 1941 год — 500 евреев в 400 м от домика-музея Любавичского ребе, на месте бывшей скотобойни.
- До 19 декабря 1941 год — 483 еврея (ЧГК) (по немецким данным 492 еврея)
27 сентября 1941 г. в Любвичах было создано гетто, которое состояло из 19 небольших домов, в каждом из которых находилось около 25 человек. Евреев Любавичей заставляли ремонтировать дороги и мосты. Нацисты называли Любавичи «святым городом Иеговы, раввинов и ритуальных убийств». Старых религиозных евреев подвергали изощренным пыткам. Им выдергивали щипцами волосы из бороды, ежедневно устраивали публичную порку, заставляли танцевать на свитках Торы. Часто эти издевательства заканчивались расстрелами. 4 ноября 1941 г. все еврейское население Любавичей было расстреляно. Из протокола осмотра места захоронения любавических евреев от 10 октября 1943 г., проведенного майором юстиции Гинзбургом в присутствии жителей местечка Любавичи: «В двадцати пяти метрах восточнее здания бойни раскопан курган длинной 25 метров, шириной — 11 метров, и высотой — 5 метров. Была проведена эксгумация. Трупы мужчин, женщин и детей от грудного возраста до глубоких стариков. Трупы детей по большей части в объятиях взрослых. В подавляющем большинстве трупы имеют пулевые повреждения в области затылочных, теменных и височных костей с дефектами разной величины. Часть трупов имеют обширные разрушения черепа от ударов тупыми предметами. Некоторые не имеют на себе каких-либо следов повреждения».
В Любавичах находятся могилы цаддиков из династии Шнеерсон. Могила Менахема Мендла бен Шолома Шахны (Цемах Цедек) является местом паломничества.
В конце 1980-х гг. московская община хасидов Хабада приобрела в Любавичах дом, предназначенный для нужд паломников. В 2001 г. в Любавичах был открыт музей истории хасидизма. 16 июля 2002 г. на месте расстрела был установлен памятный знак. Изготовлен Смоленской еврейской общиной на средства российского Фонда «Холокост». До этого на месте расстрела был небольшой памятник с пятиконечной звездой вверху (без текста).
Религиозный центр хасидизма
С XVII века местечко — крупный религиозный центр. Здесь обосновались лидеры хасидского течения в иудаизме — Хабад (Хабад-Любавич, Любавичский хасидизм). Следует заметить, что хотя движение основал рабби Шнеур Залман из Ляд, живший в то время в Лиозно, и только его сын и преемник, рабби Дов Бер, переехал в Любавичи, движение было названо именно Любавическим. Сам рабби Шнеур Залман в молодости учился в Любавичах. Рабби Йосеф Ицхак Шнеерсон, третий ребе из Любавичей, описывает в своих «мемуарах» историю местечка, развития в нем еврейской общины, связи её с хасидизмом и «скрытых цадиках», живших там.
Раввинами Любавичей была собрана огромная библиотека (Библиотека Шнеерсона), часть которой в годы Первой мировой войны была переправлена в Москву, в Румянцевский музей (сейчас Российская государственная библиотека). Большая часть книг, однако, находится в нынешнем центре любавического хасидизма, в Нью-Йорке.
Достопримечательности
- Церковь Успения Пресвятой Богородицы, XVIII в., построенная в стиле виленского барокко
- Кладбище основателей хасидского течения в иудаизме и часовня на нём.
- Graves of founders of Lubavitchy Hasidic branch.JPG
- Graves of founders of Lubavitchy Hasidic branch 2.JPG
- Graves of founders of Lubavitchy Hasidic branch 3.JPG
Напишите отзыв о статье "Любавичи (Руднянский район)"
Примечания
- ↑ Г. Котошихин, А.Либерман. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. С. 513
- ↑ Изображенiе военныхъ дѣйствий первой армiи въ 1812 году, Главнокомандующего и Военнаго Министра, Барклая де Толли. Стр. 9 // Чтенія в Императорском обществѣ исторіи и древностей россійских при Московском университетѣ, выпуск 27. М: Унив. тип., 1858.
Ссылки
- [www.admin-smolensk.ru/~websprav/history/raion/book/-L-.htm Любавичи/Энциклопедия Смоленской области]
- [www.rudnya.org/index.php?option=com_content&view=article&id=65&Itemid=66 История села Любавичи/Сайт Руднянского района]
Отрывок, характеризующий Любавичи (Руднянский район)
Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
