Лёгкие крейсера типа «Бруклин»
Лёгкие крейсера типа «Бруклин» — тип лёгких крейсеров флота США времён Второй мировой войны. Всего построено 9 кораблей: «Бруклин» (CL-40 Brooklyn), «Филадельфия» (CL-41 Philadelphia), «Саванна» (CL-42 Savannah), «Нэшвилль» (CL-43 Nashville), «Феникс» (CL-46 Phoenix), «Бойс» (CL-47 Boise), «Гонолулу» (CL-48 Honolulu), «Сент-Луис» (CL-49 St. Louis), «Хелена» (CL-50 Helena).
Содержание
История создания
ВМС США начали разработку новых проектов лёгких крейсеров в 1930 году. Решение было вынужденным, поскольку американские адмиралы предпочитали тяжёлые крейсера с 203-мм артиллерией, однако их строительство было ограничено Лондонским договором 1930 года. По условиям договора США могли построить после 1930 года только два тяжёлых крейсера, поэтому флоту пришлось довольствоваться крейсерами со 152-мм артиллерией[2].
Следует заметить, что командование ВМС США не было удовлетворено характеристиками американских тяжёлых крейсеров первого поколения, которых на флоте называли «жестянками» из-за слабой защищённости. Бытовало мнение, что в пределах 10 000 тонн возможно создать сбалансированный корабль с артиллерией 152 мм, достаточно защищённый и способный выиграть бой с тяжёлым крейсером за счёт большей скорострельности[2].
К ноябрю 1930 года было подготовлено пять вариантов проектов лёгкого крейсера. Их водоизмещение колебалось от 6000 до 10 000 тонн, вооружение — от шести до пятнадцати 152-мм орудий, скорость у всех вариантов составляла 32,5 узла. Считалось, что количество крейсеров следует предпочесть качеству, но проект 6000-тонного крейсера рассматривался слишком слабым[3]. 21 января 1931 года Генеральный совет флота принял решение вести дальнейшие разработки на основе проекта № 2. Его стандартное водоизмещение составляло 9600 тонн, вооружение из двенадцати 152-мм орудий, восьми 127-мм и шести торпедных аппаратов. Дальность плавания должна была достигать 10 000 миль при ходе 15 узлов[3].
Первый эскизный проект будущего «Бруклина» был представлен 22 января 1932 года. Он был выполнен на основе чертежей тяжёлого крейсера «Нью-Орлеан» и весьма напоминал его внешне[4]. Отказ Конгресса США утвердить кораблестроительную программу 1933 финансового года привел к затягиванию разработки[5]. Следующие эскизные проекты появились к концу 1932 года и отличались, главным образом, расположением авиационного оборудования. Чуть позднее был представлен и третий эскизный проект с 12-ю 152-мм орудиями, а также 127-мм и 28-мм зенитными пушками. Проект считался сбалансированным и вероятно был бы утверждён, если бы в начале февраля 1933 года не были получены сенсационные сведения из Японии[5].
Японский флот объявил о закладке четырёх крейсеров типа «Могами». Официально утверждалось, что они будут нести 15 155-мм орудий при водоизмещении 8500 тонн и скорости хода 35 узлов. На самом деле японцы изначально пошли на обман. Стандартное водоизмещение новых кораблей приближалось (по данным Патятина) к 12 000 тонн (проектное: 9500, фактическое: 10 347 — 11 162 тонны[6]), а трёхорудийные башни 152-мм орудий были сконструированы с расчётом на замену их двухорудийными с 203-мм орудиями[7]. Но перед войной об этом не было известно, поэтому «Могами» произвёл ошеломляющее впечатление на военно-морские круги ведущих держав. Британским ответом на японский вызов стали крейсера типов «Саутгемптон» и «Манчестер»[8]. Американский флот также желал получить лёгкие крейсера не менее сильные, чем их японские соперники[4].
