Любомирские

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Любомирские

Описание герба:
Девиз:

Patriam versus

Губернии, в РК которых внесён род:

Могилёвская

Часть родословной книги:

V

Дворцы и особняки:

Ланьцутский замок, см. Дворец Любомирских

Любомирские на Викискладе

Любомирские (польск. Lubomirscy, укр. Любомирські) — польский княжеский род герба «Шренява», восходящий к началу XVI века. Происходят из местечка Любомеж в Силезии, откуда и название. В конце XVI века разбогатели на управлении солеварнями, на которое их уполномочил Стефан Баторий, и получили от немецкого императора сначала графский, а потом и княжеские титулы (вторыми в Речи Посполитой после Радзивиллов). В продолжение XVII века к Любомирским благодаря брачным союзам перешли обширные владения Острожских и Конецпольских в бассейне Днестра. Семейство распалось на несколько ветвей, ланьцутскую, жешувскую и волынскую, завело дворцы в Варшаве, Львове, Дубно и других городах. В XVIII веке Любомирские стали метить на польский престол.





Происхождение семьи и герб

Существуют две теории о происхождении семьи. Согласно первой из них, авторства Адама Бонецкого, польского геральдика, функционировали две ветви рода. Одна поселилась на реке Шреняве в Прошовицком повяте, вторая — в Щижицком. Дата разделения семьи не известна, но, скорее всего, это произошло до принятия в Польше христианства. Шренявитов объединял общий герб, а это значит, что они имели также одних и тех же предков. Во время царствования Мешко I члены семьи проявили доблесть в боях с язычниками. За этот подвиг они были награждены рыцарским званием и гербом. Дружина (Шренява без креста) представляет изгибы реки Шренявы S-образной формы белого цвета на красном поле. С девизом Patriam Versus (Внимательный перед Отечеством) используется представителями рода до сегодняшнего дня[1].

Автором второй теории происхождения семьи является медиевист Владислав Семкович. В статье «Дружина и Шренява. Геральдическое исследование» он пишет, что семья жила на берегу реки Шренявы в Щижицком повяте, то есть на территории ограниченной речушками: Рабой, Страдомкой с речушкой Тштинской, Лососиной и Кшивожекой. Семкович описывает, что сначала там находилась первоначальная родовая территория Дружиннитов (предков Любомирских, Веруских, Рупневских и Лясоцких). Герб же представляет не изгибы реки, а «кшивасьнь» то есть изогнутый жезл — знак светской или епископской власти. Это означает, что семья в течение многих веков до принятия своей фамилии выполняла важные функции, связанные с властью[2].

Дальнейшая история рода Шренявитов или Дружиннитов тесно связана с двором правителей из династии Пястов. Один из них был каноником при вавельском дворе. Лица, пользующиеся этим гербом находились, в самом ближнем окружении Болеслава Храброго — в его личной дружине, о чём упоминает самый известный польский летописец Ян Длугош в «Анналах или Хронике знатного польского Королевства». Самый старый же документ, касающийся Любомирских, восходит к XI веку. Это раздел имущества, вписанный в книги в 1682 году в Кракове. Оригинал не сохранился до наших дней. Существует только упоминание в Коронной Метрике в указанном году[3]. Очередные члены семьи занимали должности епископов[4], основные должности при дворе правителей из династии Пястов, расширяли свои имения, инвестируя в земли, в основном на территории Малопольши. Якуб Любомирский в XIV веке служил городским писарем.

