Люберас фон Потт, Иоганн Людвиг

Иоганн Людвиг Люберас фон Потт нем. Johann Ludwig Luberas von Pott
посол России в Швеции
3.01.1744 — 12.12.1745
Рождение:	1687(1687)
Смерть:	6 августа 1752(1752-08-06)
Военная служба
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Звание:	генерал-аншеф
Награды:

барон Иоганн Людвиг Люберас фон Потт (Любрас; 1687—1752) — русский военный и дипломат.

Биография

Род Люберасов происходил из Шотландии. Отец Иоганна Людвига, Анания-Христиан принужден был покинуть родину вследствие поражения политической партии, к которой он принадлежал. Ему удалось найти убежище и службу в Швеции. При вступлении на престол Петра Великого Люберасы оказались в Лифляндии и после покорения этой области русскими перешли на службу к русскому царю.

Молодой Люберас оказался подходящим человеком. Он владел многими языками: шведским, немецким, французским, латинским, быстро обучился русскому, а особенно сумел показать себя искусным инженером. Этому делу он обучался у знаменитого де Геннинга. Пётр дорожил людьми подобного рода. Вначале он оставил Любераса в распоряжении князя Голицына, который действовал во время Северной войны в Лифляндии. Все временные укрепления, которые тогда были там воздвигнуты, делались по указаниям Любераса. В 1714 он уже инженер-майор и совместно с Девиером строит ревельскую гавань.

В 1719 г. Петр дает ему ещё более важное и ответственное поручение: наблюдать за всеми баканами и голиками Финского залива. К этому же времени относится целый ряд его докладов и записок Петру Великому относительно преобразования государства по шведскому образцу и в частности о коллегиях. Впрочем, эти записки могут принадлежать и перу Анастасия Христиана Любераса. При учреждении Берг-коллегии, царь назначил Любераса её вице-президентом. Он пробыл в этом звании до 1722 г. После Ништадтского мира он занялся постройкой и укреплением Рогервика (балтийского порта), приложив особенно много старания для сбора материалов и топографической съемки всей этой местности. Кроме того, с 1723 г., совместно с Мишуковым и Гансом он составлял карту Финского залива и в 1726 г. по окончании этого дела представил в Адмиралтейскую коллегию подробное донесение о произведенной им описи Финского залива и карты его.

В январе 1727 г. Люберас, уже полковник от фортификации, занят постройкой фортеции на острове Наргине. В том же году он произведен был в генерал-майоры и подчинен непосредственно Верховному тайному совету. Возвратившись в Петербург в 1731 г., Люберас был приставлен к важному и ответственному делу — организации и заведованию Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, но недолго оставался при нём, и в феврале 1734 г. был заменен Минихом.

С 1733 г. он был откомандирован в Польшу в распоряжение фельдмаршала Ласси и командовал несколькими полками. С Ласси Люберасу было легко уживаться, но когда на смену ему прибыл Миних, давно уже не ладивший с Люберасом, между ними начались ссоры. Миних жаловался на него, просил предать военному суду, который и состоялся. Но у Любераса был могущественный покровитель, страшный самому Миниху, — Левенвольде, и при помощи его он вполне оправдался.

Вернувшись в Россию, исправлял укрепления Нарвы и состоял «при фортификации». В апреле 1737 г. по резолюции Кабинета министров Люберас (впервые здесь названный бароном) становился во главе совещаний из инженеров и архитекторов для рассмотрения вопроса о чистке боровицких, нощинских и других порогов на реках Мсте и Тверце. 19 января 1739 г. пожалован был по его прошению в генерал-поручики, а 23 назначен генерал-лейтенантом от армии и фортификации с жалованьем наравне с прочими генерал-лейтенантами. 14 июля того же года он откомандирован был для осмотра и исправлений крепостей в Кронштадте, Выборге и Кексгольме со штатом служащих в Военной коллегии. 13 октября указом из Кабинета ему приказано было немедленно вернуться в Петербург. На него возлагалось секретное поручение укреплять окрестности столицы, в частности Кронштадт, вследствие слухов о военных передвижениях шведов. Люберас тотчас же приступил к съемке и описи части Финского залива, между Кронштадтом и Выборгом, отбыв и лично для наблюдения за этим делом из столицы. Ввиду его заслуг, с него сняты были числившиеся на нём недоимки и выдано в награду 3000 руб.