10 марта 1933 года проектирование было возобновлено уже по новым требованиям. Разрешалось жертвовать защищённостью в пользу огневой мощи[9]. Предполагалось создать корабль с вооружением, размещённым либо в пяти трёхорудийных башнях, либо в четырёх четырёхорудийных. Было создано семь проектов, обозначенных латинскими буквами. Ни один из них не устроил флот, поэтому были разработаны ещё четыре варианта. После бурных споров за основу был взят вариант H. Хотя имелись и более сбалансированные варианты, проект H привлекал своей наступательной мощью. 26 апреля 1933 года проект будущего «Бруклина» был утверждён, а последние доработки закончились к июлю 1933 года[9].
В рамках мер по преодолению «Великой депрессии» администрация Ф. Д. Рузвельта приняла 16 июня 1933 года «Акт о возрождении национальной промышленности», который, в частности, способствовал и развитию американского военного судостроения. В рамках этого акта была утверждена чрезвычайная программа военного кораблестроения на 1933 финансовый год и под неё 3 августа 1933 года были заказаны первые четыре крейсера типа «Бруклин»: «Бруклин», «Филидельфия», «Саванна», «Нэшвилл». 22 августа 1934 года выдали заказ ещё на три крейсера этого типа: «Финикс», «Бойс», «Гонолулу»[9].
На последние два крейсера оставалось лишь 17 600 тонн договорного лимита и первоначально их собирались строить по особому проекту с уменьшенным водоизмещением. Было разработано шесть вариантов, но в итоге, «Сент-Луис» и «Хелена» стали лишь слегка изменённой версией «бруклинов». Их заказали 16 октября 1935 года и 9 сентября 1935 года соответственно. Недостающий тоннаж был взят из класса эсминцев[10]. Кроме того, уже стало ясно, что японцы заняты махинациями с тоннажем своих кораблей и нет смысла жестко придерживаться договорных ограничений. Контрактная стоимость постройки последнего корабля серии на 10 млн $ превосходила цену головного корабля.
Конструкция
Корпус и архитектура
«Бруклины» имели гладкопалубный с седловатостью корпус, при этом теоретические обводы были заимствованы у полубачного «Нью-Орлеана». Для снижения волнового сопротивления имелся хорошо выраженный бульб. В целом форма корпуса считалась хорошей для достижения высокой скорости, но не оптимальной для хорошей мореходности[11]. Высота надводного борта при нормальном водоизмещении в носу была не большая и составляла 8,2 м (против 9,45 м крейсера «Белфаст» и 10,2 у «Портленда») и зато борт был высок в корме - 7 м (против 5,6 м у «Белфаста» и 5,5 у «Портленда»)[12]. Вместе с зауженной носовой оконечностью это привело к посредственной мореходности[12]. Высокий корпус без полубака был хорошей мишенью для фугасных снарядов, но это гарантировало стрельбу на сильном волнении из кормовой башни и давало возможность запускать самолёты с катапульт, установленных теперь в самой корме. Американцы сочли такое решение выгодным, поскольку освобождалось место в средней части корабля, столь необходимое для зенитной артиллерии. Исчез и «домик»-ангар, занимавший место на палубе в центральной части корабля. Он перекочевал непосредственно в корпус в корме под катапультой. Крейсер избавился от «сарайчика», представлявшего собой изрядную цель, угрожавшую опасными пожарами при попаданиях. В итоге общее расположение стало законченным и весьма рациональным, его стали применять всех классах больших кораблей. Корпус собирался по продольной схеме и получился очень лёгким. По всей длине корпуса шло двойное дно, переходившее в двойной борт, доходивший в оконечностях до первой платформы. Первоначально корпус кораблей имели небольшой недогруз, но корпус в носовой части оказался не очень прочным, и сэкономленные тонны пришлось пустить на подкрепления, но полностью устранить проблему не удалось. Материалом для корпусных конструкций служила очень дорогая сталь STS, являвшаяся одновременно лёгкой бронёй. На обшивку шла тоже не дешёвая сталь HTS. Никто кроме американцев не мог себе позволить такой роскоши[10]. Остойчивость «Сент-Луиса» и «Хелены» из-за большего верхнего веса (двухорудийные башни универсального калибра) была неудовлетворительна, поэтому в трюм пришлось уложить 154 тонны балласта. Между 1937 и 1940 «бруклины» прибавили 470 тонн. Поскольку остойчивость стала вызывать опасения в трюмы всех крейсеров дополнительно уложили по 150—200 тонн балласта[12]. Установка многочисленных зенитных автоматов и радиотехнического оборудования привело к стремительному росту верхнего веса и дальнейшему уменьшению остойчивости. В середине 1943 года «Бойз» был на 1187 дл. тонн тяжелее (то есть его стандартное водоизмещение было больше 11 000 длинных тонн), чем при вступлении в строй[13].
