Люкнер, Феликс фон

Феликс фон Люкнер
нем. Felix Graf von Luckner
Дата рождения	9 июня 1881(1881-06-09)
Место рождения	Дрезден, Германская империя
Дата смерти	13 апреля 1966(1966-04-13) (84 года)
Место смерти	Мальмё, Швеция
Принадлежность	Германия Германия
Род войск	флот
Командовал	Вспомогательный крейсер Seeadler
Сражения/войны	Первая мировая война

Феликс фон Люкнер (нем. Felix Graf von Luckner; 9 июня 1881 года, Дрезден, Германская империя, — 13 апреля 1966 года, Мальмё, Швеция) — немецкий дворянин, офицер военно-морского флота, писатель и известный мореплаватель. Во время Первой мировой войны успешно командовал парусным коммерческим рейдером Seeadler, действовавшим на торговых коммуникациях противника. За успехи заслужил прозвище «Морской дьявол» (нем. Der Seeteufel), тогда как команду его корабля окрестили «пиратами императора» (нем. Die Piraten des Kaisers).

Способность вести войну без каких-либо потерь сделала его легендой с обеих сторон конфликта. Люкнер приходится правнуком Николя Люкнеру — маршалу Франции и военачальнику французской Рейнской армии, которому в XVIII веке был пожалован титул графа королём Дании. Был дважды женат: первый раз на Петре (урождённая Шульц) из Гамбурга, в браке с которой в 1913 году родилась дочь Игне-Мария. В Мальме (Швеция) в 1924 году он женился на Ингеборге (урождённой Энгстрем).

Ранняя жизнь

Первое путешествие

В возрасте тринадцати лет Люкнер сбежал из дома, намереваясь попасть на шоу Буффало Билла «Дикий Запад». Назвавшийся вымышленным именем Люкнер завербовался за еду и кров юнгой на русский парусник, совершавший рейсы между Гамбургом и Австралией. В том плавании его карьера могла оборваться толком не начавшись: Люкнер выпал за борт и мог утонуть, поскольку капитан не хотел рисковать жизнями других членов команды. Люкнера спасло вмешательство старшего помощника, вступившего в спор с капитаном (тот угрожал старпому гарпуном) и сумевшего с помощью добровольцев спустить шлюпку. К тому времени над Люкнером уже кружили альбатросы и один из них схватил клювом протянутую юнгой руку. Люкнеру пришлось отчаянно отбиваться от птиц. Взмахи огромных крыльев и кружащиеся над местом альбатросы указали экипажу шлюпки местонахождение мальчика, что позволило его спасти.

Мастер на все руки

Прибыв в Фримантл (Западная Австралия), Люкнер дезертировал с корабля и за следующие семь лет перепробовал множество занятий: продавал книги Армии Спасения, помогал смотрителю маяка мыса Ливин в Августе (уволился после того как был «застукан» с дочерью смотрителя её отцом), охотился на кенгуру, работал в цирке, профессионально боксировал (будучи исключительно выносливым человеком), был рыбаком, моряком, солдатом в мексиканской армии президента Диаса, железнодорожным строителем, барменом и трактирщиком. Некоторое время провёл в чилийской тюрьме по обвинению в краже свиней, два раза ломал ногу, а однажды был выброшен из больницы на Ямайке из-за отсутствия денег.

Во время своих странствий Люкнер стал неплохим фокусником. Позднее кайзер Вильгельм II был очарован его трюками и часто приглашал Люкнера на борт своей яхты, чтобы развлекать важных сановников.

Возвращение в Германию

В возрасте двадцати лет Люкнер поступил в немецкую навигационную школу, где сдал экзамены на помощника капитана. В 1908 году он завербовался на пароход Petropolis линии Hamburg-Südamerikanisch, намереваясь служить на нём в течение девяти месяцев, прежде чем добровольно пойти на службу в Императорский флот в течение года для получения права стать военным моряком. Он поклялся, что вернётся к семье только в военной форме, и выполнил клятву. Люкнеры, считавшие Феликса пропавшим без вести, радостно встретили его возвращение. В феврале 1912 года Люкнер был зачислен во флот и направлен служить на канонерскую лодку SMS Panther.

Первая мировая война

В начале войны Феликс фон Люкнер принял участие в сражении в Гельголандской бухте, а во время Ютландского сражения он командовал одной из башен дредноута «Кронпринц Вильгельм».