Oсновы экономического могущества

Родоначальником семьи Любомирских, которая выделилась из семьи Шренявитов, считается Петр (ум. 1480), наследник Любомежа, городка, от которого он принял фамилию. Экономические основы семьи строились на эксплуатации соли в соляных копях в Краковском воеводстве. Шахты арендовали от правителей Польши. Любомирские основывали также частные шахты в Малопольском воеводстве. Создателем экономического могущества был Себастьян (ок. 1546—1613), который в 1581 году стал управляющим соляными копями в Кракове. Это была первая должность в столице, занимаемая представителем рода. Для того, чтобы её занять, Себастьян воспользовался поддержкой Стефана Батория. Себастьян получил от императора Рудольфа II титул графа на Висниче в 1595 году, в 1591 году он стал членом Сената, будучи старостой Малогоща. Он открыл частный шахтный сольный ствол «Кунегунда» в Серче, который эксплуатировался в течение около 100 лет[4]. Деньги, заработанные на торговле солью, позволили Любомирским давать ссуды даже самым богатым людям в государстве. Это, в свою очередь, позволяло приобретать недвижимость или принимать её от неплатежеспособных должников. Семья на протяжении многих поколений наращивала свою экономическую позицию, приумножая своё состояние, которым она обладала на протяжении веков[5].

Резиденции

Самые ранние упоминания о Любомеже — фамильном городе — относятся к 1398 году[6]. Семейные поместья, начиная от Гдова и Щижица, которые были во владении семьи уже в XIII веке, значительно разрослись. В XVII и XVIII веках они охватывали, в частности, Любомеж, Новый Виснич, Бохню, Величку, Ланьцут, Баранов-Сандомирский, Пулавы, Жешув, Ровно, Тарнув, Ярослав, Пшеворск, Яновец на Висле. До сегодняшнего дня замок в Новом Висниче является собственностью Родового Союза Любомирских[7]. Многие имения находились на территории крупнейших польских городов: Варшавы (например Мокотов, Уяздов, Черняков), Кракова (Юстовская Воля, Каменица под Баранами), Жешува (замок) Сандомира, Львова. Престиж подчеркивало содержание резиденции в Дрездене, Вене, Париже. Членов семьи называли «владельцами берега Днепра», потому что многие из их имений были сосредоточены на территории сегодняшней Украины и Словакии. Любомирские имели политическое, военное и экономическое влияние, которое сосредотачивалось в основном в Краковском, Сандомирском, Люблинском и Русском воеводствах, а затем охватили всю территорию Речи Посполитой Обоих Народов. Такое состояние они сохранили до краха польского государства, когда семья была лишена многих поместий в результате штрафов за участие в польском движении за независимость.

Любомирские вкладывали деньги в недвижимость, покупая большие земельные комплексы. Они сознательно стремились сосредоточить их в одно, большое целое. Территориальная экспансия началась в родовой территории, расположенной к югу от Кракова, и была направлена на восток. Общие имения достигли наибольшего размера во времена Станислава Любомирского (ум. 1649). Это было третье по величине состояние в Речи Посполитой, меньшее только чем Острожский майорат и владения Радзивиллов. Семья покупала недвижимость в собственность и арендовала богатые королевские поместья, такие как Спишское, Сандомирское и Сондецкое староство. Доход от арендованных от короля земель был сопоставим с тем от частных имений. В своих поместьях они вводили множество удобств и новых решений. Свои земельные хозяйства они переставляли на промышленное производство, строя сахарные, водочные заводы, фабрики. Они вводили равенство в правах подданных, позволяя евреям покупать недвижимость в частных городах, строить дома, давали им судебные права[8]. Любомирские основывали школы и больницы для крестьянского населения, которые содержали из частных доходов. В своих имениях часто нанимали людей из низшего сословия, заботясь об их образовании, предлагая места проживания, одежду, и, конечно же, зарплату, выплачиваемую по обычаю два раза в год. За верную службу давали им значительные имения в пожизненное наследуемое владение[9].