Энергетическая установка
В состав силовой установки входили восемь старых, проверенных временем, водотрубных котлов Бэбкок и Вилкокс (англ. Babcock & Wilcox). Они питали паром четыре турбины типа Parsons с одноступенчатыми редукторами, общей мощностью 100 000 л. с., которая должна была обеспечить ход 32,5 узла. Турбины приводили во вращение с четыре трехлопастных винта из медного сплава ∅ 3,71 м[1]. Первые крейсера имели рабочее давление пара в котлах — 28,2 кг/см², температура — 342° С[1], что не сильно отличалось, от параметров принятых на британских крейсерах: рабочее давление пара в котлах — 24,61 кг/см², температура — 343° С, или на французских и итальянских (давление пара — 27 кг/см², температура — 325…350° С). Масса силовой установки составила 1792 дл. тонны (удельный вес — 17,9 кг/л.с.)[14]. Для сравнения масса силовой установки «Соутгемптона» составила 1492 дл. тонны (удельный вес — 18,1 кг/л.с.). Корабли показали вполне хорошие результаты на испытаниях, причём без сверпроектной форсировки турбин. «Бойз» развил ход 33,7 узла при водоизмещении 11 589 тонн и мощности 101 800 л. с. Нормальный запас топлива составил 1321 тонну[14], полный 1920 тонн, максимальный 2207. Заявленная дальность составляла 10 000 мирских миль 15-узловым ходом, но неизвестно была ли она проектной, потому что при запасе 2175 тонн фактическая дальность составляла 7800 миль на том же ходу. «Бойз» в 1945 году на ходу 15 узлов могли пройти 7690 миль, при скорости 20 узлов — 5590 миль при запасе топлива 2036 тонн[1]. Это не сильно отличалось от британского «Белфаста», который фактически проходил 8000 миль на 14 узлах при запасе 1990 тонн и 12 200 на 12 узлах при запасе 2260.
Однако когда выдавался заказ на CL49 и CL50 на них решено было применить более компактные котлы с высокими параметрами пара (давление — 39,7 кг/см², температура — 371° С), что дало возможность перекомпоновать силовую установку — теперь она стала эшелонного типа, но её удельный вес был по прежнему относительно велик — 17,6 кг/л.с. (у «Могами» 16,3 кг/л.с.[15], у 26-бис проекта 16,7 кг/л.с.). В отличие от немецких высоконапорных котлов эти котлы отличались высокой надёжностью[1]. Крейсера имели четыре турбогенератора мощностью по 400 кВт и два дизель-генератора мощностью по 1000 кВт, переменного тока напряжением 450 V, общая мощность составила 3600 кВт, что первоначально более чем в два раза превышала потребности на энергию в боевых условиях, но это очень пригодилось при установке нового радиотехнического оборудования[11]. В целях экономии «Сент-Луис» и «Хелена» получили всего два турбогенератора мощностью по 500 кВт и два дизель-генератора мощностью один 700 кВт, второй 500[11], общей мощностью 2200 кВт.
Бронирование
Общая масса вертикальной брони достигла 1451 тонн или 15 % от стандартного водоизмещения[12] (вместе с палубной 1798). Для сравнения, для типа «Дюка д’Аоста» — 1670 тонн или 20 %[16], для типа «Джузеппе Гарибальди» — 2131 тонны или 24 % от стандартного водоизмещения[17].
