Любак, Анри де

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Его Высокопреосвященство кардинал
Анри-Мари де Любак
Henri-Marie de Lubac

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Кардинал-дьякон с дьяконством Санта-Мария-ин-Домника.</td></tr>

Кардинал-дьякон с дьяконством Санта-Мария-ин-Домника
2 февраля 1983 года — 4 сентября 1991 года
Церковь: Римско-католическая церковь
Предшественник: Кардинал Альфредо Оттавиани
Преемник: Кардинал Луиджи Поджи
 
Рождение: 20 февраля 1896(1896-02-20)
Камбре, Франция
Смерть: 20 мая 1991(1991-05-20) (95 лет)
Париж, Франция
Принятие священного сана: 22 августа 1927 года
Принятие монашества: 9 октября 1917 год
Кардинал с: 2 февраля 1983 года

Анри-Мари Жозеф Соньер де Любак (фр. Henri-Marie Joseph Sonier de Lubac; 20 февраля 1896, Камбре, Франция — 20 мая 1991, Париж, Франция) — французский кардинал, иезуит. Крупный католический богослов, не имел епископской ординации. Кардинал-дьякон с дьяконством Санта-Мария-ин-Домника со 2 февраля 1983.





Ранние годы и рукоположение

Анри де Любак родился в Камбре, в древнем, благородном семействе из Ардеша. Он был один из шести детей: его отец был банкиром, а мать домохозяйкой. В 1898 году семья переехала в Лион, где Анри прошел обучение в иезуитской школе. 9 октября 1913 года, в возрасте 17 лет, Анри поступает в Общество Иисуса (Орден иезуитов) и начинает обучение в иезуитской школе Лион-Фурьвьер. Вследствие неблагоприятной обстановки во Франции того времени, причиной которой явились антицерковные законы начала XX века, школа была вынуждена временно переехать в Сент-Леонардс-он-Си (англ. St. Leonards-on-Sea) в Южном Суссексе (Великобритания), где де Любак учился вплоть до начала Первой мировой войны, когда он был призван в ряды французской армии. В 1917 году в Лез-Эпарж, во время Верденской битвы, он получил тяжелое ранение в голову, которое давало о себе знать головокружениями и головными болями на протяжении всей жизни. После демобилизации в 1919 году, де Любак вернулся в Орден и продолжил свои философские исследования, сначала в Хейлс-Плейс (англ. Hales Place) в Кентербери, а затем в 1920—1923 годах в школе философии Мезон Сен-Луи в Сент-Хелиер на о. Джерси. В 1923—1924 годах де Любак преподавал в иезуитском колледже в Монгре (фр. Mongré), после чего он возвращается в Англию и приступает к 4-х летнему изучению теологии в Ор-Плейс в Гастингсе. В 1926 году колледж вернулся обратно в Лион (Лион-Фурьвьер), где Анри завершил богословское образование. 22 августа 1927 года он был рукоположен в священника.

Профессор и богослов

В 1929 году де Любак стал профессором фундаментальной теологии Католического университета Лиона (необходимая для этого докторская степень была присуждена Папским Григорианским университетом в Риме по распоряжению генерала ордена Владимира Ледуховского, без присутствия самого де Любака и, даже, без представления диссертации).[1] Здесь он преподавал с 1929 года по 1961 год, с двумя перерывами: первый — во время Второй мировой войны и участия во французском Сопротивлении, и второй — в 19501958 годах, когда Орден, под давлением Рима, был вынужден отстранить его от преподавания и выслать из Лиона.

В течение 30-х годов де Любак преподавал в Католическом университете и занимался исследованиями, а также вел (между 1935 и 1940 годами) один курс в иезуитском семинарии Фурвьер (где жил с 1934 года).[2] Его первая книга «Католицизм: Социальные аспекты догмата» (Catholicisme: Les aspects sociaux du dogme)[3] была опубликована в 1938 году. В 1940 году совместно с учеником Жаном Даниэлу серию «Христианские источники» («Sources Chretiennes»), в которой издавалась тексты церковных писателей и отцов церкви на языке оригинала с переводом и комментариями.

С начала оккупации Франции де Любак присоединился к движению «духовного сопротивления», участвуя в издании антинацистского подпольного журнала «Журнал христианского свидетельства» («Cahiers du Temoignage Chretien»). Де Любаку неоднократно приходилось скрываться от преследований, а несколько его коллег по журналу были схвачены и казнены. Однако даже в бегах де Любак продолжал писать и заниматься исследованиями.

С окончанием фашистской оккупации в 1944 году, де Любак опубликовал несколько своих работ (многие из них были начаты или закончены ещё в начале 40-х годов), которые стали одними из важнейших событий в католическом богословии XX века. К ним относятся: «Corpus Mysticum: Евхаристия и Церковь в Средние века» (Corpus Mysticum: l’Eucharistie et l’Eglise au Moyen Age), которая была готова к публикации ещё в 1939 году; «Драма атеистического гуманизма» (La drame de l’humanisme athée)[4], написанная в Париже в 19411943 годах; «О познании Бога» (De la connaissance de Dieu); «Сверхприродное» (Surnaturel), книга, которую де Любак начал в Гастингсе, издана в 1946 году тиражом 700 копий).