С началом Первой мировой войны Германия переоборудовала значительное число своих торговых судов в коммерческие рейдеры, установив на них вооружение и направив действовать против судоходства стран Антанты. Большинству этих кораблей не сопутствовал успех, однако их присутствие в океане сковывало значительные силы союзников, вынужденных прикрывать свои торговые коммуникации. К началу 1915 года большинство рейдеров были либо выслежены и потоплены, либо интернированы в нейтральных портах после израсходования топлива и припасов.

В надежде оживить торговое рейдерство Императорский флот оборудовал конфискованный трёхмачтовый парусник Pass of Balmaha (водоизмещением 1571 тонн) с двумя 105-мм орудиями, скрытыми за откидным бортом, несколькими пулемётами и двумя тщательно спрятанными вспомогательными двигателями мощностью в 500 лошадиных сил. Корабль был введён в эксплуатацию в качестве вспомогательного крейсера Seeadler («Морской орёл»). Поскольку он был практически единственным офицером в ВМС Германии с большим опытом управления большими парусными кораблями, Люкнер был назначен его командиром.

Плавание на Seeadler’е

Рейдерство

Seeadler покинул порт 21 декабря 1916 года, и ему удалось проскользнуть через британскую блокаду, замаскировавшись под норвежское судно. Многие из команды, состоявшей из 6 офицеров и 57 матросов, были отобраны из-за своей способности говорить на норвежском, в том числе сам Люкнер, — в том случае, если бы они были перехвачены британцами. К Рождеству они были к юго-западу от Гренландии, когда они столкнулись с британским вооружённым торговым крейсером Avenger. Экипаж Avenger'а провёл инспекцию на борту корабля, но они не смогли обнаружить немецкий обман.

9 января 1917 года Seeadler наткнулся на одиноко шедший пароход. Он поднял сигнал с просьбой о точном времени (не редкость для парусников, долго находящихся вне контакта с землёй) и, когда для парохода было слишком поздно делать манёвр уклонения, поднял немецкий флаг. Три выстрела были необходимы, чтобы убедить 3268-тонный Gladys Royle, вёзший уголь из Кардиффа в Буэнос-Айрес, остановиться. Его экипаж был снят с судна невредимым, и оно затем было затоплено.

10 января 1917 года Seeadler столкнулся с другим пароходом, который отказался назвать себя. Немецкий флаг был поднят, и выстрел прошёл около носовой части корабля Lundy Island, вёзшего груз сахара из Мадагаскара. Пароход по-прежнему отказывался остановиться, и четыре выстрела были сделаны прямо в него. Пароход залёг в дрейф и спустил свои шлюпки, но капитан игнорировал приказ идти к Seeadler'у. Немецкая абордажная команда было отправлена на судно и обнаружила, что команда покинула судно, когда раздались первые выстрелы, оставив капитана на нём. Позже капитан Баннистер сказал Люкнеру, что он ранее уже был захвачен немецким рейдером и получил условное освобождение, которое он нарушил; таким образом, он не хотел быть военнопленным снова. Люкнер продолжил своё путешествие на юг, и к 21 января он был в центре Атлантики между Бразилией и Западной Африкой, когда он обнаружил 2199-тонный французский трёхмачтовый барк Charles Gounod, гружённый зерном. Charles Gounod был быстро затоплен, но его корабельный журнал не содержал записанной информации о других кораблях, которые он встречал, и их предполагаемом маршруте.

24 января небольшая 364-тонная канадская шхуна Perce была встречена и потоплена пулемётами после взятия на борт его команды (включая невесту капитана). 3071-тонный французский четырёхмачтовый барк Antonin, гружённый чилийской селитрой, была обнаружен 3 февраля и в скором времени затоплен. 9 февраля 1811-тонный итальянский Buenos Ayres, также гружённый селитрой, был потоплен. 19 февраля был замечен четырёхмачтовый барк, который сразу же поднял паруса, пытаясь сбежать, однако двигатели Seeadler'а позволили ему нагнать 2431-тонный британский корабль Pinmore с грузом зерна. По совпадению фон Люкнер ходил на Pinmore во время своей службы на гражданском парусном флоте ещё в 1902 году. Фон Люкнер взял под контроль Pinmore в Рио-де-Жанейро, чтобы получить больше припасов, прежде чем в конечном счёте затопить его.

Следующим остановленным кораблём стал датский барк Viking', но, так как не было ничего необычного в его грузе, нейтральный корабль оставили в покое.