Система бронирования — коробчатое бронирование, впервые применённая на крейсерах типа «Даная» («британская»): броневой пояс в районе МКО и короба вокруг погребов. Но по сравнению с современниками она имела максимальную толщину и минимальную площадь и предназначенная только на противостояние бронебойным снарядам[18]. Она частично была принесена в жертву огневой мощи, так как не рассчитывалась противостояние фугасным снарядам, наступательные качества крейсеров считались приоритетнее оборонительных[19]. Главный броневой пояс длиной 51 м прикрывал только силовую установку (с 61 по 103 шпангоуты). Его высота составляла 4,22 м, верхние 2,84 м были толщиной 127 мм, затем шло плавное утончение к нижней кромке до 82,5 мм. Пояс замыкался 127 мм траверсами. Носовой погреб защищал узкий подводный пояс толщиной 51 мм. По верней кромке поясов шла 51 мм палуба (в районе двойного борта имела толщину 44,5 мм), в районе кормовых башен броневой палубы не было. Кормовой погреб был прикрыт коробом с 120 мм боковыми стенками с внешнем траверсом 92,25 мм и 51 мм внутренним траверсом и 51 мм крышей[20].
Боевая рубка была защищена броней толщиной 127 мм, её крыша прикрывалась 57-мм броней. Башни главного калибра получили дифференцированное бронирование. Лоб прикрывался 165-мм броней, боковые стенки — 76 — 38-мм, крыша — 51-мм. Барбеты башен имели толщину 152 мм, они же являлись снарядными погребами. К зарядным погребам шли 76-мм податочные трубы. Орудия универсального калибра защиты не имели[20]. В целом бронирование оценивалось как сравнительно хорошее, особенно в плане защиты артиллерии главного калибра.
Конструктивная противоторпедная защита отсутствовала.
Вооружение
Главный калибр
После того как японцы перевооружили тип «Могами» на 203 мм пушки, «Бруклины» остались единственными в мире «пятнадцатиорудийными» крейсерами. Орудия 152-мм/47 Мк. 16 снабжались четырьмя типами снарядов: бронебойным, полубронебойным (common) и двумя типами фугасных (с дистанционной трубкой и мгновенного действия). Полубронебойные несли 2,3 % ВВ, фугасные 13 %. Масса всех типов снарядов 46,7 кг, заряда 14,5, латунной гильзы 12,8. Начальная скорость всех снарядов 812 м/с, максимальная дальность 21 473 м при 45 °(155 мм пушки «Могами» 27 400 м, 152 мм «Белфаста» 23 300 м), фактический угол возвышения 40°[21]. Позже для Мк. 16 был создан «сверхтяжёлый» бронебойный снаряд весом 59 кг (заряд 0,9 кг или 1,53 %). Диапазон углов, при котором осуществлялось заряжание, был от −5 до 20°. Орудия имели индивидуальные люльки, но привод вертикального наведения был общим. Башни получились очень тесными, с расстоянием между осями орудий 1,4 м (у «Могами» 1,55), это приводило к увеличению рассеивания снарядов в залпе. Живучесть ствола составляла 750—1050 выстрелов[21].
Система управления огнём главного калибра была укомплектована двумя директорами Мк. 34, оснащёнными стереоскопическими дальномерами с базой 5,54 м и баллистическими вычислителями Мк. 8[22].
