Люди, годы, жизнь
Люди, годы, жизнь | |
Жанр: | |
---|---|
Автор: | |
Язык оригинала: | |
Дата написания: |
1960-1967 |
Дата первой публикации: |
Новый мир (1960) |
«Люди, годы, жизнь» — документальный цикл Ильи Эренбурга, написанный в форме воспоминаний. Книга, в которой рассказы о наиболее значимых событиях первой половины XX века чередуются с литературными портретами деятелей отечественной и западной культуры, создана в жанре философско-субъективной мемуаристики[1].
Издание цикла проходило на фоне непрерывной борьбы с цензурой. К оценке мемуаров, которые в 1960 году начали публиковаться в журнале «Новый мир», были подключены эксперты отдела культуры ЦК КПСС[2].
После встречи автора с первым секретарём ЦК партии Никитой Хрущёвым вмешательство представителей цензуры пошло на убыль, и в 1963 году 3-я и 4-я книги цикла «Люди, годы, жизнь» вышли в издательстве «Советский писатель»[2].
В 2013 году цикл мемуаров Эренбурга был включён в список «100 книг», рекомендованный Министерством образования и науки РФ школьникам для самостоятельного чтения[3].
Содержание
Содержание
В структуре книги перемежаются путевые заметки, воспоминания о встречах с известными современниками, размышления о времени и о себе. Так, повествуя о поездке по Германии (начало 1920-х годов), автор рассказывает о берлинском Доме искусств — небольшом кафе, в котором по пятницам собирались русские писатели. Там читали свои произведения Толстой, Ремизов, Пильняк, Маяковский, Есенин. Большое впечатление на Эренбурга произвело знакомство с «гордым и застенчивым» Юлианом Тувимом, который жил двумя страстями — «любовью к людям и трудной близостью к искусству».
Москва 1920-х годов в воспоминаниях автора — это рынки, заполняемые крестьянами, смешные вывески перед гастрономами, открывающиеся один за другим рестораны, пивные с фокстротами, русским хором и балалайками, лихачи, поджидающие загулявших седоков. В стране появились рабфаковцы — студенты, формировавшиеся в годы Гражданской войны и нэпа; это поколение Фадеева, Светлова, Каверина «рано начало редеть».
Увидев в Париже спектакль по пьесе Чапека «Рур», Эренбург зафиксировал рождение слова «робот» и признался, что в ту пору боялся «мыслящих машин» — было опасение, что они постепенно отучат человека думать.
Много страниц книги посвящено Исааку Бабелю, на которого Эренбург смотрел «как подмастерье на мастера»; появление «Конармии», в которой герои были «словно освещены прожектором», произвело на читателей сильнейшее впечатление.
Размышляя о «душе народа», автор подмечает, что англичане стремятся к «известному отъединению», немецкий буржуа обожает научные новшества, испанцы в клубах любят смотреть на прохожих, шведы отличаются холодностью и чопорностью, а французы с удовольствием ныряют в любую толпу.
Работая корреспондентом «Известий» за рубежом, Эренбург научился писать коротко (тексты приходилось передавать по телефону или телеграфу); критики ругали его за «телеграфный стиль», а писатель считал, что сжатые фразы отвечают «духу времени».
Поездки по Советскому Союзу в 1930-х годах запомнились как «великое переселение»: орловские и пензенские крестьяне пробивались на восток; комсомольцы отправлялись на Магнитку; в эшелонах для спецпереселенцев везли в Сибирь раскулаченных, а также мелких спекулянтов с Сухаревки, сектантов и растратчиков. К Первому съезду советских писателей автор готовился, «как девушка к первому балу». Мероприятие, продолжавшееся 15 дней, запомнилось не только овациями в адрес «инженеров человеческих душ», но и полемикой: Эренбург усомнился в полезности коллективных работ писателей; Горький ответил, что молодым авторам, не имеющим собственных тем, необходима поддержка со стороны маститых литераторов.
Из всех своих современников Эренбург более всего любил Хемингуэя, который внешне походил на представителя богемы, а по сути был трудягой; все темы мира писатель вложил в короткий список — «любовь, смерть, труд, борьба».