Разделение рода

Род, первоначально малочисленный, значительно разросся, что способствовало разделению имеющегося состояния, но позволило начать политическую деятельность, благодаря поддержке многочисленных лиц на сеймах, в сенате или при королевском дворе. Очередные представители семьи также могли рассчитывать на поддержку своих родственников в политической или судебной деятельности. Семья разделилась на пять основных линий: Вишневецкую (от Александра Михаила (16141677), Ланьцутскую (от Станислава Ираклия (16421702), Пшеворскую (от Александра Михаила — умер 1675), Жешувскую (от Иеронима Августина (ок. 16471706) и Яновецкую (от Ежи Доминика (16651727). Наиболее многочисленной линией была Пшеворская линия, которая делилась на три ветви: Дубровенско-Крушиньскую, Ровенско-Пшеворскую и Дубенскую. Многочисленные представители этой линии живы до сегодняшнего дня.

Первые граждане Речи Посполитой

Члены семьи выполняли следующие государственные должности: были маршалами, старостами, воеводами, гетманами. Четыре князя Любомирские занимали пост маршалка великого коронного: Ежи Себастьян, Станислав Ираклий, Юзеф Кароль, и Станислав. Принимали активное участие в политической деятельности, председательствуя сеймам, создавая частную армию, выполняя функции королевских послов при дворах всей Европы. Много раз они оказали решающее влияние на выбор монархов. Они были также защитниками шляхты, которая часто доверяла им свои голоса на сеймах и во время выборов королей. Ежи Себастьян был великим маршалом и гетманом польным коронным, и все же решился поддержать требования шляхты, объединённой в восстании[10]. Важными были также заключаемые браки. Представители Любомирских следили за тем, чтобы связываться с такими же также влиятельными и богатыми семьями. Это позволило им расширить частные имения и даже принять часть Острожских земель на основе Колбушовской сделки в 1753 году. Станислав Любомирский (1583—1649) женился на княгине Софии Острожской, Александр Михаил Любомирский женился на Елене Фёкле Оссолинской, Кристина Любомирская вышла замуж за Альбрехта Станислава Радзивилла, Юзеф Кароль Любомирский (1638—1702) был мужем княгини Теофилы Людвики Заславской, унаследовавшей Острожскую ординацию. Тереза Любомирская (ум. 1712) была женой Карла Филиппа, герцога Нойбургского, и Марианна Любомирская (1693—1729) — князя Павла Карла Сангушки, великого литовского маршалка[11].

Королевская кровь

В 1647 году Любомирские в лице Станислава получили от германского императора Фердинанда III Габсбурга наследственный титул князя Священной Римской империи. Сами были кандидатами на корону. Гетман Великий Коронный князь Иероним Августин был наиболее серьёзным кандидатом на польский престол после смерти Яна III Собеского. Князь Ян Теодор Констанций Любомирский (1683—1745), краковский воевода, претендовал на корону после смерти Августа II Сильного. Князь Станислав Любомирский, киевский воевода, маршал радомского трибунала, был кандидатом на польский королевский престол в 1764 году. Князья Любомирские были также кандидатами на чешский и венгерский престол. Ежи Игнатий Любомирский (1687—1753) претендовал на трон Венгрии. Кульминацией этих усилий было выполнение функции Князя Регента Здиславом Любомирским в 19171918 годах[12]. Княжеский род Любомирских связан почти со всеми династиями, правящими в Европе, например, с Бурбонами, Капетингами, Людольфингами, Виттельсбахами, Гогенцоллернами, Рюриковичами. Семья Любомирских является по материнской линии родственной роду Мазовецких Пястов. София Любомирская была правнучкой Анны Мазовецкой, дочери Конрада III Рыжего, князя Мазовецкого. Екатерина Любомирская (ок. 1585—1620) была женой каштеляна краковского и крупного украинского князя-магната Януша Константиновича Острожского, тесно связанного родственными узами с Болеславом IV Варшавским, потомком Конрада Мазовецкого[13].

Знаменитые победители

Князь Станислав Любомирский прославился командованием в бою под Хотином в 1621 году, где сражался с турецко-татарскими войсками. Станислав первоначально принял участие в бою во главе частного полка, но когда гетман Карл Ходкевич умер, а гетман Конецпольский находился в плену — взял командование на себя. Довольно скоро привел к концу осады. Многодневный бой под Хотином завершился отбоем турок 10 октября 1621 года.