Универсальный калибр
127-мм/25 пушка была первой крупнокалиберной зениткой, созданной для американского флота в середине 20-х, и на то время обладала прекрасными характеристиками, но к 1935 году была уже не новым орудием, уступавшим по характеристикам иностранным аналогам (малая досягаемость, недостаточная скорость наведения, слишком тяжёлый унитарный выстрел)[23], поэтому при рассмотрении проекта крейсера предлагались варианты без крупнокалиберных зениток, эти проекты были отвергнуты из-за предположения, что разрывы крупных снарядов, не повреждая самолёты, оказывают сильное моральное воздействие на пилотов, заставляя отклоняться их от курса, а мелкокалиберная артиллерия такого эффекта не даёт. На «бруклинах» эти орудия стояли на установках Мк. 19 с увеличенной платформой для заряжающих. Силовые приводы, обеспечивавшие вертикальную и горизонтальную наводку, имели мощность 1 л. с., что было уже явно недостаточно[24]. Боекомплект составлял 200 снарядов на ствол, расчёт — 11-12 человек. Масса установки Мк. 19 — 9829 кг[25]. Система управления огнём была укомплектована двумя директорами Мк. 33, которые могли сопровождать самолёты до скорости 600 км/ч[22].
| Зенитная артиллерия крейсеров | |||||
|---|---|---|---|---|---|
| Орудие | 5in Mk. 13 | 4"/45 QF Mark XVI | 127-мм/40 Тип 89[26] | 25-мм/60 Тип 96[27] | 28-мм/75 |
| Калибр, мм | 127 | 102 | 127 | 25 | 28 |
| Длина ствола, калибров | 25 | 45 | 40 | 60 | 75 |
| Масса орудия, кг | 1937 | 2039 | 3060 | 115 | 252 |
| Скорострельность, в/мин | 15 — 20 | 16 — 20 | 12 — 16 | 100 — 120 | 100 |
| Вес патрона, кг | 36,3 | 28,8 | 34,3 | 0,68 | 0,86 |
| Вес снаряда, кг | 24,43 | 15,88 | 23 | 0,243—0,262 | 0,416 |
| Начальная скорость, м/с | 657 | 811 | 720 | 900 | 823 |
| Максимальная дальность, м | 13 259 | 18 150 | 14 800 | 7500 | 6767 |
| Максимальная досягаемость по высоте, м | 8352 (6500) | 11 890 | 9400 (7400) | 5200 | 5791 |
| Живучесть ствола | 3000 | 600 | 1500 | 12 000 | |
«Сент-Луис» (CL-49 St. Louis) и «Хелена» (CL-50 Helena) несли новые 127/38 универсальные орудия в спаренных установках, но эти первые двухорудийные установки (Мк. 29) выпускали только на 60 % больше снарядов на установку, чем одноорудийные 127/25 «Бруклина»[28].
Зенитные автоматы
Согласно проекта крейсера должны были нести четыре счетверённых 28 мм автомата, но 28-мм автоматы ещё не были доработаны, лёгкое зенитное вооружение состояло только из восьми 12,7-мм пулемётов Браунинга[24]. «Могами» и «Белфасты» первоначально несли более сильное лёгкое зенитное вооружение: четыре одиночных «Пом-пома» и два спаренных Гочкиса первые и два свосьмерёных «Пом-пома» и три счетверённых «Виккеса» вторые.
| Крупнокалиберные пулемёты крейсеров | |||||
|---|---|---|---|---|---|
| Пулемёт | ДШК | Эрликон | Браунинг M2 | Vickers .50 | 13,2-мм/76[29] |
| Калибр, мм | 12,7 | 20 | 12,7 | 12,7 | 13,2 |
| Длина ствола, калибров | 84 | 65 | 90 | 60 | 76 |
| Масса пулемёта, кг | 33,5 | 62 | 38 | 29 | 19,5 |
| Боевая скорострельность, в/мин | 125 | 120-130 | 200 | 250 | 200 |
| Масса пули, кг | 0,048 | 0,122 | 0,0403 | 0,037 | 0,052 |
| Начальная скорость, м/с | 860 | 830 | 895 | 770 | 800 |
| Максимальная дальность, м | 5715 | 6800 | 6400 | 7200 | |
| Максимальная досягаемость по высоте, м | 2000 | — | 1800 | 1450 | 1500 |
| Эффективнвя досягаемость, м | 915 | ||||
Авиационное вооружение
Авиационное вооружение в 30-е годы считалось важной частью боевой мощи крупного надводного корабля. На типе «Бруклин» находились четыре гидросамолета «Curtiss SOC Seagull». Две пороховые катапульты разгоняли самолёт массой до 3,7 тонны до скорости 105 км/ч. Подъём самолетов на борт осуществлялся установленным на корме краном[30].
