Гуан У-ди

Лю Сю
1-й Император эпохи Восточная Хань
Дата рождения:	13 января 5 до н. э.(-005-01-13)
Дата смерти:	29 марта 57(0057-03-29) (62 года)
Время царствования:	25—57
Предшественник:	Гэнши-ди
Преемник:	Мин-ди
Варианты имени
Традиционное написание:	劉秀
Упрощённое написание:	刘秀
Пиньинь:	Liú Xiù
Посмертное имя:	Гуанъу-хуанди (光武皇帝)
Храмовое имя:	Ши-цзу (世祖)
Девиз правления:	Цзяньу (建武) 25—56 Цзяньучжунъюань (建武中元) 56—57
Другие имена:	Лю Вэньшу
Семья
Отец:	Лю Цинь

Гуанъу-ди (кит. 光武帝, пиньинь: Guāngwǔ dì), личное имя Лю Сю (кит. трад. 劉秀, упр. 刘秀, пиньинь: Liú Xiù, 5 год до н. э. — 57 год), взрослое имя Лю Вэньшу (кит. трад. 劉文叔, упр. 刘文叔) — император Китая в 25-57 годах. Первый император поздней династии Хань. Энергично возобновил начатые неудачливым Ван Маном реформы, направленные на укрепление государственной власти и ослабление элиты на местах. Раздал народу почти всю землю, конфискованную у богатых, радикально снизил налоги, освободил частных рабов. В начале правления окончательно подавил восстание краснобровых, которое и привело в итоге к восстановлению династии Хань.

Происхождение и молодые годы

Лю Сю принадлежал к шестому поколению потомков императора Цзин-ди. Отец Лю Сю — Лю Цинь — управлял уездом Наньдунь (南頓令). Отец Лю Циня — Лю Хуэй — был заместителем военного губернатора округа Цзюйлу (鉅鹿都尉). Отец Лю Хуэя — Лю Вай — возглавлял округ Юйлинь (鬱林太守). Лю Вай был сыном Чунлинского Цзе-хоу (舂陵節侯) Лю Мая. Лю Май был сыном Чаншаского Дин-вана (長沙定王) Лю Фа — сына императора Цзин-ди и брата императора У-ди.

Лю Цинь был женат на дочери некоего Фань Чуна, и у него родилось три сына — Лю Янь, Лю Чжун и Лю Сю. Лю Цинь умер рано, и три брата воспитывались у дяди Лю Ляна.

Участие в восстании брата

Когда в 22 году практически вся страна восстала против основанной узурпатором Ван Маном династии Синь, Лю Янь также подготовил своё восстание. Он планировал вместе с братьями, а также Ли Туном и его кузеном Ли И похитить губернатора Наньянского округа и призвать жителей округа присоединиться к восстанию. Но молодёжь из их родных мест в Чунлине испугалась, и согласилась присоединиться к восстанию лишь тогда, когда к нему согласился примкнуть Лю Сю, рассудив, что если уж такой осторожный человек как Лю Сю решил участвовать в восстании, то дело верное. Однако известия о плане восстания просочились наружу, и Ли Тун с Ли И чудом избежали гибели (хотя их семьи были вырезаны). Лю Янь изменил план, и убедил присоединиться к нему две группировки войск горы Люйлинь. Поначалу они одержали ряд побед, и, воодушевлённый успехами, Лю Янь повёл войска прямо на столицу Наньянского округа Ваньчэн, где потерпел тяжёлое поражение. Лю Янь, Лю Сю и их сестра Лю Боцзи сумели спастись, однако брат Лю Чжун и сестра Лю Юань погибли в битве. Союзники Лю Яня хотели покинуть его, однако тот сумел уговорить их остаться, а также уговорил присоединиться ещё один отряд «войск горы Люйлинь». В 23 году они одержали крупную победу над синьскими войсками и убили наньянского губернатора.

В подчинении императора Гэнши-ди

Военные успехи сделали Лю Яня популярным среди повстанцев, и многие хотели видеть его на троне восстановленной династии Хань, однако его энергичная фигура не устраивала лидеров восставших, и они предпочли возвести на трон его троюродного брата — слабого Лю Сюаня, взявшего тронное имя «Гэнши-ди», а Лю Янь стал главным министром (大司徒); Лю Сю, как и многие другие вожди повстанцев, получил титул «генерал».

Объявив о восстановлении династии Хань, Гэнши-ди стал главной угрозой режиму Ван Мана, и тот послал против повстанцев 430-тысячное войско под руководством своего кузена Ван И и главного министра Ван Сюня. Проханьские силы были в этот момент разделены на две части: группировка под руководством Лю Яня продолжала осаждать Ваньчэн, а другая группа, возглавляемая Ван Фэном, Ван Чаном и Лю Сю, отступила к небольшому городку Куньян. Повстанцы в Куньяне хотели разбежаться перед лицом приближающихся синьских сил, но Лю Сю уговорил их удерживать город, пока он соберёт в прилегающих регионах доступные войска и ударит по синьским войскам с тыла.

План Лю Сю сработал. Обеспокоенные атаками с тыла, Ван И и Ван Сюнь повели против Лю Сю десятитысячный отряд. В последовавшей битве этот отряд был разгромлен, а Ван Сюнь погиб. Гарнизон Куньяна ударил по синьским войскам с тыла, и те в панике рассеялись; Ван И вернулся в Лоян, имея с собой лишь несколько тысяч человек. Это стало началом коллапса империи Синь.