Утром 26 февраля 1953-тонный британский барк British Yeoman, перевозивший гуманитарный груз, включая кур и свиней, был остановлен и затоплен, и в тот же вечер французский четырёхмачтовый барк Le Rochfoucauld пал жертвой Seeadler'а. Абордажная команда обнаружила, что Le Rochfoucauld лишь недавно был остановлен британским крейсером, который искал Seeadler 'а.

Вечером 5 марта Seeadler обнаружил четырёхмачтовый барк в лунном свете и дал сигнал: «Остановите немедленно! Германский крейсер». При этом капитан 2206-тонного французского корабля Dupleix направился прямо к Seeadler'у, убеждённый, что другой французский капитан устроил с ним розыгрыш. Вскоре ему пришлось разувериться в своей идее, когда его корабль был затоплен, став следующей жертвой. У своей следующей жертвы Seeadler 10 марта попросил указать время, но сигнал был проигнорирован. Фон Люкнер приказал зажечь дымовые шашки, и 3609-тонный корабль Horngarth развернулся для оказания помощи «горящему» парусному судну. Единственный выстрел вывел радио британского судна из строя, и это привело к единственной гибели человека за время путешествий Seeadler 'а. Британский моряк Дуглас Пейдж был убит разрывом паропровода от выстрела. Horngarth вскоре был затоплен уже опытной в этом деле командой Seeadler 'а.

К этому времени фон Люкнер столкнулся с проблемой кормления и безопасного содержания около 300 заключённых в дополнение к его собственной команде. Поэтому, когда 20 марта французский четырёхмачтовый барк Cambronne был взят, фон Люкнер организовал разборку брамселевых мачт и дополнительных рангоутов и парусов судна, прежде чем перевести на борт Cambronne заключённых под командованием капитана Маллена с Pinmore. Значительно уменьшенное оснащение на Cambronne обеспечивало Seeadler 'у гарантированную возможность сбежать, прежде чем его местонахождение может быть сообщено кораблям-охотникам.

Королевский флот был хорошо осведомлён об общем расположении Seeadler 'а и устроил ловушку, состоящую из торгового вооружённого крейсера Otranto и броненосных крейсеров Lankaster и Orbita у мыса Горн. Однако сильный шторм отнёс Seeadler 'а значительно дальше на юг, прежде чем он вошёл в Тихий океан 18 апреля и пошёл на север вдоль чилийского побережья. К началу июня Seeadler находился к востоку от острова Рождества и узнал, что Соединённые Штаты вступили в войну. Seeadler обратил своё внимание на американские корабли, затопив 529-тонный корабль A.B. Johnson из Сан-Франциско 14 июня (это стало первым американским трофеем Германии в войне), 673-тонный RC Slade на следующий день и шхуну Manila 8 июля. К этому времени Seeadler был изношен так, что его корпус должен был быть очищен. Он подошёл к маленькому остров Мопела, также известному как Маупихаа, — коралловому атоллу в 10 км (6 милях) в диаметре Островов Общества, в 450 км (280 миль) от Таити.

Крушение Seadler’а

Seeadler был слишком велик, чтобы войти в защищённую лагуну Мопелы, и, следовательно, встал на якорь за пределами рифа. 24 августа случилась беда. Согласно рассказу фон Люкнера корабль был поражён цунами, которая разрушила Seeadler об риф. Тем не менее, некоторые американские заключённые утверждали, что корабль дрейфовал на мели, в то время как заключённые и большинство членов команды были на пикнике на острове.

Команда и их 46 заключённых теперь оказались на Мопеле, но им удалось спасти припасы, огнестрельное оружие и две из открытых лодок корабля.

«Игра в прятки»

Фон Люкнер решил выйти с пятью своими людьми на одной из 10-метровых открытых лодок, оснащённой как шлюп и названной Kronprinzessin Cecilie. Оставаясь даже в этот момент оптимистом, он собирался идти к Фиджи через острова Кука, захватить парусник, вернуться к Мопеле за своей командой и заключёнными и возобновить диверсионные рейды.