Модернизации
Довоенные
К началу войны Бруклины практически не проходили модернизаций[31]. Были только заменены моторы приводов 127 мм/25 зениток на трёхсильные.
До вступления в войну США
Установку 28 мм автоматов начали в 1940 году. Поскольку темп производства отставал от нужд флота, решили пойти на паллиативное решение, установив два счетверённых автомата и две 76 мм зенитки. До ноября 1941 года перевооружение успели пройти только «Филадельфия» и «Хелена». Изучение британского опыта показало, что закрытые рубки сильно ограничивают обзор при налётах. Крейсера получили открытые мостики поверх надстроек[31].
Военные
Для оказания огневой поддержки при проведении десантных операций, угол возвышения главного калибра был доведён до 60°[21].
Служба
Представители[32]:
«Бруклин» — заложен 12 марта 1935 г., спущен 30 ноября 1936 г., вошёл в строй 18 июля 1938 г.
«Филадельфия» — заложен 28 мая 1935 г., спущен 17 ноября 1936 г., вошёл в строй 28 июля 1937 г.
«Саванна» — заложен 31 мая 1934 г., спущен 8 мая 1937 г., вошёл в строй 30 августа 1937 г.
«Нэшвилл» — заложен 24 января 1935 г., спущен 2 октября 1937 г., вошёл в строй 25 ноября 1938 г.
«Финикс» — заложен 15 апреля 1935 г., спущен 12 марта 1938 г., вошёл в строй 1 февраля 1939 г.
«Бойсе» — заложен 1 апреля 1935 г., спущен 3 декабря 1936 г., вошёл в строй 1 февраля 1939 г.
«Гонолулу» — заложен 10 сентября 1935 г., спущен 26 августа 1937 г., вошёл в строй 7 сентября 1938 г.
«Сент-Луис» — заложен 10 декабря 1936 г., спущен 15 апреля 1938 г., вошёл в 19 мая 1939 г.
«Хелена» — заложен 9 декабря 1936 г., спущен 28 августа 1938 г., вошёл в строй 18 сентября 1939 г.
Оценка проекта
Сравним «Могами», британский ответ на них: «Тауны» и американский: «Бруклины». По весу бортового залпа японцы (832 кг) обыгрывали американцев (700 кг[прим. 1]) и англичан (610 кг). Зато по минутному залпу превосходил «Бруклин» (5607 кг) против 4877 кг у «Таунов» и 4190 кг у «Могами». Дальность стрельбы американских пушек была 21 473 м (самая маленькая), а рассеивание самое большое. Американский крейсер имел преимущество на короткой и средний дистанции и полностью его утрачивал на большом расстоянии[18]. Опыт войны показал, что при увеличении дистанции огонь американских крейсеров становился не эффективным[24].