Князь Ежи Себастьян Любомирский (1616—1667) был единственным польским аристократом, который во время шведского потопа не присягнул Карлу X Густаву. Он дал убежище Яну Казимиру в своем имении в Любовле (ныне Словакия) и начал контрнаступление польских войск. Он дал частную армию, которая сражалась под Варкой и отстаивала Варшаву и Торунь, занятые шведами. Свою поддержку в кампании, осуществляемой князем, дал Стефан Чарнецкий. В 1660 году князь Ежи Себастьян Любомирский во главе частных и королевских войск провел молниеносную кампанию, законченную поражением русских войск под Цудновом и Полонкой. Это была одна из лучших военных кампаний в Европе в семнадцатом веке. В 1661 году отношения с царем охладели и в результате это привело к восстанию. Князь удалился в Силезию, и разжалованный судом Сейма, боролся за право на реабилитацию. Это удалось его сыновьям. Князь Иероним Августин Любомирский, член Ордена госпитальеров, посвятил свою жизнь борьбе с турками — цивилизационной и культурной угрозой для всей Европы. Он подавил казачье восстание Петра Дорошенко. В 1670 году он воевал с Крымской Ордой под Брацлавом и Кальником. В 1683 году, во время боя под Веной, его войска первыми достигли городских ворот. Во время I Речи Посполитой восемь представителей рода выполняли функции генералов. Двое из них принимали участие в войне с царской Россией, с которой началось восстание Костюшкo[14].

Любомирские в истории Варшавы

Князь Станислав Ираклий Любомирский (1642—1702) для восстановления своих многочисленных резиденций принял на работу Тильмана из Гамерен, позже придворного архитектора короля Михаила Корибута Вишневецкого. Он был владельцем резиденций в Пулавах, Чернякове (где основал монастырь и костёл бернардинцев) и в Уяздове (в настоящее время часть Варшавы). В конце XVII века он построил здесь Купальню, которая стала началом Дворца на воде Станислава Августа Понятовского и Эрмитаж — запланированный как место для медитации и релаксации. Он был другом многих художников и меценатов искусства в Европе, о чём свидетельствует сохранившаяся корреспонденция. Его контакты связывали его с французским, испанским двором и членами семьи Медичи, что помогало ему выполнять многочисленные миссии и проводить переговоры от имени польского короля. Князь Станислав Ираклий — это также талантливый писатель, предшественник польского барокко в области литературы. Он владел несколькими языками, в своих работах применял практически все известные литературные формы, но больше всего интересовался новыми течениями, пришедшими из районов Италии. Его философская работа «Разговоры Артаксеса и Эвандра» вошла в канон старопольской литературы и стала даже обязательной школьной литературой[15].

Пример организации центра столицы является реконструкция Дворца под жестяной крышей, порученная в начале XVIII века Ежи Домиником Любомирским. Дворец, который приобрёл классические формы, расположенный с южной стороны Королевского замка, в 1777 году купил сам король Станислав Август Понятовский, расположив там со временем библиотеку[16]. Предыдущим владельцем этого здания был князь Ежи Мартин Любомирский (1738—1811), заслуженный особенно для польского театра. Он финансировал постановку отечественных и европейских театральных представлений, организовывал многочисленные концерты, балы, встречи. Организованные ним празднования были местом встречи артистов и аристократов со всей Европы, а в памяти жителей столицы он запомнился как организатор массовых гуляний с демонстрацией фейерверков — Фоксал[17].