Через три дня после выхода из Мопелы они достигли острова Атиу в группе островов Кука, где они сделали вид, что они — голландско-американские моряки, пересекающие Тихий океан на спор. Новозеландский резидент, администратор острова, дал им достаточно припасов, чтобы достичь другого острова в группе, Аитутаки, где они выдавали себя за норвежцев. Новозеландский резидент в Аитутаки отнёсся к ним с подозрением, но не было никакой возможности для задержания группы, и фон Люкнер со своей группой быстро взял курс на остров Раротонга. Подойдя к Раротонге в темноте, Люкнер увидел тёмный корабль, который он посчитал вспомогательным крейсером, тогда как на самом деле это было выброшенное на берег судно; фон Люкнер вследствие этого взял курс на фиджийский остров Вакайя, прибыв туда после прохождения 3700 км на открытой лодке. Большинство людей на Вакайя приняли их историю потерпевших кораблекрушение норвежцев, но один скептик вызвал группу полицейских из старой фиджийской столицы Левука. 21 сентября полиция сымитировала выстрел из несуществующей пушки на межостровном пароме «Амра», угрожая затопить судно Люкнера. Не желая вызвать кровопролитие и не поняв, что полицейские не вооружены, Люкнер и его группа сдались и были заключены в лагере для военнопленных на острове Маупихаа недалеко от Окленда, Новая Зеландия.

Тем временем на Мопеле небольшое французское торговое судно Lutece бросило якорь за пределами рифа. Лейтенант Клинг с Seeadler 'а, услышав о захвате своего капитана по радио, направился к Lutece и захватил его под дулом пистолета. Французская команда была высажена с другими заключёнными, и все немцы вступили на корабль, который теперь был переименован в Fortuna, и взяли курс на Южную Америку. Командир A.B.Johnson, капитан Смит, затем взял оставшуюся открытую лодку в Мопеле вместе с тремя другими американскими моряками и вышел в путь в 1600 км на Паго-Паго, прибыв туда 4 октября, где они смогли наконец сообщить властям о деятельности Seeadler 'а и провести мероприятия по спасению других 44 моряков, которые всё ещё находились на Мопеле.

Fortuna тем временем потерпела неудачу, когда натолкнулась на не отмеченные на карте скалы у острова Пасхи. Команда вскарабкалась на берег, где они были интернированы чилийцами до конца войны.

Побег

Фон Люкнер по-прежнему отказывался признать, что война закончилась для него. Командир лагеря для военнопленных в Мотуихе имел в своём распоряжении быструю моторную лодку Pearl, и 13 декабря 1917 года фон Люкнер сымитировал начало рождественских игр вместе со своими людьми и использовал своё положение «играющего» для планирования своего побега. Фон Люкнер и ряд других заключённых захватили Pearl и дошли на ней до полуострова Коромандел. Используя пулемёт, он затем захватил 90-тонную шаланду Моа и с помощью вручную сделанного секстанта и карты, скопированной из школьного атласа, они отошли к острову Кермадек, который был новозеландским островом-базой с более крупными кораблями, стоявшими там на якоре. Преследующее его вспомогательное судно, Iris, угадало его вероятное местонахождение и догнало его 21 декабря. Через год после начала его миссии война, наконец, закончилась для Феликса фон Люкнера. Он провёл остаток войны в различных лагерях для военнопленных в Новой Зеландии, прежде чем был репатриирован в Германию в 1919 году.

Послевоенная жизнь

12 мая 1921 года Люкнер стал масоном ложи Große Landesloge von Deutschland в Гамбурге. Он написал книгу о своих приключениях, которая стала бестселлером в Германии, и книга Лоуэлла Томаса о нём распространила славу Люкнера во всём мире.

В 1926 году он собрал средства, чтобы купить парусник, который он назвал Vaterland, и отправился на нём с миссией доброй воли по всему миру, оставив Бремен 19 сентября и прибыв в Нью-Йорк 22 октября 1926 года. Поскольку он был талантливым оратором, им широко восхищались за его речи о его морской практике и за то, что он вёл свою войну с минимальными потерями жизни противника. Это открыло ему многие двери в Соединённых Штатах, где он выступал в сотнях мест по всей стране, сначала в немецком, а затем всё более на английском языке. Он заручился поддержкой многих знаменитостей, дипломатов, политиков и даже Американского легиона. Генри Форд подарил ему автомобиль, и город Сан-Франциско сделал его почётным гражданином. Президент Кулидж хотел лично встретиться с ним, но Люкнер отказался по просьбе своего правительства. Чувствуя, что его «миссия доброй воли», как он назвал её в своей книге Seeteufel erobert Amerika («Морской дьявол покоряет Америку»), не сможет иметь больший успех в других местах и не может финансово поддерживаться доходом от его выступлений, пусть и весьма популярных и успешных, он вернулся в Германию, куда он прибыл 19 апреля 1928 года.