Хотя проектное водоизмещение «Могами», «Бруклинов» и «Белфастов» не должно было превышать Лондонскую норму и составляло 9500, 9700 и 10 000 дл. тонн соответственно, все крейсера превысили договорные 10 000 дл. тонн (американцы после установки штатных «чикагских пианино»). Сравнивать бронирование сложно, «бруклины» были бронированы по схеме «всё или ничего» с минимальной площадью толстого пояса и хорошей защитой башен, «Тауны» имели более традиционную схему защиты протяжённый пояс толщиной 114 мм и 38 мм палуба −1 серия и 114 мм пояс, 51 мм (76 на погребами) палуба — 3-я. «Могами» имели внутренний наклонный 100 мм пояс и палубу со скосами[18]. К несомненным достоинствам «Могами» можно отнести наличие конструктивной противоторпедной защиты, американские и британские крейсера её были лишены. Мореходность и прочность корпуса была лучше у англичан, скорость у японцев, автономность и дальность плавания были приблизительно одинаковыми. Зенитное вооружение «Бруклинов» первоначально бывшее самым худшем, к концу войны за счёт радаров и «бофорсов» стало самым лучшим. Какой крейсер сильней однозначно сказать нельзя, не дала ответ и война[18]. К началу Второй мировой войны корабли типа «Бруклин» считались почти идеальными лёгкими крейсерами. По количеству стволов главного калибра и их общей огневой производительности они не имели себе равных во флотах воюющих держав. Невысокая точность стрельбы на больших дистанциях не играла существенной роли в боях, которые крейсерам пришлось вести, зато на коротких и средних дистанциях крейсера типа «Бруклин» оказывали сильное воздействие на противника. Особенно ярко это проявилось в ночных боях у острова Гвадалканал в 1942 году[33]. Достаточно эффективны крейсера оказались и как корабли огневой поддержки десанта. В значительной степени это было связано с весьма совершенной системой управления огнём. Зенитные средства крейсеров типа «Бруклин» вполне соответствовали требованиям времени на момент разработки проекта. Не являлись они явно недостаточным и в ходе войны, хотя ВМС США получили и более мощные в плане возможностей ПВО крейсера. К числу достоинств «бруклинов» также следует отнести надёжную энергетическую установку, не доставлявшую никаких серьёзных проблем, а также неплохую живучесть[34].
Однако проект имел и определённые недостатки. Первый из них выявился уже вскоре после вступления в строй — слишком слабая конструкция корпуса, что приводило как к повреждениям в штормовых условиях, так и к отрыву носовых частей после торпедных попаданий. Форма носовой части корпуса вообще оказалась малоудачной, снижая мореходность и создавая проблемы при защите носовых артиллерийских погребов[34]. Второй недостаток стал очевиден уже во время войны, когда установка нового вооружения и оборудования привела к значительной перегрузке, достигавшей 15 % от стандартного водоизмещения, что, в свою очередь, привело к серьёзным проблемам с остойчивостью[34]. Кроме того, «бруклины», как и остальные американские крейсера, критикуют за отсутствие торпедного вооружения, хотя его необходимость для кораблей этого класса является спорной. Безусловно, японские крейсера применяли свои торпедные аппараты достаточно эффективно (в качестве примера можно вспомнить действия японских крейсеров в ночном бою у острова Саво), но смогли ли бы сделать это американцы, не имевшие в первые годы войны ни надёжных торпед, ни эффективных методов торпедной стрельбы, остаётся неясным[34].
В целом, несмотря на отдельные недостатки, лёгкие крейсера типа «Бруклин» были вполне удачными кораблями и соответствовали предъявляемым требованиям, что и доказали в ходе Второй мировой войны. В сравнении со своими современниками, они выглядели вполне достойно и не уступали ни одному из них[35]. Контрактная стоимость каждого заказа на крейсер типа Могами составляла 24,9 млн. иен[36](при курсе 4,2675 иен за доллар США). Строительство «Белфаста» обошлось в 2,141 млн фн. ст, (при курсе 0,2 £ за доллар США) последний «бруклин» обошёлся в 25 млн. $[37], что почти в два с половиной раза дороже, и в этом они были безусловные аутсайдеры.
Напишите отзыв о статье "Лёгкие крейсера типа «Бруклин»"
Комментарии
- ↑ Данные для полубронебойных, фугасных и довоенных бронебойных снарядов.
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 21.
- ↑ 1 2 3 Патянин, Дашьян, 2007, с. 233.
- ↑ 1 2 Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин» // Морская компания. — 2007. — № 9. — С. 2.
- ↑ 1 2 Whitley M. J. Cruisers of World War Two. An international encyclopedia. — London: Arms & Armour, 1995. — ISBN 1-85409-225-1.
- ↑ 1 2 Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин». — С. 3.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 451-52.
- ↑ Патянин, Дашьян, 2007, с. 313, 315.