22 июня 1941 года семья Эренбурга была разбужена ранним звонком. Все сидели у приёмника, ждали выступления Сталина. Вместо него выступил Молотов. Это был самый длинный день в году, «и он длился долго — почти четыре года», день большого мужества и большой беды.
История создания и публикация
По свидетельству исследователя творчества Эренбурга Бориса Фрезинского, летом или в начале осени 1959 года Эренбург составил рабочий план и сделал первые наброски к будущей книге. Изначальный замысел, судя по черновикам, не содержал тем и имён, который на тот момент были «абсолютно запретными»[4]. Тем не менее работа шла «на грани цензурных возможностей»[5].
Когда 1-я книга была завершена (апрель 1960), встал вопрос о публикации. Отношения между Эренбургом и главным редактором «Нового мира» не отличались особой теплотой[4], и Илья Григорьевич в своих мемуарах упоминал о Твардовском вскользь, безоценочно[6]. Тем не менее свои воспоминания Эренбург решил отдать именно ему[4].
Наверное, Ваши сотрудники Вам уже сказали, что я хочу предложить Вам для «Нового мира» мою рукопись — «Годы, люди, жизнь», книгу первую. <…> Посылаю Вам половину рукописи, находящейся в перепечатке. Вторая половина (главы 20—30) будут переданы Вам через несколько дней[4][7] |
Твардовский, включив мемуары в редакционный план, отказался печатать лишь 6-ю главу, в которой речь шла о Бухарине: он на тот момент ещё не входил в число реабилитированных. Вопрос о возможности появления этой фамилии на страницах «Нового мира» мог решить только Никита Хрущёв.
В письме первому секретарю ЦК КПСС, датированном 8 мая 1960 года, Эренбург сообщил, что хотел бы упомянуть в книге о своём школьном товарище Николае Бухарине[4]. Вскоре через референта Хрущёва был передан совет повременить с включением имени Бухарина в воспоминания[4]. Сокращённая версия главы под названием «Мой друг Николай Бухарин» была опубликована в 1988 году (газета «Неделя»)[8]; полный текст обнародован в 1990 году[4].
Вскоре мемуарами заинтересовались и чиновники. Сначала начальник Главного управления по охране государственных и военных тайн в печати Павел Романов обратил внимание ЦК КПСС на «субъективность» воспоминаний Эренбурга[2]. Затем сотрудники отдела культуры ЦК партии подготовили служебную записку о том, что явления общественной жизни освещаются Эренбургом «односторонне». В упрёк автору было поставлено стремление выдвинуть «на первый план советского искусства» таких литераторов, как Пастернак, Цветаева, Мандельштам[2]. «Тенденциозность» Эренбурга, по мнению авторов записки, проявлялась и в его излишнем внимании к репрессиям[2].
В 1963 году с критикой мемуаров выступил и Никита Хрущёв[9]. Стремясь спасти книгу, Эренбург обратился к лидеру государства с просьбой о личной встрече; она состоялась в августе 1963-го. Ознакомившись с некоторыми главами, Хрущёв изменил своё отношение к этим воспоминаниям[10][2].
В конце 1963-го 3-я и 4-я книги цикла «Люди, годы, жизнь» вышли в издательстве «Советский писатель». В предисловии безымянный автор обратил внимание на то, что «мемуары И. Эренбурга не дают исторически верного представления о некоторых периодах жизни советского общества», и предложил читателям «критически осмыслить» предлагаемые им воспоминания[11].
Критика и цензура
В историю отечественной литературы вошла полемика[12], начатая газетой «Известия» зимой 1963 года. 29 января издание опубликовало статью литературоведа Владимира Ермилова «Необходимость спора»[13], автор которой по рекомендации идеологических органов не только резко раскритиковал книгу «Люди, годы, жизнь», но и вменил в вину писателю его «молчаливое» поведение в годы репрессий[14].
Откликом на публикацию Ермилова стали письма от «возмущённых читателей», которые указывали Эренбургу на «его заблуждения»[12]. В те дни в дневнике Корнея Чуковского появилась запись:
Вчера был Паустовский: Читали «Известия» ? Оказывается, там целая полоса писем, где Ермилова приветствует тёмная масса читателей, ненавидящих Эренбурга за то, что он еврей, интеллигент, западник...[12] |
По словам историка литературы Александра Рубашкина, главный редактор «Известий» Алексей Аджубей впоследствии раскаивался из-за этой «чёрной страницы» в биографии газеты[14].