Во время празднования мира, заключенного с турками в 1740, Люберас пожалован был кавалером ордена св. Александра Невского. 20 марта 1741, после увольнения Миниха в отставку, Люберасу передали начальствование над всеми инженерными корпусами и фортификационными делами. 16 апреля 1742 Люберас, названный при этом случае Иваном (а не Иоганном, как было раньше), передал Сенату Высочайшие распоряжения императрицы Елизаветы Петровны по случаю предстоящей коронации 25 апреля и в самый день коронации был пожалован в полные генералы.

В эту пору жизни Люберас начинает заниматься политикой: принимает участие в придворных партиях и вмешивается в ведение иностранных дел. Он примкнул к франко-прусской придворной партии, снискал милость Лестока, и при начале переговоров о мире со шведами (в 1742 г.) неожиданно для А. П. Бестужева-Рюмина оказался вторым уполномоченным на конгрессе в Або. Бестужев был вне себя от этой кандидатуры и докладывал императрице о невозможности посылать для защиты русских интересов шведа по рождению, немца по образованию и француза по убеждению. Когда Елизавета, в ответ на настояния Лестока, относительно Любераса указала, что он «немец», то он ей возразил: Петр Великий заключил Ништадтский мир тоже при посредстве немца, да и он сам, Лесток, немец, а это не помешало ему помочь Елизавете в достижении ею престола. Люберас был назначен 7 декабря 1742 г. на конгресс в Або и действовал, вполне прикрываясь авторитетом Румянцева. Со времени его прибытия в Або сразу начались уступки в пользу побеждённой нами Швеции. В том духе вел он дело до конца, все время предсказывая России неудачу. Бестужев назвал его и Румянцева «плохими пророками». Однако императрица осталась Люберасом очень довольна и по возвращении в Петербург щедро его наградила: ему пожалованы были две мызы в Рижском уезде.

Люберас принял деятельное участие в кознях сторонников франко-прусской ориентации против Бестужева. В январе 1744 г. по их настояниям Люберас получил важное и ответственное поручение в Стокгольм. Там в это время шла решительная и очень важная для России борьба с Пруссией, и на этот пост следовало бы назначить опытного и ловкого дипломата, а не генерала, сторонника Шетарди, Мардефельда и Лестока с их присными. Однако тщетно Бестужев представлял Императрице всю невозможность этого шага, убеждая её: «что всегда прибыточнее будет Россиянина дурака, да верного подданного, нежели иноземца-изменника в такое важное дело употребить». Однако это назначение состоялось. 3 января при докладе Бестужева императрица лично подтвердила приказание отправления в Стокгольм Любераса, дав ему в запас кредитив и грамоту на звание полномочного министра при шведском короле, с жалованьем в 8000 руб. и на экипажи 5000 руб. По желанию Любераса, подтвержденному и императрицей, он избрал путь не через Финляндию, как настаивал Бестужев, а через Берлин, Гамбург и Копенгаген. С его стороны была даже попытка заехать в Дрезден, но тут уже и императрица воспротивилась, находя такое путешествие слишком длинным и непомерно затягивающим дело. 18 января 1744 г. ему выданы были подъемные, и он в сопровождении приличной свиты отбыл за границу.

В частности, он увозил с собою секретаря Симолина, которого Бестужев хотел оставить в Петербурге, но по приказанию императрицы отпустил с Люберасом. Зато другой секретарь его Чернев оказался преданным слугой Бестужева и во все время пребывания при Люберасе осведомлял вице-канцлера об истинном ходе дела. В конце июня (3 июля нов. стиля) 1744 Люберас был в Пруссии. Фридрих II принимал его с почетом и в Берлине и в Потсдаме. Прусский король считал посылку Любораса за показатель торжества своей партии в России и думал, что прибытие этого генерала в Швецию положит конец всем усилиям Бестужева отстоять русские интересы в этой стране. Между прочим, он был уверен в помощи со стороны Любераса для заключения прусско-шведского союза, крайне невыгодного для России.

