Люботинская республика

Люботинская республика
Республика
← 26 декабря 1905 (8 января 1906) года — 30 декабря 1905 (12 января 1906) года →
Столица	Люботин
Язык(и)	Русский язык
Форма правления	Советская республика
Комендант
- 1905	Павел Глуховцев

К:Появились в 1905 годуК:Исчезли в 1905 году

Люботинская республика — провозглашённое в декабре 1905 года независимое рабочее государство, в ходе вооружённого восстания рабочих и железнодорожников в городе Люботин.

20 декабря 1905 (2 января 1906) года железнодорожники захватили ж.д. станцию Люботин Харьково-Николаевской железной дороги и паровозное депо, основали временное правительство и собственную жандармерию. 26 декабря 1905 (8 января 1906) года восставшие объявили о создании независимой рабочей Люботинской республики. Комендантом был назначен слесарь Павел Глуховцев. Республика просуществовала десять дней. 30 декабря 1905 (12 января 1906) года правительственные войска из г. Харьков, после ожесточённого артобстрела, выбили со станции рабочие дружины, подавив Люботинское восстание.

Накануне восстания

10 (23) октября 1905 года началась всеобщая забастовка железнодорожников. На 14 (27) октября 1905 года в Харькове был назначен съезд делегатов от всех железных дорог, который не состоялся, так как днём ранее указом Николая II Харьков и Харьковский уезд объявлялись на военном положении. Делегатами было принято решение направиться в Люботин, так как город не входил в зону военного положения. На съезде, который больше напоминал митинг, выступили делегаты, и председатель центрального стачечного комитета Харьково-Николаевской железной дороги Гнат Хоткевич. Люботинцев не замедлили поддержать и соседи, в Будах забастовали рабочие фаянсовой фабрики Кузнецова. Сохранились сведения о том, как делегация в 200 человек под красным флагом побывала в имении князя Святополк-Мирского и просто попросила у того денег. Хозяин дал 100 рублей, а гостивший в тот день граф Лорис-Меликов — 50 рублей. Когда рабочие ушли, князь потребовал направить в имение сотню казаков, дабы подобный конфуз более не повторялся.

Восстание

Забастовка железнодорожников то приостанавливалась, то возобновлялась, пока 7 (20) декабря 1905 года в 16.45 на телеграфный аппарат станции Люботин не пришла телеграмма из Воронежа: «Конференция депутатов 29 железных дорог постановила объявить всероссийскую забастовку с 12 часов ночи на 8 декабря». Эта резолюция была принята к исполнению, да так лихо, что находившиеся в Харькове члены стачкома не смогли вернуться на станцию поездом и прибыли в Люботин только к вечеру — на лошадях. За время их отсутствия забастовщики успели занять все помещения станции и телеграф, освободить от исполнения обязанности начальника депо и начальника станции, вывести из строя телефонную связь. Станция полностью перешла под контроль «Временного союзного управления железной дорогой». Его возглавил запасной агент железной дороги, дворянин Константин Кирста, влияние которого среди населения было настолько велико, что иногда он говорил: «Люботин — это я». Заместителем Кирсты стал студент Авраам Финкельштейн.

10 (23) декабря 1905 года на митинге, которые проходили ежедневно одобрили решение про организацию боевых дружин, вскоре переименованных в «народную милицию».

Финкельштейн: «Необходимость организации вооруженной милиции дала себя чувствовать впервые же минуты захвата станции Люботин. Вокруг бродили темные подозрительные тени, пытавшиеся удить рыбку в мутной воде. Как на самой станции, так и в поселке были недовольные забастовками выражавшие свою злобу против смутьянов и ждали темноты, чтобы с ними расправиться».

Примечательно, что на станции вместе с патрулями «народной милиции» продолжало существовать жандармерия и общая полиция. Такое мирное сосуществование продолжалось до вечера 11 числа, когда союзным управлением было решено разоружить всех, у кого имелось оружие. Без каких-либо проблем к утру следующего дня все жандармы, полицейские, стражники, урядники и пристав были задержаны и посажены в подвал местного кузнеца. После чего была проведана хозяйка винной лавки Лариса Мягкова. Отобрав у той револьвер, вся милиция направилась в имения князя Святополк-Мирского.