Кампания по дискредитации писателя и его мемуаров была продолжена цензурой. Владимир Лакшин, работавший в ту пору первым заместителем Твардовского в «Новом мире», рассказывал, что представители цензурного ведомства отказывались подписывать 5-ю книгу воспоминаний Эренбурга. Из текста, уже подготовленного к печати, удаляли целые страницы, повествующие не только о культе личности, но и о художниках — например, о Кончаловском[15].
Отзывы современников
Поддержка со стороны творческой интеллигенции
Покамест Вы единственный из Вашего поколения писатель, переступивший некую запретную грань. <...> При всех возможных, мыслимых и реальных изъянах Вашей повести прожитых лет Вам удалось сделать то, чего и пробовать не посмели другие. — Александр Твардовский - Илье Эренбургу[16]
|
Публикация первых двух книг на страницах «Нового мира» (1960, № 8-10) вызвала большой резонанс — мемуары читали «как приключенческий роман»[17]. Так, литературовед Юлиан Оксман в письме Эренбургу сообщал, что страницы, посвящённые Мейерхольду, «поразительны по художественной смелости решений показа его живого и исторического образа»[16]. Писательница Мариэтта Шагинян после знакомства с 1-й частью призналась автору, что его книга — «это самое зрелое и самое человечное», что написано после «Хулио Хуренито»[16]. Кинематографист Роман Кармен назвал «Люди, годы, жизнь» «гениальной исповедью сердца»[16].
После статьи Ермилова и критического выступления Хрущёва Эренбург получил поддержку от актрисы Алисы Коонен, предлагавшей не обращать внимания на «злые силы», искусствоведа Ариадны Эфрон, благодарившей «за бесстрашие и целеустремлённость», других представителей интеллигенции[16].
Александр Твардовский спустя годы вспоминал об «огромной и разнообразной» читательской почте, приходившей в «Новый мир» после публикации мемуаров. В письмах были и слова признательности, и критические замечания, и многочисленные вопросы к автору — «тот неподкупный и органический контакт пишущего с теми, для кого он пишет»[18].
Оценка Варлама Шаламова
В то же время писатель Варлам Шаламов, ознакомившись с 1-й книгой цикла «Люди, годы, жизнь», подготовил статью, в которой констатировал, что литературный портрет Бориса Пастернака, созданный Эренбургом, изобилует неточностями. Несогласие Шаламова было связано, в частности, с утверждением, что зарубежные ценители русской словесности не видели в Пастернаке «большого поэта»[19].
Пастернак был единственным нашим поэтом мирового значения, и не надо было Эренбургу кривить душой[19]. |
Кроме того, Шаламову претили разговоры о «детскости» Бориса Леонидовича — полемизируя с с Эренбургом, автор «Колымских рассказов» доказывал, что Пастернак относился к числу наследников «лучших традиций русской интеллигенции»[19].
Дальнейшая переписка показала, что, несмотря на определённые разногласия, два литератора были всё же связаны взаимной симпатией; в 1966 году Шаламов искренне радовался тому, что в мемуарный цикл «Люди, годы, жизнь» удалось вернуть некоторые зачёркнутые ранее очерки — в частности, о Фадееве[20].
Оценка Анны Ахматовой
Анна Ахматова не просто внимательно читала воспоминания Эренбурга, но и выявляла неточности, содержащиеся в книге. Так, на фразу про то, что комната у неё «маленькая, строгая, голая», она отреагировала репликой: «У меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни»[5].
Резкое неприятие Ахматовой вызвали и воспоминания Эренбурга о Цветаевой, а также портрет Пастернака, который, по мнению Анны Андреевны, из-за «слишком краткого изложения не получился»[5]. Вместе с тем очерк о Мандельштаме, стихи которого впервые появились именно в цикле «Люди, годы, жизнь», признан ею удачным. Эти суждения, по словам литературоведа Фрезинского, были, как правило, устными, и Ахматова не раз повторяла, что несогласие с теми или иными фразами отнюдь не означает, что она «плохо относится к Илье Григорьевичу»[5].
