Любимов, Николай Михайлович
Поделись знанием:
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
| Николай Михайлович Любимов | |
 | |
| Гражданство: | |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Язык произведений: | |
| Премии: |
|
Никола́й Миха́йлович Люби́мов (1912 — 1992) — советский переводчик, главным образом с французского и испанского языков. Отец театроведа Б. Н. Любимова. Автор многотомных мемуаров.
Содержание
Биография
Родился 7 (20 ноября) 1912 года в Москве. Внук вологодского губернатора М. Н. Кормилицына, правнук рязанского губернатора Н. А. Болдарева.
Детство и юность провёл в райцентре Перемышль, где в 1930 г. окончил среднюю школу. После окончания Института Новых языков в Москве принят в издательство Academia.
В начале 1930-х арестован и отбыл три года в ссылке в Архангельске[1]. Затем работал переводчиком художественной литературы по заказам различных издательств. С 1942 года — член СП СССР.
Любимов перевёл более двух десятков крупных романов и пьес. Редактировал собрания сочинений Гюго, А. Доде, Мериме, издававшиеся в «Библиотеке „Огонёк“». Автор вступительных статей к сборникам сочинений И. А. Бунина, С. Н. Сергеева-Ценского.
В журналах «Новый мир», «Литературная Армения» печатались воспоминания Любимова о Э.Багрицком, Т. Л. Щепкиной-Куперник и других.
Список основных переводов Н. М. Любимова
- Джованни Бокаччо — «Декамерон»;
- Мигель Сервантес — «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (1953—1954), «Странствия Персилеса и Сихизмунды»;
- Франсуа Рабле — «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1961);
- Мольер — «Брак поневоле», «Мещанин во дворянстве» (1953);
- Бомарше — «Драматическая трилогия»;
- Проспер Мериме — «Небо и ад», «Случайность» (пьесы), «Хроника царствования Карла IX» (1963);
- Стендаль — «Красное и чёрное»;
- Гюстав Флобер — «Госпожа Бовари» (1958);
- Эжен Скриб — «Лестница славы»;
- Ги де Мопассан — «Милый друг» (1956);
- Альфонс Доде — «Тартарен из Тараскона» (1957), «Короли в изгнании», «Сафо»;
- Анатоль Франс — «Рабле» (монография);
- Шарль де Костер — «Легенда об Уленшпигеле» (1961);
- Морис Метерлинк — «Синяя птица», «Обручение», «Монна Ванна» (все — 1958);
- Марсель Пруст — цикл «В поисках утраченного времени»;
- Ромен Роллан — «Дантон»;
- Фридрих Шиллер — «Коварство и любовь»;
- Наири Зарьян — «Давид Сасунский».
Оригинальные сочинения
- «Былое лето» (из воспоминаний зрителя);
- «Перевод — искусство», M., «Советская Россия», 1982 [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=3394 pdf];
- «Несгораемые слова», М., «Художественная литература», 1983. Книга очерков об искусстве А. А. Фета, А. К. Толстого, К. Я. Случевского, В. Г. Короленко, И. А. Бунина, С. Н. Сергеева -Ценского, Э. Г. Багрицкого, Б. Л. Пастернака; во втором издании очерки дополнены: И. С. Тургенев, Н. С. Лесков, Сергей Клычков;
- «Лингвистические мемуары»;
- «Неувядаемый цвет» — книга воспоминаний, отрывки печатались в журналах — «Дружба народов» 1992 № 7, 1993 № 6, 7; «Москва» 1993, № 6, 7. Полностью опубликована в 3-х томах издательством «Языки славянской культуры» в 2000, 2004, 2007 гг.
Награды и премии
- Государственная премия СССР (1978) — за участие в разработке и осуществлении научных принципов издания 200-томной «БВЛ»
Напишите отзыв о статье "Любимов, Николай Михайлович"
Примечания
- ↑ Мать Любимова, Елена Михайловна как находившаяся в зоне оккупации в Перемышле и имевшая определённые отношения с комендантом города была арестована по обвинению в сотрудничестве с немецко-фашистскими захватчиками и осуждена на десять лет лагерей. Была освобождена в конце 1951 года.
Ссылки
- [zavetspisok.ru/lubimov.htm Из письма вдовы Любимова — Жигур З. Я.]
Отрывок, характеризующий Любимов, Николай Михайлович
– Прикажите посадить, ради Бога.– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