Князь Ежи Мартин Любомирский — это также авантюрист и участник барской конфедерации. С 1758 года он служил в прусской армии, затем — в российской. Семья отстранила его от политической жизни в Польше, но он вписался в историю как любитель музыки и театра. В 1777 году он финансировал издание «Тартюфа» Мольера, в 1783 году арендовал театр, а директором театра назначил Войцеха Богуславского. Он открыл также актёрско-балетную школу на 1000 человек[18].

Изабелла Чарторыйская (1733—1816), жена маршалка великого коронного Станислава Любомирского, перестроила замок в Ланьцуте, собрала коллекцию произведений искусства и библиотеки, содержащие сотни работ со всей Европы и мира. Она была активной политически, в своем поместье в Ланцуте оберегала часть французского двора во время революции. Расширяла резиденции, используя в них часто самые последние архитектурные решения. Она построила дворец в своем поместьи в Мокотове. Она дала название этому району Варшавы, называя своё имение Mon Coteau (Мой Холм). Изабелла была любительницей театра, она положила краеугольный камень в фундамент Национального театра в Варшаве. Она содержала ряд частных сцен в своих дворцах. Понятие театра в истории имело гораздо более широкое значение, чем сегодня. Оно охватывало не только театральные представления, но и оперу, кабаре или акробатические представления. Это была среда, которая сильно влияла на чувства зрителей. Для княгини Изабеллы Францишек Карпиньский написал «Песню о Рождестве Господа», известную под названием «Рождается Бог.» В честь её дочери Киприан Камиль Норвид написал панегирик. Из резиденции в Ланцуте Тадеуш Костюшко отправился в Краков, а оттуда начал восстание во всей стране[18].

Князь Станислав Любомирский, муж Изабеллы, вошёл в историю как хозяин Варшавы. Он ввёл в ней постоянное освещение улиц и за частные деньги содержал отряд полиции. Он хотел, прежде всего, позаботиться о здоровье жителей Варшавы, и поэтому решился окружить город по обе стороны Вислы земляным валом, который изначально должен был защищать от распространяющейся эпидемии чумы. В вале было сделано только три проезда, в которых людей и повозки контролировали при въезде в город. Позже насыпь, укрепленная орудиями, использовалась для обороны столицы во время восстания Костюшко и ноябрьского восстания. На протяжении всего XIX века вал определял границы города. Указом 1770 года он ввел постоянные названия улиц, что значительно облегчило администрирование города и его функционирование, упорядочивая вопросы прописки или облегчая доставку корреспонденции[19].

Филантропы и меценаты

Любомирские, как и другие богатые аристократические семьи, осуществляли художественное, культурное и научное меценатство. В фамильном замке — Висниче, который до сегодняшнего дня является собственностью рода и в Виланове, Королевских Купальнях, Ланцуте или Мокатове они поддерживали частные театральные группы, финансировали артистов, финансировали сакральные объекты и заботились об интерьере резиденции. Реконструкция замка в Висниче была работой Матея Траполи. Часовня в замке была украшена лепниной Джованни Баттиста Фалькони. А Станислав Любомирский (1538—1649), который финансировал ремонт замка, основал также двадцать сакральных объектов[20]. Князь Марсель Любомирский на протяжении многих лет поддерживал творчество Киприана Камиля Норвида. Он был увековечен поэтом в школьной литературе: «Белые цветы»[21]. Князь Юзеф Любомирский (1751—1817) был сторонником индустриализации и реформ страны, способным военачальником, кавалером Орденов Белого Орла (самая высокая государственная награда) и Святого Станислава. Он высказался в поддержку Конституции 3 мая[22]. Любомирские строили частные школы для подопечных на территории своих поместий. Обучение часто отдавали в руки профессионалов — ордена пиаристов или иезуитов. Члены семьи основывали монастыри, костёлы и другие сакральные объекты. Князь Станислав Любомирский основал монастырь кармелитов в Висниче, который до сих пор является жемчужиной архитектуры эпохи Возрождения в Польше. На протяжении многих десятилетий жители замка в Висниче поддерживали монастырь различными легатами. Ежи Доминик Любомирский (ок. 1665—1727) подарил монастырю паулинов на Ясной Горе много ценных предметов, в том числе литургических сосудов. По его инициативе были созданы главные ворота, ведущие к монастырю. Они называются воротами Любомирских[23].