Люберас уговорил короля вести переговоры о союзе Швеции и России не в Петербурге, где господствует «неверное» государыне министерство, а в Стокгольме, и уехал, довольный приемом и своими действиями дипломата. Через три дня после приема у короля, Люберас удосужился написать о нём императрице, извещал её о тревоге Фридриха, насчет возможной в России смены на престоле, доносил Елизавете о пересылке английскому посланнику Тироули 600000 руб. для подкупов вице-канцлера и министров и организации переворота; сообщал о желании короля знать, кто будет канцлером и о любопытстве его насчет русских нерегулярных войск: калмыков и казаков.

Из Берлина Люберас поехал в Копенгаген. Король Дании принял его очень внимательно и много с ним говорил об опасности чрезмерного роста Пруссии. Ему казалось, что остановить его можно только с помощью России, союза с которой он искал.

Наконец, в конце 1744 Люберас прибыл в Стокгольм и сразу же показал и свою неспособность и неумение разобраться в положении дел. Он совершенно не замечал характера поведения наследного принца и махинаций франко-прусской партии. Дело дошло до того, что соглядатай при нём и корреспондент Бестужева, Чернев, прямо называет Любераса «неблагонадежным», а его безумные траты, швыряние деньгами и высокомерие характеризует словами «великопосольская немощь». Люберас пропустил подготовку прусско-шведского союза; совершенно вопреки приказаниям Елизаветы заверил графа Гилленборга в расположении к нему императрицы и самого Бестужева. Вдобавок Елизавета сделалала для Бестужева невозможным следить за всеми действиями новоявленного дипломата, так как поручила ему все доношения пересылать ей прямо в руки. Главная цитадель, где шла борьба России за господство на севере, была в опасности. Это, наконец, заметила и сама императрица. 12 декабря 1745 она приказала Любераса сместить.

На его место был назначен А. М. Пушкин, но он был ещё в пути, когда ему приказали ехать в Данию, а в Швецию 13 января 1746 отправили И. А. Корфа. Корф прибыл в Стокгольм в конце апреля, но Люберас оставался на своем посту до конца июня 1746, очевидно вводя нового посланника в курс дел и сдавая их ему.

Осенью 1746 г. Люберас вернулся в Петербург и снова занялся укреплением Кронштадта и благоустройством его. В том числе, он закончил Кронштадтский канал и 30 июля 1752 г. присутствовал при торжественном открытии его императрицей. По этому случаю Елизавета возложила на него знаки ордена св. Андрея Первозванного и подарила ему 15000 рублей.

Когда он он умер, по приказанию императрицы, в счет заслуженного им жалованья было выдано на погребение 2000 рублей.

Если откинуть неудачную дипломатическую деятельность Любераса, то о нём должно вспомнить с благодарностью. Его заслуги в качестве инженера оценивали даже такие личные враги, как Миних. Укрепление и устройство Кронштадтской крепости и порта — памятник, который лучше слов говорит о его плодотворной деятельности; тоже надо сказать о Нарве, Рогервике и Выборге. Но говорить о его успехах на дипломатическом поприще не приходится. Сменивший Любераса Корф с ужасом писал Бестужеву о промахах, ошибках и преступных попустительствах своего предшественника, надеясь на отдачу его под суд. Однако Бестужев ответил на это: «помянутые дела хотя в совести его и уличают, однако ж без верного доказательства ни на что осудить не можно».

Литература

• Люберас или Любрас фон-Потт, Иоганн-Людвиг // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Ссылки

• [fortress.vif2.ru/biblio/citadel/revel1915.htm МОРСКИЕ УКРЕПЛЕНИЯ РЕВЕЛЬСКОГО ВОЕННОГО ПОРТА за первые 100 лет его существования 1720— 1820гг.]
• [www.moles.ee/02/May/20/12-1.php Знакомый, но неизвестный город]

Отрывок, характеризующий Люберас фон Потт, Иоганн Людвиг

«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.