Хуннун-ван

Лю Бянь
12-й Император эпохи Восточная Хань
Дата рождения:	176(0176)
Дата смерти:	190(0190)
Время царствования:	189
Предшественник:	Лин-ди
Преемник:	Сянь-ди
Варианты имени
Традиционное написание:	劉辯
Упрощённое написание:	刘辩
Пиньинь:	Liú Biàn
Посмертное имя:	Хуннунский князь Хуай (弘农怀王)
Девиз правления:	Гуанси (光熹) 189 Чжаонин (昭寧) 189
Семья
Отец:	Лин-ди
Мать:	наложница Хэ

Хуннун-ван (кит. трад. 弘農王, буквально: «Хуннунский князь»), также иногда называемый Шао-ди (кит. трад. 少帝, буквально: «Малолетний император»), личное имя Лю Бянь (кит. трад. 劉辯, 176 — 6 марта 190) — двенадцатый император китайской династии Восточная Хань.

Лю Бянь был сыном императора Лин-ди и наложницы Хэ. «Хоу Ханьшу» пишет, что он умер в 17-летнем возрасте, откуда следует, что он родился в 173 году, однако большинство других источников указывает в качестве года его рождения 176. Согласно традиционной историографии, до него у императора были и другие сыновья, но они умирали молодыми, поэтому, в соответствии с предрассудками того времени, Лю Бянь был отдан на воспитание приёмным родителям и получил иной титул, чтобы обмануть злых духов. Он никогда официально не объявлялся наследником престола.

Когда в 189 году скончался император Лин-ди, имевший большую власть евнух Цзянь Шо решил убить Хэ Цзиня — брата вдовствующей наложницы Хэ, имевшего большую власть — и устроил засаду, но Хэ Цзинь узнал о заговоре, и превентивно провозгласил Лю Бяня императором, что делало его как дядю императора влиятельной фигурой при дворе.

Летом 189 года Хэ Цзинь вместе с Юань Шао и Юань Шу организовал заговор против Цзянь Шо. Цзянь Шо был арестован и казнён, а находившиеся в его распоряжение силы перешли под контроль Хэ Цзиня. Затем Хэ Цзинь вступил в конфликт с матерью покойного Лин-ди — Великой вдовствующей императрицей Дун — и добился изгнания её из столицы, вскоре после чего она умерла. Эти действия сделали Хэ Цзиня непопулярным в народе.

Осенью 189 года Юань Шао предложил Хэ Цзиню вырезать дворцовых евнухов, однако этому воспротивилось вдовствующая императрица — ведь при отсутствии евнухов ей пришлось бы регулярно контактировать с обычными мужчинами, что противоречило тогдашним нормам морали. Однако Хэ Цзинь не отступился от мысли разделаться с влиятельными дворцовыми евнухами, и вместе с Юань Шао подговорил генералов, командующих армиями на местах, поднять восстания и потребовать уничтожения евнухов. Одним из этих генералов был Дун Чжо.

Когда Дун Чжо с войсками приблизился к столице, то вдовствующая императрица Хэ вынудила влиятельных евнухов покинуть дворец и вернуться в свои удельные владения, однако позднее Чжан Жан уговорил императрицу вернуть их ко двору. Евнухи выяснили, что Хэ Цзинь планировал избавиться от них, и убили его. Союзники Хэ Цзиня, возглавляемые Юань Шао, окружили дворец, и тогда евнухи, взяв заложниками вдовствующую императрицу Хэ, молодого императора и его младшего брата Лю Се, бежали. Тем временем Юань Шао устроил резню оставшихся евнухов.

Через два дня сбежавшие из дворца евнухи, преследуемые по пятам, отпустили заложников и покончили жизнь самоубийством, утопившись в Хуанхэ. Когда преследовавшие евнухов Лу Чжи и Минь Гун возвращались с императором и его родственниками во дворец, они были перехвачены войсками Дун Чжо. Император выглядел нервным и испуганным, в то время как его младший брат оставался спокойным и собранным, и приказал Дун Чжо отвести их обратно во дворец. Дун Чжо воспользовался возможностью для захвата власти и ввёл в столицу свою армию. Юань Шао и Цао Цао видя, что не могут противостоять опытным войскам, бежали из столицы. После этого Дун Чжо сместил императора, понизив его в титуле до Хуннунского князя, и возвёл на трон его младшего брата Лю Се. Мать императора — вдовствующая императрица Хэ — вскоре была отравлена по приказу Дун Чжо.

Поначалу Дун Чжо собирался оставить смещённого императора в покое, однако в начале 190 года против него восстала коалиция из провинциальных властителей и беглецов из столицы. Опасаясь в такой ситуации оставлять Лю Бяня в живых, Дун Чжо отправил своего подчинённого Ли Жу, чтобы тот вынудил Лю Бяня принять яд. Лю Бянь был похоронен в могиле, изначально предназначавшейся для покойного евнуха Чжао Чжуна, и получил посмертное имя «князь Хуай».

Отрывок, характеризующий Хуннун-ван

Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.