Борьба за независимость Польши

После 1795 года князья Любомирские занимались подпольной и повстанческой деятельностью, хотя им отняли за это очередные поместья. Князь Ежи Роман Любомирский (1799—1865), владелец Розвадова, принимал участие в сражениях ноябрьского и январского восстания, а на территории своих поместий организовывали больницы для раненых. А после срыва восстания его дворец стал местом тайных встреч польских патриотов. Он также принимал участие в общественной и научной деятельности. Он содержал тривиальную школу и богадельню. Он создал два научных фонда. Первый занимался покупкой оборудования для исследований, второй — награждал польских авторов выдающихся научных работ.

Его брат, князь Адам Иероним Карл Любомирский (1811—1873), за участие в ноябрьском восстании был награждён крестом Virtuti Militari. После подавления восстания царские власти лишили семью части имущества[24]. В 1823 году князь Генрих Любомирский (1777—1850) передал свои богатые коллекции (в том числе книги, архивы, произведения искусства и другие памятные вещи, называемые «древностями») Национальному институту им. Оссолинских во Львове, который стал с этого времени важным научным и культурным учреждением, известным во всей Европе. Здесь проводились гуманитарные исследования. Работы, выданные институтом в XIX веке всё ещё представляют высокую познавательную ценность. Оссолинеум издаёт также источники к истории Польши. Без материальной и финансовой поддержки, которую Оссолинеум получил от князя Любомирского, учреждение пришло бы в упадок в начале своей деятельности. Генрих Любомирский на протяжении многих лет занимал пост куратора объекта. Он содействовал созданию музея князей Любомирских — первого частного музея на территории Польши, общедоступного для посетителей. Особые близкие отношения связывали его с Зигмунтом Красиньским. Фигура князя была увековечена в «Небожественной комедии» в лице Орча[25]. Князь Генрих Любомирский в 1823 году создал Пшетворский майорат. В результате повстанческой деятельности создателя, майорат был легализован захватническими властями только после его смерти. В 1869 году первым признанным владельцем майората был его сын — князь Анджей Любомирский.

Князь Александр Любомирский (1802—1893) основал институт для бедных мальчиков в центре Кракова (в настоящее время резиденция Экономического университета) и девочек в Лагевниках (сегодняшний храм пользующийся признанием блаженного Иоанна Павла II, где произошли откровения святой сестры Фаустины). В этих институтах бедные молодые люди готовились к взрослой жизни. Их бесплатно обучали разным практическим профессиям, которые могли стать основой для их будущего трудоустройства[26].

Князь Ян Тадеуш Любомирский (1826—1908) основал в Варшаве Общество Благотворительности. Он был многолетним президентом Института офтальмологии в Варшаве, который занимался исследованиями глаз на европейском уровне. По его инициативе были созданы специальные бригады, которые помогали лечить зрение бедных людей. Своим пациентам они давали бесплатные консультации. Во время январского восстания князь был членом Национального Правительства Ромуальда Траугутта, где он занимал должность директора Департамента внутренних дел. За антицарские действия он был сослан в глубину России в Нижний Новгород. Он поддерживал польскую систему образования. Защищал от конкуренции со стороны России и Пруссии польские профессиональные организации, основывал кредитные союзы. Он пытался ревиндицировать польские произведения искусства, разграбленные во время войны русскими, в частности, он получил обратно памятник Понятовского, стоящий перед Президентским дворцом, а также получил обратно и отреставрировал Колонну Сигизмунда, купил польские замки в Черске и Ильже, чтобы спасти их от уничтожения. В 1875 году он основал Музей промышленности и сельского хозяйства в Варшаве (сегодня там находится Центральная сельскохозяйственная библиотека). Он основывал вечерние школы для мастеров и подмастерьев и грошовые сберегательные кассы для бедных. Финансировал издание источников к польской истории, отраслевых журналов, организовывал бесплатные библиотеки[27].