Многие были недовольны тем, что императором восстановленной династии Хань был избран Лю Сюань, а не Лю Янь. Когда один из сторонников Лю Яня — Лю Цзи — стал критиковать императора, то Лю Сюань приказал арестовать его и казнить. Лю Янь попытался вмешаться, и тогда Гэнши-ди, подзуживаемый переметнувшимся на его сторону Ли И и Чжу Вэем, воспользовался этой возможностью чтобы казнить и Лю Яня. Узнав о казни брата, Лю Сю тут же оставил армию и отправился во временную столицу повстанцев в Ваньчэн молить о прощении; он даже не стал носить траур по брату. Гэнши-ди, устыдившись содеянного, чтобы загладить чувство вины дал Лю Сю титул «Усиньский хоу» (武信侯).

Вскоре войска повстанцев взяли столицу Чанъань, Ван Ман был убит в бою, и вся страна номинально признала Гэнши-ди императором. Гэнши-ди планировал сделать столицей страны Лоян, и назначил Лю Сю наместником будущего столичного региона. Он оказался хорошим администратором, и быстро отстроил здания дворцов и государственных учреждений.

Регионы к северу от Хуанхэ продолжали волноваться, и по совету своего кузена Ли Цы, ставшего главным министром после казни Лю Яня, император осенью 23 года отправил туда Лю Сю, чтобы тот умиротворил эти земли. Поначалу Лю Сю был с радостью встречен местными жителями, и именно там к нему присоединились его будущие сподвижники Дэн Юй, Фэн И и Гэн Чунь. Дэн Юй, видя отсутствие у Гэнши-ди способностей к управлению, начал подстрекать Лю Сю к провозглашению независимости.

Вскоре страна вновь начала разваливаться. Уже зимой 23 года гадальщик из Ханьданя по имени Ван Лан заявил, что на самом деле он Лю Цзыюй — сын императора Чэн-ди; регионы к северу от Хуанхэ признали его императором. Весной 24 года силы под командованием Лю Сю были вынуждены отступить в город Цзи. Вскоре восстали и эти земли, и Лю Сю чуть не погиб от рук мятежников. Ему удалось добраться до округов Синьду и Хэжун, чьи правители оставались лояльными императору Гэнши-ди. С их помощью, а также с помощью Чжэндинского князя Лю Яна, у которого было 100 тысяч солдат, ему удалось собрать войска и разгромить повстанцев; Ван Лан был схвачен и казнён. После этого император сделал Лю Сю Сяоским князем и призвал его обратно в столицу, но Гэн Янь убедил Лю Сю, что тому стоит проводить собственный курс, так как люди недовольны императорским правлением, и поэтому Лю Сю ответил, что регион ещё не умиротворён полностью и ему нужно остаться на месте.

К осени 24 года Лю Сю покончил с основными крестьянскими восстаниями, частично включив повстанцев в состав своих войск. Также он стал заменять чиновников, лояльных Гэнши-ди на тех, кто был преданы лично ему. Когда группировка «краснобровых» решила сместить Гэнши-ди и двинулась на столицу, Лю Сю не стал вмешиваться, а оставался в стороне, накапливая силы и расставляя своих людей в регионах. Летом 25 года Лю Сю в Лане объявил себя императором, взяв тронное имя «Гуанъу».

Император Восточной Хань

Вскоре после того, как Гуанъу-ди провозгласил себя императором, «краснобровые» свергли Гэнши-ди и убили его, а императором провозгласили 15-летнего Лю Пэнцзы. Однако «краснобровые» оказались ещё худшими управленцами, чем Гэнши-ди. Разграбив территорию и восстановив против себя местное население, они попытались вернуться в свои родные места (в современных провинциях Шаньдун и Цзянсу), но силы Гуанъу-ди преградили им путь под Ияном. «Краснобровые» были вынуждены сдаться, и были прощены.

Однако крупные территории страны по-прежнему контролировались местными властителями, которые либо признавали императора лишь номинально, либо даже объявили о своей независимости. Гуанъу-ди предпочитал не вести с ними войну на уничтожение, а договариваться, и к 30 году сумел подчинить Восточной Хань практически весь восточный Китай. В 30-35 годах была покорена территория современной провинции Ганьсу, а в 36 году — территория современной провинции Сычуань.

В 37 году, когда объединение страны было, фактически, завершено, император раздал своим генералам земли в удельные владения, однако не стал давать им постов в правительстве, продолжая, однако прислушиваться к их советам. Таким образом он смог сохранить хорошие отношения со своими бывшими соратниками, и в то же время давать должности, полагаясь на компетентность, а не на личные заслуги.

В 40 году в завоёванном ранее государстве вьетов началось восстание сестёр Чынг. В 41 году император отправил туда генерала Ма Юаня, и к 43 году восстание было подавлено. С северными кочевниками крупных войн не было, но из-за набегов хунну, сяньбийцев и ухуаней северные части империи оставались слабозаселёнными. В 46 году мелкие царства Западного края, страдая от гегемонии государства Шачэ, подали петицию с просьбой о восстановлении существовавшего при Западной Хань поста губернатора Западного края, однако император отказал, сославшись на то, что империя сейчас настолько стеснена в средствах, что не сможет защитить Западный край; тогда царства Западного края покорились хунну.

В 46 году скончался хуннский шаньюй Юй, и начался конфликт из-за престолонаследия. В 47 году претендент Пуну заявил о покорности ханьскому императору, а в 48 году то же самое сделал и другой претендент — Би. Расколотые хунну перестали совершать набеги на китайские земли.

Отрывок, характеризующий Гуан У-ди

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.