Днем 12 (25) декабря 1905 года всех сидевших в подвале привели на митинг, который проходил в вагонных мастерских. Арестованные просили отпустить их и вернуть оружие, что и было сделано после написания расписки, о том, что те, будут лояльно относится к бастующим. Этот благородный жест способствовал укреплению веры люботинцев в торжество великой идеи преобразования общества на началах справедливости.

В этот же день восставшими была захвачена станция Рыжов. Железнодорожная революция приближалась к Харькову. Где в тот день не работали предприятия, конторы, банки, городской транспорт, были закрыты магазины. На Московской улице и Конной площади произошли столкновения с войсками: 17 человек убито, 100 раненных.

Известия о подавлении вооружённого восстания в Харькове застало отряды люботинцев, почти уже в самом городе, на станции Ново-Бавария. Забаррикадировав железнодорожные пути, те вынуждены были вернуться. Через два дня направленная харьковским губернатором Старынкевичем рота солдат 201-го Лебединского полка вступила на платформы станции Люботин. Константин Кирста вышел к солдатам и предложил присоединиться к восставшим. Выслушав речь, солдаты его связали, положили на сани и под охраной сотни казаков отправили в Харьков. Расчет делался на то, что после ареста вожака кипящий котёл вскоре остынет сам собой.

После ареста Кирсты во главе Люботинского восстания стал Авраам Финкельштейн. Он взялся за дело весьма решительно: было полностью прекращено железнодорожное движение через станцию, на входных стрелках свалены паровозы, вновь арестованы жандармы, отпущенные по расписке. На следующий день состоялся суд, председательствовал в суде сам Финкельштейн. Приговор: все арестованные подлежат сожжению в дымогарной трубе паровозостроительного завода.

Подавление восстания и судебный процесс

Из Харькова вышел карательный отряд в составе семь рот солдат, две сотни казаков и одна пушка. Командовал отрядом полковник Ф. В. Эммануэль. Вечером 17 (30) декабря 1905 года войска окружили станцию, на которой проходил очередной митинг. Авраам Финкельштейн: «На митинге собралось в числе других много женщин и детей. Обсуждать вопрос в таком собрании о дальнейшей тактике не представлялось возможным. Явно чувствовалось паническое настроение».

В пять часов вечера начался обстрел. Всего было сделано 12 выстрелов. В результате начавшегося пожара сгорело 30 товарных вагонов.

В своих «Известиях РСДРП» большевики с ехидством писали: «Только теперь войска решились войти в опустевшую станцию. Но начальник отряда не удовольствовался легкой победой: он захотел почестей со стороны врага. С этой целью были посланы на некоторые квартиры гонцы с предложением, пойти и выкинуть белый флаг на не существующей крепости и вступить в мирные переговоры».

В сентябре 1906 года следствие по делу «О скопище железнодорожных служащих на станции Люботин Харьково-Николаевской железной дороги» было передано в суд, а 5 (18) января 1907 года оглашён приговор: Константин Кирста — два года лишения свободы, шесть человек осуждены на год, сорок восемь человек признаны невиновными. Фамилия Финкельштейн в деле не значится.

Интересные факты

• В 1916 году Константин Кирста станет кавалером ордена Святого Георгия.

См. также

• Люботин
• Константин Фёдорович Кирста
• река Люботинка
• Любовка
• хутор Медвежий

Ссылки

• [lubotin.com Сайт города Люботин]
• [lubotin.org.ua Сайт о городе]
• [forum.lubotin.com Форум города Люботин]
• [www.fos.ru/rushistory/table4841_16.html Олег Платонов. История русского народа в XX веке.]
• [www.hrono.info/sobyt/19051907.html Революция в России 1905—1907 гг.]
• [news.mediaport.info/city/2005/28647.shtml Жители Люботина отметили столетие Люботинской республики]

</div></div>

Отрывок, характеризующий Люботинская республика

Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.