Он был частым гостем в доме Рейнхарда Гейдриха в Галле, где он вдохновил молодого Гейдриха рассказами о своих приключениях на Seeadler'е вступить в межвоенный Reichsmarine (флот Веймарской республики). В 1937 и 1938 году он и его жена совершили кругосветное путешествие на своей яхте Seeteufel, будучи приветственно встреченными в Новой Зеландии и Австралии, хотя некоторые видели в нём апологета нацистского режима.

Во время Второй мировой войны Гитлер попытался использовать его в пропагандистских целях, хотя, как масон, он не был ни в одной из поощрявшихся нацистами групп людей. Он был замешан в скандале и поставлен перед судом «Sonderehrengericht» (специальный суд чести) в 1939 году за кровосмешение и половые связи с несовершеннолетними, но не был осужден. Говорят, что его уход из общественной жизни являлся условием для прекращения судебного разбирательства. Люкнер отказался отречься от своего членства в масонах и от различных почётных гражданств, предоставленных ему в США за что его банковский счёт был заморожен. В 1943 году он спас жизнь еврейской женщины, Роуз Янсон, которой он предоставил паспорт, найденный на разбомблённом участке, и которой впоследствии удалось бежать в США через нейтральные страны. В конце войны мэр Галле, города, в котором он жил, попросил его провести переговоры о сдаче города с приближающимися американскими войсками, что он и сделал, хотя не вернулся в город, услышав, что нацисты приговорили его к смертной казни.

Люкнер был чрезвычайно силён физически и был известен за его способность сгибать монеты между большим, указательным и средним пальцами правой руки и рвать телефонные справочники (самый толстый он разорвал в Нью-Йорке) голыми руками. По случаю его визита в Австралию в 1938 году газета Sydney Labour Daily опубликовала карикатуру, показывающую кайзера Вильгельма, разрывающего пакт о бельгийском нейтралитете, Адольфа Гитлера, разрывающего ещё одно соглашение, и Люкнера, разрывающего каталог, с подписью «Все они имеют Привычку».

Люкнер весьма часто давал автографы, и оригинальные автографы Люкнера часто появляются на аукционах и продажах недвижимости.

После Второй мировой войны Люкнер переехал в Швецию, где он жил в Мальме со своей второй женой-шведкой Энгестремой Ингеборг до самой своей смерти в Мальме в возрасте 84 лет в 1966 году. Он похоронен на кладбище Охлсдорф, Гамбург.

Награды

В 1953 году он был удостоен Ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия». В 1956 году президент компании Zenith Electronics Corporation Юджин Ф. Макдональд даже предложил, чтобы Нобелевская премия мира была присуждена ему. В 2006 году немецкая почтовая компания Deutsche Post выпустила к 125-летию со дня рождения Люкнера памятные почтовые марки.

Творчество

Граф фон Люкнер написал введение для книги Альфреда фон Низховски «Круиз „Кронпринца Вильгельма“» 1928 года, опубликованной издательством Doubleday & Co, о вспомогательном крейсере «Кронпринц Вильгельм» (Примечание: хотя он имел то же имя, это был другой корабль «Кронпринц Вильгельм», а не тот, на котором граф фон Люкнер находился во время Ютландского сражения).

Сериал

Между 1973 и 1975 годами франко-германская объединённая компания выпустила 39-серийный приключенческий сериал под названием «Граф Люкнер» для немецкого телевизионного канала ARD, показывая в нём Люкнера как героя. Французское альтернативное название сериала — «Приключения капитана Люкнера».

Эпизод 26 из сериала «Истории Та Папа» посвящён секстанту, использовавшемуся фон Люкнером в его побеге из Новой Зеландии.

Общество фон Люкнера

29 марта 2004 года общество Феликса фон Люкнера было основано в Галле с целью исследования жизни и деятельности Люкнера, особенно его роли в защите города Галле в течение апреля 1945 года. Общество также хочет создать мемориал и музей Люкнера в Галле и восстановить яхту Люкнера Seeteufel, которая сейчас находится в России. В течение нескольких месяцев после своего создания общество насчитывало более 100 членов в 14 странах.

Отрывок, характеризующий Люкнер, Феликс фон

Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?