Значение мемуаров
Поколение интеллигенции 1960-х годов фактически формировалось на его книге. Удивительно другое: сегодня, когда доступно море литературы, мемуары Эренбурга не утрачивают ценности - книга оказалась шире своего замысла. — Борис Фрезинский[5]</div>
|
Говоря о значении мемуаров, Сарнов отметил, что к Эренбургу, открывшему отечественной литературе имена Мандельштама и Цветаевой, дружившему с Модильяни и Пикассо, сохранят свой интерес читатели XXI века[12].
Журналист Ольга Кучкина, напомнив, что полной версии своей книги Эренбург так и не увидел, признаёт, что «по степени исповедальности в литературе того времени ей не было равных»[22].
Публицист Александр Мелихов констатировал, что Эренбург использовал свои мемуары ещё и для того, чтобы воскресить имена тех, «кому не повезло». Говоря о значении книги, Мелихов подчеркнул, что эпохальный труд «Люди, годы, жизнь» прорубил «новое окно не только в Европу, но и в наше собственное непредсказуемое прошлое»[23].
По мнению Дмитрия Быкова, современные читатели должны испытывать чувство вины перед Эренбургом — за нежелание вникать в его труды и за забывчивость: ведь современную литературу «в её нынешнем виде» создал именно автор мемуаров «Люди, годы, жизнь». Эренбург — писатель будущего, и в конце XXI столетия он вполне «может взять реванш», резюмирует Быков[24].
Первые публикации
Книга 1-я: И. Эренбург «Люди, годы, жизнь» // Новый мир. — 1960. — № 8-10.; И. Эренбург В январе 1909 года (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь») // Литературная газета. — 1960. — № 9 апреля.; И. Эренбург В 1916 году (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь») // Огонёк. — 1960. — № 19.; И. Эренбург Диего Ривера (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь»). — 1960. — № 40.
Книга 2-я: Илья Эренбург «Люди, годы, жизнь» // Новый мир. — 1961.; Илья Эренбург Воспоминания о Мейерхольде (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь») // Театр. — 1961. — № 2.
Книга 3-я: И. Эренбург «Люди, годы, жизнь» // Новый мир. — 1961. — № 9-11.
Книга 4-я: И. Эренбург «Люди, годы, жизнь» // Новый мир. — 1962. — № 4-6.; 1943-й (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь») // Литературная газета. — 1962. — № 21 августа.
Книга 5-я: И. Эренбург «Люди, годы, жизнь» // Новый мир. — 1963. — № 1-3.; И. Эренбург В южных штатах (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь») // Юность. — 1963. — № 12.
Книга 6-я:Илья Эренбург Два портрета: Альберт Эйнштейн. — Фредерик Жолио Кюри (отрывки из книги «Люди, годы, жизнь» // Юность. — 1965. — № 1.
Полный текст (7 книг): Илья Эренбург. «Люди, годы, жизнь». — М.: Советский писатель, 1990. — ISBN 5-265-00669-9.
Напишите отзыв о статье "Люди, годы, жизнь"
Примечания
- ↑ [feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke8/ke8-9423.htm Эренбург, Илья Григорьевич] // Краткая литературная энциклопедия
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Виктор Петелин. [books.google.ru/books?id=F4LvAwAAQBAJ&pg=PT441&lpg=PT441&dq=%D0%9B%D1%8E%D0%B4%D0%B8,+%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D1%8B,+%D0%B6%D0%B8%D0%B7%D0%BD%D1%8C,+%D0%BF%D1%83%D0%B1%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F+%D0%B2+%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%BC+%D0%BC%D0%B8%D1%80%D0%B5&source=bl&ots=kZrKv2mHbz&sig=xKEDJCx2czYavzjVxsCw2ARK0vE&hl=ru&sa=X&ei=wEtHVJKDJMa8ygO0mYFI&ved=0CD4Q6AEwBg#v=onepage&q=%D0%9B%D1%8E%D0%B4%D0%B8%2C%20%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D1%8B%2C%20%D0%B6%D0%B8%D0%B7%D0%BD%D1%8C%2C%20%D0%BF%D1%83%D0%B1%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F%20%D0%B2%20%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%BC%20%D0%BC%D0%B8%D1%80%D0%B5&f=false История русской литературы второй половины XX века. Том 2. 1953-1993 годы]. — Центрполиграф, 2013. — 992 с. — ISBN 978-5-227-04623-9.