«Тёмные годы» (1950—1958)

В июне 1950 года, как выразился сам де Любак «в Фурвьер ударила молния».[5] Его и четырёх других профессоров отстранили от своих обязанностей (в случае де Любака это касалось также преподавания в Католическом университете и должности редактора журнала Recherches de science religieuse) и потребовали покинуть Лион. Всем иезуитским провинциалам было предписано изъять три его книги («Сверхприродное», «Corpus Mysticum» и «О познании Бога») из библиотек Ордена и, насколько это возможно, публичное распространение. Решение было принято генералом Ордена Жаном Батистом Янссенсом под давлением Римской курии из-за «пагубных ошибок в существенных моментах вероучения».

Два месяца спустя, была издана энциклика Папы Пия XII Humani generis, которую расценили как направленную, в частности, против де Любака и других богословов, связанных с т. н. новым богословием (фр. Nouvelle theologie), сторонники которого призывали к возврату к истокам — Священному Писанию, литургии, творениям Отцов Церкви. Также их выделяла готовность обращаться к идеям современности, внимание к пастырской деятельности, уважение к мирянам, и понимание Церкви, как существующей в истории и затронутой ею.

Период, который де Любак называл «тёмными годами», продолжался почти десять лет. Только в 1956 году ему разрешили вернуться в Лион и только в 1958 году Католическим университетом было получено устное одобрение из Рима, разрешавшее де Любаку вернуться к преподаванию. Хотя все, что де Любак написал в течение этих лет, подвергалось цензуре, он никогда не прекращал своих исследований. В течение этих лет он издал книгу об оригеновской экзегезе «История и дух: Понимание Писания согласно Оригену» (Histoire et esprit: l’intelligence de l'Écriture d’apres Origene, 1950); выпустил три книги по взаимоотношениям с буддизмом: «Встреча буддизма с Западом» (La Rencontre du Bouddhisme et de l’Occident, 1952) и «Аспекты буддизма» (Aspects du Bouddhisme, 2 тома, 1951, 1955); «Мысли о церкви» (Méditations sur l’Eglise, 1953, которые имели огромное на Lumen gentium — документ о природе Церкви, принятый на II Ватиканском Соборе) и «На путях Божиих» (Sur les chemins de Dieu, 1956).

Признание

Новаторское исследование де Любака «Средневековая экзегеза. Четыре смысла Св. Писания» (Exégèse médiévale, 4 тома, 1959-65) возродило интерес к духовному толкованию Священного Писания и послужило главным стимулом для развития богословия Завета (англ. Covenantal theology). Перед и во время соборных лет, с благословения Ордена, де Любак стал писать и публиковать книги и статьи в защиту работ своего коллеги и друга Пьера Тейяра де Шардена, чьи идеи в некоторой степени повлияли на «новое богословие» и также встретили крайнее неприятие в Риме.

Второй Ватиканский Собор

В августе 1960 года Папа римский Иоанн XXIII назначил де Любака консультантом в Предсоборную богословскую комиссию предстоящего II Ватиканского Собора. Он был богословским экспертом (peritus) Собора и, позднее, Папой Павлом VI, назначен членом его Богословской комиссии. Работы де Любака оказали огромное влияние на решения II Ватиканского Собора, особенно в области экклезиологии: неоспоримо влияние де Любака в таких документах как: Lumen gentium (Догматическая конституция о Церкви) и Gaudium et spes (Конституция о Церкви в современном мире)[6]

Последние годы

В 1969 году Папа Римский Павел VI, поклонник работ де Любака, предложил ему стать кардиналом, но де Любак возразил, полагая, что для него стать епископом, как требовал от кардиналов Иоанн XXIII, значило бы оскорбить апостольский сан. Вместо него епископство и кардинальский сан принял его младший коллега Жан Даниэлу.

В годы после Собора де Любак стал известен как «консервативный богослов», чьи взгляды находились в в соответствии с магистериумом — в отличие от его прогрессивной репутации в первой половине жизни. Способствуя этой репутации, в 1972 году де Любак, вместе с Йозефом Ратцингером, который позже стал Папой римским Бенедиктом XVI, Хансом Урсом фон Бальтазаром, Вальтером Каспером и Карлом Леманном, основал журнал «Communio», который приобрел репутацию ещё более консервативного, чем «Concilium».

В 1983 году Папа Иоанн Павел II вновь предложил де Любаку кардинальский сан, на сей раз без принятия епископства. Де Любак согласился на это и стал первым с 1962 года кардиналом не-епископом. Он был возведен в кардинальское достоинство 2 февраля 1983 года, в возрасте 87 лет.

Скончался 20 мая 1991 года.

Напишите отзыв о статье "Любак, Анри де"

Примечания

  1. F Kerr. Twentieth Century Catholic Theologians: From Neoscholasticism to Nuptial Mystery. — Malden, MA: Blackwel,Oxford, 2007. — С. 70.
  2. Jürgen Mettepenningen, Nouvelle Théologie — New Theology: Inheritor of Modernism, Precursor of Vatican II,(London: T&T Clark, 2010), p96
  3. Любак Анри де. Католичество. Социальные аспекты догмата / Пер. с фр. Вл. Зелинского.. — Милан: Христианская Россия, 1992. — 397 с.
  4. Любак Анри де. Драма атеистического гуманизма. — Милан: Христианская Россия, 1997. — 302 с. — ISBN 5-87078-027-6.
  5. de Lubac, H. (1993) At the Service of the Church, San Francisco, Ignatius Press, p. 67.
  6. O’Malley, J. W. (2008) Vatican II: Did Anything Happen?, New York, Continuum, p. 75.

Ссылки

  • [www.catholic-hierarchy.org/bishop/bdelubac.html Информация]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Любак, Анри де

Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.