- ↑ Патянин, Дашьян, 2007, с. 76.
- ↑ 1 2 3 Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин». — С. 4.
- ↑ 1 2 Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин». — С. 6.
- ↑ 1 2 3 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 23.
- ↑ 1 2 3 4 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 11.
- ↑ Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 28.
- ↑ 1 2 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 12.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 473.
- ↑ Патянин С.В., Дашьян А.В., Балакин К.С. Все крейсера Второй мировой. — С. 263.
- ↑ Патянин С.В., Дашьян А.В., Балакин К.С. Все крейсера Второй мировой. — С. 267.
- ↑ 1 2 3 4 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 42.
- ↑ Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 9.
- ↑ 1 2 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 22.
- ↑ 1 2 3 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 14.
- ↑ 1 2 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 18.
- ↑ [www.navweaps.com/Weapons/WNUS_5-25_mk10.htm 5"/25 (12.7 cm) Marks 10, 11, 13 and 17]
- ↑ 1 2 3 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 15.
- ↑ Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 16.
- ↑ Campbell J. Naval weapons of World War Two. — P. 192.
- ↑ Campbell J. Naval weapons of World War Two. — P. 200.
- ↑ Cruisers, 1984, p. 260.
- ↑ Campbell J. Naval weapons of World War Two. — P. 202.
- ↑ Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 19.
- ↑ 1 2 Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 29.
- ↑ [www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/USA_WW2/07.htm Легкие крейсера типа Brooklyn]. Проверено 10 сентября 2010. [www.webcitation.org/66CqMXs2n Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].
- ↑ Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин». — С. 61.
- ↑ 1 2 3 4 Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин». — С. 62.
- ↑ Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин». — С. 22.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 436.
- ↑ Самые скорострельные крейсера, 2012, с. 10.
Ссылки
[www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/USA_WW2/07.htm Лёгкие крейсера типа «Бруклин»]
Литература
- Ненахов Ю. Ю. Энциклопедия крейсеров 1910—2005. — Минск: Харвест, 2007. — ISBN 978-985-13-8619-8.
- Патянин С. В., Дашьян А. В. и др. Крейсера Второй мировой. Охотники и защитники. — М.: Коллекция, Яуза, ЭКСМО, 2007. — 362 с. — (Арсенал коллекция). — ISBN 5-69919-130-5.
- Патянин С.В., Токарев М.Ю. Крейсера типа «Бруклин» // Морская компания. — 2007. — № 9.
- Патянин С.В., Токарев М.Ю. [www.ozon.ru/context/detail/id/7463285/ Самые скорострельные крейсера]. — М.: Яуза, Эксмо, 2012. — 112 с. — 2000 экз. — ISBN 978-5-699-53781-5.
- Baker, A. D., Friedman N. U. S. Cruisers: An Illustrated Design History. — Annapolis, Maryland, U.S.A.: Naval Institute Press, 1984. — 496 с. — ISBN 0-87021-715-1.
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1922—1945. — London: Conway Maritime Press, 1980. — ISBN 0-85177-146-7.
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1947—1995. — Annapolis, Maryland, U.S.A.: Naval Institute Press, 1996. — ISBN 978-155-75013-25.
- Smith P. C., Dominy J. R. Cruisers in Action 1939—1945. — London: William Kimber, 1981. — 320 p. — ISBN 0718302184.
- Whitley M. J. Cruisers of World War Two. An international encyclopedia. — London: Arms & Armour, 1995. — ISBN 1-85409-225-1.
- Eric Lacroix, Linton Wells II. Japanese cruisers of the Pacific war. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 882 с. — ISBN 1-86176-058-2.
- Донец А.И. Крейсера алфавитных типов. Часть 2 // [www.wunder-waffe.ru/WeaponBook/D_E_Class/index.htm Завершение линии скаутов. Крейсера типов D и Е]. — Москва: ООО Военная книга, 2006. — 100 с. — (Крейсера Британии). — ISBN 5-902863-07-4.
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Лёгкие крейсера типа «Бруклин»
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.
В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.
Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