Владислав Эмануэль Любомирский поддерживал Зоологический кабинет Варшавского университета. Князь вложил деньги в покупку учебных пособий, финансировал командировки сотрудников университета, передал свои коллекции раковин. Он сам занимался в основном флористикой, изучал поведение растений в изменившихся климатических условиях. Его фондами и по сей день пользуется Зоологический музей Института зоологии ПАН[28]. Князь Владислав Любомирский (1866—1934) был меценатом и основателем группы артистов Музыкальной Молодой Польши. Для облегчения работы организации он основал компанию, которая занималась продвижением талантливых молодых польских артистов. На протяжении многих лет он финансировал обучение и продвигал Кароля Шимановского, Артура Рубинштейна и Григория Фительберга. Он финансировал Варшавскую филармонию в период, когда царские чиновники планировали её закрыть[29]. Князи Владислав Любомирский и Ян Тадеуш Любомирский были инициаторами создания Родового Союза князей Любомирских[30]. Князь Станислав Себастьян Любомирский (1875—1932) основал в 1910 году Варшавское авиационное общество Авиата. Согласно его инициативе была основана первая на польской земле гражданская школа пилотов и авиазавод. Первый аэропорт Авиаты находился на Мокотовском поле, территории, занимаемой также царской армией. Согласие на его использование князьполучил непосредственно от царских чиновников[31].

Князь Регент объявляет независимость Польши

7 октября 1918 года по инициативе Князя Регента Здислава Любомирского, после 123 лет была объявлена польская декларация о независимости. Опубликованная в Польском Мониторе — государственном органе, в котором публиковались и в настоящее время публикуются действующие правовые акты[32]. Князь Регент Здислав Любомирский (1865—1943) был многолетним президентом Варшавы и политиком. Будучи президентом Гражданского комитета и Президентом Варшавы, он расширил самоуправление, организовывал интервенционные работы, кредитные союзы, заботился о здравоохранении и жилищных условиях жителей Варшавы. Своими действиями он определил направления для будущей работы очередных политиков независимого государства. В 1926 году он взял на себя роль посредника между сторонами конфликта. В 30-х годах XX века он был сенатором, работал в комитетах иностранных дел и военном. Во время Второй мировой войны он был заключен в тюрьму и его пытали в гестапо. Он умер от ран, полученных в тюрьме[33]. По инициативе Князя Регента, ещё во время Первой мировой войны началось создание основ польской администрации. От оккупантов забирали существующие учреждения и создавали новые власти. Учреждения оказались стабильными. Они работали в 20-е годы XX века, часто в них работали те же самые люди[34].

Межвоенное двадцатилетие

В 1919—1939 годы князья Любомирские были депутатами, сенаторами, работали в министерствах. Участвовали также в процессе индустриализации государства. Они создавали банковские учреждения и кредитные союзы, которые предоставляли дешевые кредиты беднейшим слоям населения. Они принимали активное участие в образовательных организациях, основывали и финансировали школы. Они были также членами ключевых организаций, занимающихся модернизацией дорог, железными дорогами, авиацией. Они принимали участие в реконструкции польской армии. Они занимались также польской культурой и общественной работой.

Князь Стефан Любомирский (1862—1941) был инициатором Польского комитета Олимпийских игр (позже Польский олимпийский комитет) и членом Международного олимпийского комитета. Он был первым президентом Польских сберегательных касс. Следующим президентом был его двоюродный брат, князь Казимир Любомирский. Князь Стефан был увлечен разведением скаковых лошадей. На ферме Видзов близ Ченстоховы он, вместе со своими братьями, создал самый современный конный завод в Польше[35].