- ↑ [минобрнауки.рф/%D0%B4%D0%BE%D0%BA%D1%83%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%82%D1%8B/2977 О перечне «100 книг» по истории, культуре и литературе народов Российской Федерации] // Официальный сайт Министерства образования и науки РФ
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Борис Фрезинский [magazines.russ.ru/voplit/1999/1/frez.html Илья Эренбург и Николай Бухарин (Взаимоотношения, переписка, мемуары, комментарии)] // Вопросы литературы. — 1999. — № 9.
- ↑ 1 2 3 4 5 Борис Фрезинский Эренбург и Ахматова (Взаимоотношения, встречи, письма, автографы, суждения) // Вопросы литературы. — 2002. — № 2. — С. 243-251.
- ↑ Александр Рубашкин [www.synnegoria.com/tsvetaeva/WIN/silverage/erenburg/psp00.html Илья Эренбург о русских поэтах и поэзии] // Нева. — Санкт-Петербург, 1999.
- ↑ РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 9. Ед. хр. 38. Л. 110
- ↑ Илья Эренбург Мой друг Николай Бухарин // Неделя. — 1988. — № 20.
- ↑ Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советского искусства // Правда. — 1963. — № от 10 марта.
- ↑ Президиум ЦК КПСС, 1954—1964, том 3, Постановления 1959—1964, стр 434, 1039
- ↑ Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Книга третья и четвёртая. — М.: Советский писатель, 1963. — С. 5-8. — 790 с. — 100 000 экз.
- ↑ 1 2 3 4 Сергей Нехамкин [izvestia.ru/news/311032 Товарищ Эренбург снова упрощает...] // Известия. — 2006. — № от 9 февраля.
- ↑ Владимир Ермилов Необходимость спора // Известия. — 1963. — № от 29 января.
- ↑ 1 2 Александр Рубашкин [izvestia.ru/news/333035 Неугомонный флюгер литературы] // Известия. — 2008. — № от 5 февраля.
- ↑ [editorium.ru/1048/ Б. Я. Фрезинский Об отношении И. Эренбурга к редакторским замечаниям и драматической истории публикации в «Новом мире» его мемуаров «Люди, годы, жизнь»] // Из комментария к исправленному изданию мемуаров И. Эренбурга — М. — Текст, 2005 — ISBN 5-7516-0434-2
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.e-reading.me/chapter.php/1032316/100/Frezinskiy_-_Ob_Ile_Erenburge__Izbrannye_stati_i_publikacii.html#n_933 Борис Фрезинский. Третье эхо — «Люди, годы, жизнь»]
- ↑ [www.russkiymir.ru/education2/library/100knig/113701/ Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь] // Фонд «Русский мир»
- ↑ А. Твардовский. О литературе. — М.: Современник, 1973. — С. 242. — 448 с. — (Библиотека "О времени и о себе"). — 50 000 экз.
- ↑ 1 2 3 [shalamov.ru/library/21/66.html Несколько замечаний к воспоминаниям Эренбурга о Пастернаке] // Сайт Варлама Шаламова
- ↑ [shalamov.ru/library/24/76.html#n6 Переписка с Эренбургом И. Г.] // Сайт Варлама Шаламова
- ↑ Бенедикт Сарнов. Случай Эренбурга. — М.: Текст, 2004. — С. 279-280. — 430 с. — ISBN 5-7516-0392-3.
- ↑ Ольга Кучкина [www.kp.ru/daily/25628.4/793454/ Илья Эренбург: «Иногда молчание хуже, чем прямая ложь»] // Комсомольская правда. — 2011. — № от 27 января.
- ↑ Александр Мелихов [magazines.russ.ru/zz/2006/8/me15-pr.html Не забудьте прошлый свет] // Зарубежные записки. — 2006. — № 8.
- ↑ Дмитрий Быков [ru-bykov.livejournal.com/1435733.html Илья Эренбург] // Дилетант. — 2012. — № 6.
Отрывок, характеризующий Люди, годы, жизнь
– Нет, это правда.– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.
Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.
Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.
В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.
С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.