Стефан Любомирский был владельцем компании Варшавская пригородная железная дорога, которая создала узкоколейные железные дороги: пассажирские и грузовые — груецкую, яблонковскую и виляновскую. Железные дороги были единственным современным транспортным средством, которое позволяло жителям столицы доезжать на заводы, расположенные в пригороде, а жителям пригорода — в столицу. Линии, построенные Любомирским, работали также во время Второй мировой войны, поставляя товары в контролируемый оккупационными властями город и сотрудников в варшавские офисы и заводы[36]. Князь Станислав Себастьян Любомирский основал Центральную ассоциацию польской промышленности «Левиафан», в котором он занимал пост президента с 1932 года. Ассоциация пропагандировала идеи индустриального развития — снижение налогов, выплату пособий по социальному обеспечению для рабочих и увеличение государственной помощи для промышленности. Члены организации нашли своё место в парламенте, сенате, были членами многих правительств II РП и других государственных учреждений. Они имели обширную информационную базу — издавали три журнала «Экономическое обозрение», «Курьер польский» и «Телеграмму». Князь основал АО Промышленный варшавский банк, был президентом Коммерческого банка в Варшаве, Центральной ассоциации польской промышленности, Ассоциации польских банков, Общества польских промышленников. Он посвятил свою жизнь борьбе за независимость польской экономики от влияния захватчиков, а после обретения независимости — от влияния соседних стран[37].

Вторая мировая война. Вооруженная борьба

Князь Стефан Любомирский (1898—1948) во время оккупации был членом Западного союза. Он был в списке на расстрел, но бежал в Краков, где скрывался. За содержание тайного склада лекарств для Армии Крайовой он был арестован и содержался под стражей в тюрьме на Монтелюпич. Он едва избежал казни. Когда захватчики обнаружили склад лекарств, они назначили дату транспортировки всей семьи, которая должна была попасть в лагерь в Освенциме[38]. Князь Евгений Любомирский (1895—1982) был арестован органами НКВД, сидел на Лубянке, где он познакомился с генералом Андерсом. Во время длительной борьбы генерала, он был его адъютантом. Он воевал на его стороне по всей Европе, также под Монте-Кассино. Наконец он добрался до Великобритании. Он был кандидатом в президенты Польши на изгнании[39]. Князь Иероним Любомирский в возрасте 17 лет был убит во время акции отбития Яна Бытнара, псевдоним «Рыжий», на Павляке. Акция прошла 26 марта 1943 года. Она была организована специальным Отрядом Ударных групп «Серых рядов» и с неё началось сотрудничество «Серых рядов» с Армией Крайовой в рамках отбивания заключенных и наказания оккупационных тюремных властей. Князь Ежи Игнатий Любомирский (1882—1945) был очень активным в локальном окружении. Он был посланником в Вену по вопросу строительства моста на реке Сан. Во время войны он помогал пострадавшим. В 1944 году он был арестован. Он был задержан и подвергнут пыткам в тюрьме в Тарнобжеге. Он был убит Органами безопасности как член Армии Крайовой[40]. Во время войны и после её окончания, семью Любомирских часто преследовало и за ней наблюдало гестапо и НКВД. Имущество семьи было конфисковано, а князья выселены из своих фамильных домов.

Наше время

Благотворительные традиции рода продолжают его члены, создавшие Фонд Князей Любомирских (www.fundacjaksiazatlubomirskich.pl). Организация поддерживает развитие польского искусства, науки, разрабатывает медицинские и образовательные проекты. Сфера деятельности организации очень широка, от поддержки зелёного строительства, через финансирование стипендий для студентов, приобретение компьютерного и медицинского оборудования, до реконструкции особо ценных памятников старины. Президентом Фонда является князь Ян Любомирский-Ланцкороньский[41].

Представители

Генеалогическое древо Любомирских

Отрывок, характеризующий Любомирские

– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал: