Юбари (крейсер)
Юбари (яп. 夕張) — экспериментальный лёгкий крейсер[прим. 1] японского императорского флота. Назван в честь реки Юбари, протекающей на острове Хоккайдо.
Спроектирован в 1920—1921 годах под руководством Юдзуру Хираги как корабль для отработки новых технических решений, став в результате одной из важных вех в развитии японского судостроения. Постройка крейсера была выполнена в 1922—1923 годах арсеналом флота в Сасэбо.
«Юбари» прослужил всё межвоенное время, применяясь преимущественно как флагман эскадры эсминцев, неоднократно модернизировался. Во время Второй мировой войны в 1941—1942 годах участвовал в захвате Уэйка, Рабаула, Лаэ и Саламуа, сражениях в Коралловом море и у острова Саво. В дальнейшем использовался для эскорта конвоев, погиб 28 апреля 1944 года от торпеды американской подводной лодки.
Содержание
Разработка проекта и строительство
В рамках судостроительной программы «8+4», принятой на 39-й сессии японского парламента 14 июля 1917 года, изначально предусматривалась постройка в 1917—1923 финансовых годах 9 крейсеров: трёх 7200-тонных эскадренных разведчиков и шести малых 3500-тонных, повторяющих более ранний «Тэнрю». Однако оба этих типа не устраивали Морской Генеральный Штаб (МГШ) — первый из них требовал доработки проекта, а второй уже показал свои минусы, связанные с недостаточными размерами. В результате программа была пересмотрена, и во второй половине 1917 года заказы выдали на восемь новых 5500-тонных кораблей (пять первой серии и три второй). Девятым же должен был стать экспериментальный малый лёгкий крейсер для испытаний новых силовых установок. Для его постройки на 40-й сессии парламента в 1918 году было выделено дополнительное финансирование в размере 6 322 682 иен, вместе с 300 548 437 иенами на программу «8+6» (включавшей в себя и три 5500-тонника второй серии). Строительство экспериментального крейсера не было приоритетным и по этой причине всё время откладывалось, хотя 20 сентября 1919 года он и получил название «Аясэ» (яп. 綾瀬), в честь протекающей в префектуре Сайтама реки Аясэ, восточного притока Аракавы[2][3].
В 1920 году кораблестроительная программа была пересмотрена. В рамках модифицированной программы «8+8» предусматривалась постройка восьми 5500-тонных крейсеров третьей серии и четырёх 8000-тонных эскадренных разведчиков. Однако, характеристики последних смотрелись не в выгодном свете на фоне иностранных аналогов, и заказов на них выдано не было. В это же время глава бюро базового проектирования секции судостроения Морского Технического Департамента (МТД) Юдзуру Хирага предложил совершенно новый подход, позволяющий создавать более совершенные корабли. Вес корпуса уменьшался за счёт включения в его силовой набор горизонтальной и вертикальной броневой защиты. При этом высвободившийся вес шёл на усиление вооружения. МГШ в августе 1921 года одобрил представленный им концепт 7500-тонного разведчика (будущий тип «Фурутака») и в октябре заказал строительство корабля для проверки его идей. Для этой цели был выбран экспериментальный крейсер «Аясэ». Так как выделение средств на него уже было одобрено парламентом, заказ на его постройку без промедления был выдан в рамках бюджета на 1922-й финансовый год. 5 ноября было принято решение о переименовании корабля (в числе прочих рассматривались варианты «Камо», «Кицу» и «Наёро») и 23 декабря 1921 года он получил окончательное название «Юбари» — по имени протекающей на Хоккайдо реки[4][5].
Технический проект «Юбари» был разработан в 1920−1921 годах капитаном 3-го ранга Кикуо Фудзимото под общим руководством Хираги, поддерживавшего взгляды на комбинацию максимальной скорости и вооружения с минимально возможным водоизмещением. Соответственно, экспериментальный крейсер должен был относительно более ранних 5500-тонных обладать такой же максимальной скоростью (35,5 узлов), дальностью плавания (5500 морских миль на 14 узлах), числом орудий на борт (шесть 140-мм) и торпедных аппаратов (четыре 610-мм трубы). Водоизмещение при этом составляло лишь 57 % от их уровня — 3150 тонн[2][6].
Дизайн корабля отличался рядом нововведений, позже применённых на 7500-тонных крейсерах, а именно:
- Объединение дымоходов для уменьшения числа труб и снижения задымлённости мостика;
- Использование бортовой и палубной брони для увеличения продольной прочности корпуса, одновременно с отсутствием листов обшивки под вертикальным бронированием;
- Размещение бронированных каналов дымовой трубы над броневой палубой;
- Размещение офицерских кают в носовой части корпуса;
- Перевод всех котлов на жидкое топливо;
- S-образная форма носовой оконечности, позволившая снизить высоту корпуса[7].
«Юбари» был заложен на стапеле арсенала флота в Сасэбо 5 июня 1922 года. Выбор этой верфи был обусловлен её специализацией на лёгких крейсерах и эсминцах (ранее там было построено несколько 5500-тонников), а также подконтрольностью предприятия ВМФ, важной в силу экспериментального характера заказа. Строительство шло рекордными темпами: спуск на воду состоялся уже 5 марта 1923 года, ходовые испытания корабль прошёл 5 июля и 31 июля был передан флоту, немногим более года после закладки[2][6].
Конструкция
Корпус и компоновка
Корпус крейсера размерами 139,45×12,04 метров делился 18 переборками на 19 водонепроницаемых отсеков[8]. Основной конструкционный материал — высокопрочная сталь типа HT[прим. 2][6]. За счёт использования брони в силовом наборе удалось значительно уменьшить вес продольных и поперечных элементов конструкции — он достигал в наиболее широкой секции всего 7,58 тонн/м, против 11 тонн/м на 3500-тонных крейсерах и около 16 тонн/м — на 5500-тонных. Доля всего корпуса в нормальном водоизмещении сократилась до 31,2 % против 36,4 и 37,9—38,4 % соответственно. Напряжения изгиба при этом остались в рамках допустимых значений, кроме напряжений дна в состоянии прогиба — эту проблему решили при модернизации в 1934 году[9].
Форштевень имел характерную изгибающуюся вверх (S-образную) форму, впервые применённую на «Юбари» и использовавшуюся затем на большинстве японских военных кораблей межвоенной постройки. По сравнению с предшествующей ложкообразной формой она обеспечивала меньшую заливаемость носовой части. Форштевень венчался традиционной золотой хризантемой, за ней шли клюзы для двух якорей (по одному с каждого борта)[6]. Полубак был относительно коротким и поднимался ближе к носу в целях улучшения мореходности, на нём же располагалась носовая надстройка. Первый её ярус имел внушительную длину, в нём размещались офицерские каюты и перегрузочные отделения подачи боеприпасов для первых двух 140-мм орудий, на более коротком втором — оперативная рубка и кладовые. Ещё выше находились ходовой мостик, штурманская рубка, радиорубка и два дальномера с 3-метровой базой. Большие размеры носовой надстройки были вызваны идеей о сосредоточении в ней всех постов управления, при этом от бронированной боевой рубки (как на более ранних кораблях) отказались[6].
Надстройка вокруг дымовой трубы имела сравнительно небольшие размеры и в ней находились только воздухозаборники вентиляторов котельных отделений[8]. Из-за необходимости обеспечивать углы обстрела торпедных аппаратов за ней на верхней палубе шло большое свободное пространство[6]. В кормовой надстройке располагались гониометр и резервная радиорубка. Пять спасательных средств (сампан, 2 гребных катера и 2 моторных) находились в центральной части корпуса, по бокам и сзади дымовой трубы[8].
«Юбари» имел двойное дно в подводной части от носа до кормы. В её центральной части находились скуловые кили длиной 42 м и шириной 1,17 м, предназначенные для уменьшения бортовой качки[6]. Одиночный балансирный руль находился за винтами и имел площадь 9,77 м²[10].
Распределение веса элементов по данным измерений 23 августа 1923 года выглядело следующим образом:
| Масса, т | В процентах | |
|---|---|---|
| Корпус | 1275,1 | 31,2 % |
| Броневая защита | 349,0 | 8,5 % |
| Оборудование и снаряжение | 374,6 | 9,2 % |
| Вооружение | 329,5 | 8,1 % |
| Силовая установка | 1056,5 | 25,8 % |
| Топливо и смазочное масло | 639,8 | 15,6 % |
| Запасы пресной воды | 45,9 | 1,1 % |
| Остальное | 0,9 | - |
| Водоизмещение с 2/3 запасов | 4 091,3 | 100 %[11] |
Хотя испытания подтвердили заложенные Хирагой в проект принципы в части прочности корпуса и мореходности, тогда же выявилась большая строительная перегрузка, составляющая 419 тонн, или 14 % от нормального водоизмещения. Нормальным для кораблей такого размера японской постройки считалось превышение до 5 %, и зачастую оно было много меньше этой цифры. Так, для типа «Кума» перегрузка составляла примерно 80 тонн (5580 против 5500 тонн, 1,5 %), и только на более позднем типа «Сэндай» она выросла до 305 тонн (5900 против 5595 тонн, 5,5 %). Причина такой разницы между проектным и фактическим водоизмещением в случае «Юбари» неясна. Вызванный перегрузкой рост осадки на 28 см, в свою очередь, привёл к снижению высоты надводного борта до 2,72 м в центральной части корпуса, уменьшению скорости хода и дальности плавания из-за роста сопротивления, опасной близости иллюминаторов трюмной палубы с ватерлинией[12].
Тем не менее, за счёт благоприятного размещения нагрузки центр тяжести корабля оказался расположен достаточно низко, чтобы метацентрическая высота осталась в приемлемых рамках[12]. Её величина при испытаниях на стабильность 14 августа 1936 года (после инцидента с «Томодзуру»[прим. 3], с учётом уложенных ранее 123,8 тонн балласта) составила 0,738 м при полной нагрузке (4792 т), 0,826 м при загрузке в 2/3 от полной (4406 т) и 0,501 м в облегчённом виде (3446 т)[13].
Броневая защита
Главный броневой пояс из трёх рядов плит NVNC[прим. 4] при длине 58,50 м (42 % корпуса), ширине 4,15 м и толщине 38 мм защищал силовую установку. Он находился внутри корпуса, нижний его край стыковался с кромкой двойного дна и пятым от киля стрингером, верхний — с броневой палубой. Пояс имел наклон примерно в 10° сверху наружу, что не было удачным решением — угол встречи снарядов с ним был бы близок к перпендикулярному. На последующих проектах броневые плиты были наклонены под тем же углом, но вовнутрь. Внешняя обшивка из стали HT имела толщину 19 мм, в пространстве между ней и поясом находились топливные цистерны[9][14].
В верхней части броневой пояс стыковался с 25,4-мм броневой палубой из плит NVNC. Её участки между поясом и внешней обшивкой состояли из листов стали HT толщиной 22 мм, на внутреннюю часть дополнительно крепились 16–мм листы из того же материала. Нижняя часть дымовой трубы и воздухозаборники вентиляторов защищалась 32-мм NVNC на высоту 0,63 м от уровня броневой палубы. Надстройка бронирования не имела, но тонкими листами стали HT прикрывались элеваторы и переговорные трубы[9][14].
В целом, при значительно меньших размерах и более лёгком корпусе относительно предшественников «Юбари» имел существенно более тяжёлое бронирование. Его масса составляла 349 тонн (8,5 % от водоизмещения) против 220–238 (3,4-3,7 %) на 5500-тонных крейсерах и 176 (4,2 %) на 3500-тонных. В последнем случае превосходство было двукратным[15][14].
Энергетическая установка
На крейсере устанавливались три турбозубчатых агрегата (ТЗА) мощностью по 19 300 л. с. (14,2 МВт, по другим данным – 19 250 л. с.[16]), приводившие в движение 3 трёхлопастных гребных винта. ТЗА типа Парсонса были разработаны компанией «Мицубиси» и изготавливались арсеналом флота в Сасэбо. Машины и котлы «Юбари» были аналогичны используемым на эсминцах типа «Минэкадзэ», отличаясь по количеству: 3 и 8 против 2 и 4 соответственно[15].
Компоновочно два ТЗА находилось в переднем машинном отделении и один — в заднем, общей длиной 55 м и площадью 235 м². Каждый агрегат включал в себя две основные турбины: активную высокого давления (3000 об/мин, ТВД) и реактивную низкого (2000 об/мин, ТНД), с помощью двух ведущих шестерней редуктора вращавшие вал 3,12-м гребного винта с максимальной частотой оборотов 400 в минуту. Турбина заднего хода размещалась в одном корпусе с ТНД. Отдельных турбин крейсерского хода не было, вместо них использовались две крейсерские ступени в передней части ТВД, отключавшиеся при полных оборотах. Запас топлива (916 тонн мазута), размещавшийся в междудонном пространстве, под трюмной палубой спереди и по бортам от первого котельного отделения, по проекту позволял кораблю пройти 5000 морских миль 14-узловым ходом. Однако перегрузка и выросший в связи с ней расход снизили эффективную дальность плавания «Юбари» при полной нагрузке до 3300 миль. Эта величина была меньше, чем даже у эсминцев типа «Минэкадзэ» (3600 миль) и оказалась недостаточной при использовании крейсера в качестве лидера эсминцев[15].
Па́ром турбозубчатые агрегаты питали восемь водотрубных котлов типа «Кампон Ро Го» с нефтяным отоплением (по другим данным, для малых котлов по соображениям о нехватке нефтепродуктов в случае войны было оставлено смешанное отопление[17]), располагавшихся в трёх котельных отделениях. Два малых находилось в переднем, четыре больших — в среднем и два больших — в заднем. Рабочее давление пара — 18,3 кгс/см² при температуре 156 °C (по другим данным – 138°[16]). Для отвода продуктов сгорания использовалась сдвоенная дымовая труба: группа дымоходов от первой четвёрки котлов шла под большим наклоном и соединялась с почти вертикальными дымоходами задней. Это схема была предложена Фудзимото вместо оригинальной с двумя трубами для уменьшения загазованности мостика. Однако высота трубы оказалась недостаточной, и её вскоре после ввода корабля в строй нарастили[18][16].
На ходовых испытаниях 5 июля 1923 года в районе острова Косикидзима при мощности машин 62 336 л. с. «Юбари» развил 34,786 узла. Снижение скорости относительно контрактной в 35,5 было следствием перегрузки — крейсер имел водоизмещение в 3463 тонн против 3141 нормального по проекту[15][19].
Для питания корабельной электросети (напряжение — 110 В) использовались два электрогенератора мощностью по 66 КВт, работавших от двигателей внутреннего сгорания и расположенных в машинных отделениях[15].
Вооружение
Главный калибр крейсера состоял из шести 140-мм орудий тип 3. Данная артсистема была разработана перед Первой мировой войной, на вооружение ВМФ Японии была принята 24 апреля 1914 года[20]. Орудия № 1 и № 4 с бронещитами (аналогичные по конструкции таким же на 3500-тонных и 5500-тонных крейсерах) располагались на полубаке и в корме[15]. Спаренные закрытые установки № 2 и № 3 типа A (Ко) размещались над ними, на носовой (первый ярус) и кормовой надстройках. Изначально они были разработаны для крейсеров-разведчиков проектов 1916 и 1918 годов, помимо «Юбари» их также устанавливали на плавбазах «Дзингэй» и «Тёгэй» и минном заградителе «Окиносима». 50-тонная установка длиной 5,5 м, шириной 3,4 м и высотой 2,46 м имела противоосколочное круговое бронирование из листов стали HT толщиной 10 мм. Максимальная скорость её поворота электродвигателями составляла 4° в секунду, подъёма стволов — 6° в секунду, была предусмотрена возможность и ручной наводки в крайнем случае[21]. Размещение всех шести орудий линейно-возвышенно в диаметральной плоскости не только позволяло использовать их все в бортовом залпе, но и по трое при стрельбе на нос и на корму — в то время как на 5500-тонных крейсерах только по одному из-за угрозы повреждения надстроек[22].
Боеприпасы (38-кг снаряды и 11-кг заряды в картузах) хранились в погребах, расположенных на трюмной палубе в оконечностях. Оттуда они на четырёх ковшовых цепных подъёмниках поднимались до уровня полубака (в носу) и верхней палубы (в корме). Дальнейшая подача до одиночных установок производилась вручную, до спаренных — по центральным податочным трубам (соответственно, они обладали большей скорострельностью)[21]. На момент вступления в строй использовались два типа снарядов — «общего назначения» с баллистическим колпачком (полубронебойный) и практический, во время службы использовались также фугасные, зажигательные и осветительные[20]. Максимальная дальность стрельбы при угле возвышения в 30° достигала 19,1 км[15][23].
Для управления огнём 140-мм орудий использовался визир центральной наводки (ВЦН) тип 13 на площадке треногой фок-мачты, на высоте в 23,06 м от уровня киля. По принципу действия он представлял собой прибор синхронной передачи с совмещением стрелок, был разработан на основе британского прототипа и принят на вооружение ЯИФ в 1916 году. Его эффективная дальность совпадала с максимальной дальностью орудий ГК крейсера — 19 км[24]. Также имелись два 3-метровых (по другим данным 2,5-метровых[24]) дальномера (по краям компасного мостика) и два 90-см прожектора (первый — над компасным мостиком, второй — за дымовой трубой)[21].
В центральной части корпуса на надстройке между торпедными аппаратами находились 76,2-мм/40 зенитное орудие тип 3 (максимальный угол возвышения-75°) и два 7,7-мм пулемёта типа «Рю». Погреб 76-мм снарядов находился в подпалубном пространстве в корме, правее вала центрального гребного винта. У носовой надстройки также были расположены две 47-мм сигнальные пушки конструкции Ямаути[21][24].
Торпедное вооружение состояло из двух спаренных поворотных 610-мм торпедных аппаратов тип 8, аналогичных таковым на типах «Нагара» и «Сэндай». При массе в 8,45 тонн, длине 8,8 м и ширине 3,04 м они наводились 5-сильным электродвигателем (сектора обстрела — 20° на каждый борт) и имели ручное заряжание. Используемые парогазовые торпеды тип 8 (боекомплект — 8 единиц) при стартовой массе в 2,362 тонны несли 346 кг тринитрофенола и могли пройти 20 000 м на 27 узлах, 15 000 на 32 и 10 000 на 38[25][26]. Торпедные аппараты к ним находились на верхней палубе в центральной части корпуса, запасные торпеды там же, их боевые части — в расположенном в районе вала центрального гребного винта погребе. Как и на типе «Тэнрю», проведению торпедных стрельб на полном ходу мешали сильные брызги с бортов. Эту проблему решили при модернизации, подняв аппараты и оснастив их щитами[21].
Крейсер мог брать на борт до 48 мин. Применяемая мина № 1 типа B была принята на вооружение ЯИФ 2 сентября 1921 года, являясь улучшенным вариантом мины № 1, используемой с 1916 года. При диаметре 0,5 м и длине 1,07 м она весила 192 кг и несла внутри 102 кг тринитрофенола. Мины устанавливались попарно на 100-метровом тросе, с расчётом на подрыв при касании с обоих бортов корабля противника[27]. Для снижения угрозы взрыва их боекомплекта от воздействия дульных газов кормового 140-мм орудия шесть параллельных минных рельсов у ахтерштевня были закрыты специальным защитным кожухом[21][16].
Экипаж и условия обитаемости
По проекту экипаж «Юбари» должен был включать 340 человек, но фактически на момент вступления в строй его численность составляла 328 офицеров и матросов[28].
Рядовой состав размещался в девяти кубриках, первые шесть из которых находились в носу (№ 1 на на верхней палубе в полубаке, № 2 и № 3 на нижней палубе, № 4—№ 6 на трюмной палубе), а остальные три в корме (№ 7—№ 9 на нижней палубе). Офицерские каюты были расположены в носовой части на верхней палубе в полубаке (в т. ч. каюта капитана) и на нижней палубе. Помещения унтер-офицеров находились в центральной надстройке и на верхней и нижней палубах[8]. Плюсами этого размещения были близость офицерских кают к боевым постам и отказ от соседства носовых кубриков с котельными отделениями, как на более ранних проектах. «Юбари» имел три ряда иллюминаторов против двух на 3500-тонных и 5500-тонных крейсерах, однако из-за строительной перегрузки нижний ряд на ходу приходилось задраивать из-за заливания водой[21][29].
Общий камбуз находился в надстройке вокруг дымовой трубы, баня команды — в корме на нижней палубе[8].
История службы
После вступления в строй «Юбари» 1 декабря 1923 года был зачислен в состав 3-й дивизии крейсеров («Тама» и «Исудзу»). С 8 по 20 марта 1924 года все три корабля совершили поход к побережью Китая. По возвращению высота дымовой трубы «Юбари» была увеличена на 2 метра для снижения задымлённости и загазованности мостика, работы прошли на верфи в Сасэбо. На осенних маневрах 1924 года крейсер выполнял роль флагмана эскадры эсминцев[30][19].
1 декабря 1924 года «Юбари» был выведен в резерв. Тем не менее, в начале следующего года он выполнил поход в район Амоя, зайдя в Мако 25 февраля и вернувшись в Сасэбо 4 марта. С 6 апреля по 23 июня 1925 года крейсер находился в длительном плавании в западной части Тихого океана, при этом осуществив визит в Австралию и встретившись с американским флотом на учениях к западу от Гавайских островов. С 4 августа по 1 декабря «Юбари» был приписан к базе в Мако, несколько раз выходя в море на короткий срок — с 29 по 30 августа к островам Цзиньмэнь, с 12 сентября по 1 октября в район Шаньтоу и с 7 по 21 октября в прибрежные китайские воды[31][19].
1 декабря 1925 года крейсер стал флагманом 1-й эскадры эсминцев (ЭЭМ) Первого флота (13-й, 26-й, 27-й и 28-й дивизионы), а 1 декабря следующего года — флагманом 2-й эскадры (5-й, 22-й, 29-й и 30-е дивизионы). В этом качестве он совершил два похода вместе с соединением — в район Амоя с 24 марта по 5 апреля 1927 года и в район островов Рюкю и Бонин с 11 по 30 октября того же года для участия в осенних маневрах. 1 декабря «Юбари» был выведен в резерв и почти четыре года использовался как учебный корабль для курсантов Академии флота в Этадзиме[31][19].
С 4 сентября 1931 по 23 января 1932 года крейсер прошёл ремонт на верфи арсенала флота в Сасэбо. При этом было модернизировано оборудования радиосвязи, а оперативную рубку расширили и усовершенствовали. Параллельно с этими работами 1 декабря 1931 года «Юбари» стал флагманом 1-й ЭЭМ (на тот момент включавшей в себя 22-й, 23-й и 30-й дивизионы). 26 января 1932 года он вместе с эсминцами вышел из Сасэбо в район устья Янцзы для участия в Первом Шанхайском инциденте (с 2 февраля по 20 марта 1-я ЭЭМ была временно придана Третьему флоту), вернувшись обратно 22 марта. Повреждения «Юбари» от собственной стрельбы при подавлении китайских береговых батарей привели к новому ремонту на верфи в Сасэбо, начавшемуся сразу после прибытия и продлившемуся до 31 января 1933 года. В ходе него также было снято 76-мм зенитное орудие, изменено положение сигнальной платформы, а торпедные аппараты подняты выше и оснащены щитами для защиты от брызг. 13 июля 1933 года «Юбари» вместе с 1-й ЭЭМ вышли из Мако в поход в южные моря, 21 августа они прибыли в Кисарадзу и 25-го участвовали в морском параде в Иокогаме[32][19].
15 ноября 1933 года крейсер был снова выведен в резерв. С 17 мая по 20 июля 1934 года он прошёл вызванную инцидентом с «Томодзуру» модернизацию на верфи в Сасэбо, при которой был уложен балласт и демонтированы минные рельсы. 15 ноября «Юбари» был передан охранному отряду военно-морской базы Йокосука, соответственно изменился и порт приписки. На верфи арсенала флота в Йокосуке с 9 июля по 15 ноября 1935 года была отремонтирована силовая установка крейсера, установлен спаренный 13,2-мм пулемёт тип 93, изменено положение сигнальных орудий Ямаути, усовершенствовано оборудование радиосвязи, а борта компасного мостика усилили стальными листами. К тому времени череда последовательных модернизаций корабля уже привела к росту нормального водоизмещения до 4406 тонн и осадки до 4,52 метров[33][19].
15 ноября 1935 года «Юбари» был назначен флагманом 5-й ЭЭМ Третьего (Китайского) флота, сменив «Тацуту», и в конце года вместе с шестью эсминцами 13-го и 16-го дивизионов ходил в район устья Янцзы. В начале лета 1937 года крейсер совершил поход в Нидерландскую Ост-Индию (по другим данным, он состоялся в 1936 году), в связи с началом войны с Китаем в июле патрулировал район Шанхая, а в сентябре-октябре — ведущие к Южному Китаю морские пути и район Гуаньчжоу. С 20 октября по 1 декабря 5-я ЭЭМ была временно передана из Третьего в свежесформированный Четвёртый флот, также действующий в районе китайского побережья. 1 декабря флагманом 5-й ЭЭМ стал крейсер «Нагара», а 7-го «Юбари» был выведен в резерв. С 14 января по 31 марта 1938 года он прошёл ремонт в Йокосуке[33][19].
В периоды с 4 марта по 31 мая и с 16 июля по 9 октября 1939 года «Юбари» возвращался из резерва, придаваясь базе в Оминато и совершив в этот период длительный поход с 20 июля по 4 октября к сахалинскому побережью. С 10 октября он находился в Йокосуке как корабль специального назначения. Весной 1940 года с крейсера были сняты сигнальные орудия и 13,2-мм пулемёт, вместо них установили два спаренных 25-мм зенитных автомата тип 96. 15 ноября «Юбари» стал флагманом 6-й ЭЭМ (29-й и 30-й дивизионы) Четвёртого флота. Со 2 февраля по 14 апреля 1941 года корабль выполнил поход в южные моря, посетив Сайпан, Палау, Трук и Кваджалейн. С 20 апреля по 1 мая крейсер прошёл докование в Иокогаме, затем на верфи в Йокосуке получил размагничивающую обмотку. С 25 мая по 25 октября «Юбари» снова действовал в районе южных островов, затем до конце ноября находился на Труке[34][35].
В период с 29 ноября по 3 декабря 1941 года крейсер перешёл на Кваджалейн. После вступления Японии во Вторую мировую войну «Юбари» (флаг контр-адмирала Кадзиока) вышел в море 8 декабря вместе с 18-й дивизией крейсеров («Тэнрю» и «Тацута») и шестью эсминцами 6-й ЭЭМ, приняв участие в первой попытке захвата Уэйка[36]. В 5:22 11 декабря с дальности 7,3 км крейсера открыли огонь по целям на южном побережье острова, добившись возгорания цистерн с дизельным топливом, с трудом затем потушенных американцами. После наступления рассвета в 6:00 «Юбари» изменил курс и сократил расстояние с берегом до 4 км. В ходе короткой перестрелки около 6:15 с батареей «А» (два 127-мм орудия) на юго-восточной оконечности атолла командовавший ею лейтенант Барнинджер заявил о 5 попаданиях в крейсер, хотя фактически были только накрытия[37]. Вскоре после этого береговой артиллерией и авиацией американцев были потоплены эсминцы «Хаятэ» и «Кисараги», и Кадзиока приказал отступить. На Кваджалейн соединение вернулось 13-го. В ходе второго штурма Уэйка «Юбари» с 21 по 29 декабря находился восточнее острова. В период с 31 декабря по 3 января 1942 года он вместе с другими кораблями перешёл с Кваджалейна обратно на Трук[36][38].
13 января 1942 года «Юбари» вместе с плавбазой гидросамолётов «Киёкава-Мару» и четырьмя эсминцами покинул Трук и 15-го прибыл на атолл Ламотрек. В период с 17 по 22 января корабли, вместе с присоединившимися кораблями 19-й дивизии минных заградителей («Окиносима» и «Цугару») и двумя эсминцами, перешли к Рабаулу и участвовали в его захвате, на якорь крейсер стал там 27-го. С 8 по 14 февраля «Юбари» выходил для поддержки высадки у Суруми на Новой Британии, а с 20 февраля по 1 марта (с заходом 23—27 февраля на Трук) — для перехвата американского 11-го оперативного соединения. 5 марта он покинул Рабаул вместе с другими кораблями для участия в операции SR (захват Лаэ и Саламуа). Утром 10-го в результате налёта «Донтлессов» с «Йорктауна» несколько транспортов было потоплено, на «Юбари» от нескольких близких разрывов был повреждён корпус, возникли пожары, погибло 15 человек (в том числе 2 офицера) и 30 было ранено (в том числе 2 тяжело). Крейсер вернулся в Рабаул 14 марта, и после экстренного исправления повреждений 22—25 марта совершил переход на Трук, где пробыл в ремонте до 10 апреля[39][40].
Для проведения операции MO «Юбари» перешёл в период с 30 апреля по 2 мая 1942 года в Рабаул и был назначен флагманом группы, которая должна была захватить Порт-Морсби, и включала также минный заградитель «Цугару», пять эсминцев, один тральщик и двадцать транспортов. 4 мая соединение вышло в море и в ночь на 7-е прибыло на остров Мисима. Там корабли разделились — транспорты взяли обратный курс, «Юбари» же отправился к острову Шортленд, где стал на якорь для дозаправки 9-го. В тот же день крейсер осуществлял прикрытие авианосного соединения. После окончательной отмены операции MO он вернулся на Трук 17 мая (с стоянкой в Киете 13—15 мая), а 19-го отправился в Японию. Его ремонт с докованием на верфи Арсенала флота в Йокосуке занял период с 23 мая по 15 июня[41][40].
19—23 июня «Юбари» перешёл обратно на Трук[42]. С 29 июня по 6 июля он сопровождал до острова Гуадалканал транспорты «Адзума-Мару», «Адзумасан-Мару» и «Хокурику-Мару» с грузами для сооружения аэродрома, вернувшись 10-го. В тот же день 6-я ЭЭМ прекратила своё существование, крейсер и входившие в 29-й дивизион четыре эсминца («Асанаги», «Оитэ», «Юнаги», «Юдзуки») были переданы 2-й эскортно-поисковой группе Четвёртого флота. Это соединение существовало с 10 апреля 1942 года для прикрытия конвоев из Японии до Сайпана и Трука, и из Трука до Палау, его штаб находился на Сайпане. 17 июля крейсер вместе с эсминцами перешёл в Рабаул[43].
7 августа 1942 года «Юбари» вышел в море и в ночь на 8-е вместе с кораблями адмирала Микавы участвовал в ночном сражении у острова Саво. В первой фазе боя он шёл седьмым (предпоследним) в японской колонне. Во второй фазе «Юбари» вместе с крейсерами «Фурутака» и «Тэнрю» сформировал группу, огибавшую корабли союзников с запада[44]. На этом этапе в 1:46—1:50 он участвовал в короткой перестрелке с эсминцем «Паттерсон», будучи примерно на минуту освещён его прожектором[45]. В 2:01, «Юбари», маневрируя под огнём, выпустил четыре 610-мм торпеды по тяжёлому крейсеру «Винсеннес», одна из которых в 2:03 попала в его левый борт в район котельного отделения № 1[46]. На некоторое время повреждённые «Винсеннес» и «Куинси» попали под обстрел всей западной группы японцев. В 2:18 «Юбари» был освещён эсминцем «Ральф Тэлбот»[47], сблизился с ним и в ходе скоротечной перестрелки добился 5 попаданий, которые нанесли американскому кораблю серьёзные повреждения, вынудив его отказаться от торпедной атаки и выйти из боя. В 2:40 был получен отданный ранее приказ Микавы об обратном курсе, в 3:40 западная и восточная группы встретились[48]. Всего «Юбари» за время боя выпустил 96 140-мм снарядов и 4 610-мм торпеды, не получив никаких повреждений, на базу он вернулся 10 августа. Затем крейсер был отозван на Трук для выполнения эскортных задач, прибыв туда 20-го[43][49].
С 26 августа 1942 года «Юбари» вместе с эсминцем «Юнаги» эскортировал транспорт «Хакодзаки-Мару», высадивший войска на Науру 30-го и на Ошен 31-го августа. С 1 по 3 сентября крейсер пробыл на атолле Джалуит, и вернулся на базу 5-го. С 10 по 24 сентября он патрулировал район Маршалловых островов и архипелага Гилберта. С 25 сентября по 25 октября им сопровождались два конвоя: из Трука на Палау и из Палау на Филиппины. 26—30 октября «Юбари» перешёл на атолл Тарава, где простоял до 30 ноября, а затем вышел в Японию. 5—6 декабря он дозаправился на Сайпане, а 9-го прибыл в Йокосуку, где встал на ремонт до 22 марта 1943 года (в том числе с докованием с 16 по 26 февраля). 22—28 марта крейсер вернулся на Трук, 29-го вышел в море для сопровождения плавбазы гидросамолётов «Камикава-Мару», и 1 апреля встал на якорь в Рабауле. Там он был переподчинён Восьмому флоту (флоту Юго-Восточной зоны) и находился на базе вплоть до 30 июня[43][49].
После начала наступательной операции американцев на Нью-Джорджии 1 июля 1943 года «Юбари» прибыл в Буин на острове Бугенвиль. В ночь на 3-е вместе с эсминцами обстрелял место высадки на Рендове, но без заметного успеха. На обратном пути 5 июля крейсер подорвался на 750-кг магнитной мине Mk 12, установленной с воздуха в марте или мае того же года. Корабль получил пробоину в левом борту (затоплен один отсек) и 6 июля своим ходом прибыл в Рабаул. После экстренного исправления повреждений с помощью плавмастерской «Ямабико-Мару» 17—30 июля «Юбари» перешёл в Японию, с остановками на Труке 19—23 и на Сайпане 24—27 июля. Его ремонт на верфи в Йокосуке занял период с 1 августа по 18 октября, в том числе докование — с 1 по 12 сентября. В ходе этих работ на крейсер был установлен гидрофон тип 93[43][49].
18 октября 1943 года «Юбари» покинул Йокосуку, и после учебного плавания перешёл в Рабаул 3 ноября. На следующий день он прикрывал конвой до Кавиенга и при налёте был повреждён близкими разрывами. 11 ноября крейсер также получил лёгкие повреждения при удару по Рабаулу силами палубной авиации американского оперативного соединения 50.3. В период с 18 по 24 ноября «Юбари» доставил войска на остров Гарове в архипелаге Виту, и снова при налёте бомбардировщиков ВВС США от близких разрывов пострадали его корпус и вооружение. 1 декабря крейсер был назначен флагманом 3-й ЭЭМ Восьмого флота взамен потопленного 2 ноября «Сэндая», и был направлен для модернизации в Японию. 3 декабря он покинул Рабаул, ведя на буксире торпедированный эсминец «Наганами». 8-го корабль прибыл на Трук, откуда 14—19 декабря перешёл в Йокосуку[43][49].
С 19 декабря 1943 по 9 марта 1944 года «Юбари» прошёл очередной ремонт в Йокосуке, с двумя докованиями (8—12 января и 5—25 февраля) и ходовыми испытаниями 1—3 марта[50]. При этом произошли следующие изменения в конструкции:
- Сняты одиночные 140-мм орудия (№ 1 и № 4). На месте носового № 1 размещена одиночная универсальная щитовая 120-мм установка тип 10 модели E[49].
- На месте кормового орудия № 4 размещён строенный 25-мм автомат тип 96, ещё два таких — по сторонам от грот-мачты. Также добавлены два спаренных автомата на площадках рядом с носовой надстройкой и восемь одиночных. Общее число 25-мм стволов достигло 25: три строенных, четыре спаренных и восемь одиночных[49].
- На место первого 90-см прожектора установлена РЛС обнаружения надводных целей № 22 (точная модификация неизвестна, наиболее вероятна предназначенная для кайбоканов и подлодок модель 2, но не исключена и модель 4 для крупных боевых кораблей[51])[49].
- На корме установлены два бомбосбрасывателя на шесть глубинных бомб каждый[52].
Для уменьшения верхнего веса были укорочены обе мачты и сняты запасные торпеды вместе с их контейнерами, в целях улучшения живучести также заделано большинство бортовых иллюминаторов (кроме нескольких в корме и в полубаке). Водоизмещение возросло до 3780 тонн, скорость на испытаниях снизилась до 32 узлов при мощности машин 58943 л. с. — что для корабля такого возраста тем не менее является впечатляющим результатом[52].
С 9 по 13 марта 1944 года «Юбари» выполнил короткое учебное плавание, но вернулся в Йокосуку из-за проблем с ТЗА. 22-го он вышел из Кисарадзу в составе конвоя на Палау, включающего в себя также эсминцы «Хатакадзэ», «Икадзути» и «Таманами», миноносец «Отори», кайбоканы «Хирато» и «Номи», судно снабжения «Хаясаки», одиннадцать транспортов и три охотника за подводными лодками. 28 марта корабли разделились, крейсер вместе с частью их прибыл на Сайпан 30-го числа[53].
23—25 апреля 1944 года «Юбари» вместе с «Кину» и эсминцами «Самидарэ» и «Юдзуки» перешёл на Палау. В тот же день он взял на борт 365 солдат и 50 тонн груза, и вечером 26-го вышел с теми же эсминцами и транспортом № 149 к острову Сонсорол. Утром 27 апреля корабли разгрузились на месте назначения, и в 9:42 вышли в море. В 10:04 «Юбари» был поражён в район котельного отделения № 1 пятой из шести торпед в веере, выпущенных с дальности в 2400 метров американской подводной лодкой «Блюгилл». Моментально были затоплены котельные отделения № 1 и № 2, крейсер потерял ход и начал крениться на правый борт с дифферентом на нос. В 10:11 начался пожар в топливных цистернах. К 10:30 усилилось волнение, и несмотря на борьбу за живучесть, вода продолжила прибывать. В 16:50 эсминец «Самидарэ» попытался начать буксировку «Юбари» на 5-узловой скорости с помощью якорных цепей, однако они лопнули после нескольких попыток. 28 апреля в 4:15 уровень воды достиг верхней палубы, и от попыток дотянуть крейсер до Палау отказались, к 5:44 команда перешла на «Юдзуки». «Юбари» затонул в 10:15, уходя носом под воду, это произошло в 35 морских милях от острова Сонсорол, в точке с координатами 5°38′ с. ш. 131°45′ в. д. / 5.633° с. ш. 131.750° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=5.633&mlon=131.750&zoom=14 (O)] (Я). Всего при торпедировании и борьбе за живучесть погибло 19 членов экипажа[54][55].
1 мая 1944 года «Юбари» вместе с 3-й ЭЭМ формально был передан в состав флота Центрально-Тихоокеанской зоны, из списков его исключили 10 июня[54][56].
Командиры
- 1.3.1923 — 1.12.1923 капитан 1 ранга (тайса) Масао Сугиура (яп. 杉浦正雄)[57];
- 1.12.1923 — 10.11.1924 капитан 1 ранга (тайса) Нобуити Ямагути (яп. 山口延一)[58];
- 10.11.1924 — 20.10.1925 капитан 1 ранга (тайса) Айдзиро Томиока (яп. 富岡愛次郎)[59];
- 20.10.1925 — 1.11.1926 капитан 1 ранга (тайса) Киёси Анно (яп. 阿武清)[60];
- 1.11.1926 — 1.12.1927 капитан 1 ранга (тайса) Симпэй Кида (яп. 木田新平)[61];
- 1.12.1927 — 30.11.1929 капитан 1 ранга (тайса) Сигэфуса Морита (яп. 森田重房)[62];
- 30.11.1929 — 15.11.1930 капитан 1 ранга (тайса) Такэо Кавана (яп. 川名彪雄)[63];
- 15.11.1930 — 1.12.1931 капитан 1 ранга (тайса) Сэйтаро Хара (яп. 原精太郎)[64];
- 1.12.1931 — 15.11.1933 капитан 1 ранга (тайса) Дзиро Сайто (яп. 斎藤二朗)[65];
- 15.11.1933 — 15.11.1934 капитан 1 ранга (тайса) Ко Киёмия (яп. 清宮弘)[66];
- 15.11.1934 — 25.5.1935 капитан 1 ранга (тайса) Тадасигэ Дайго (яп. 醍醐忠重)[67];
- 25.5.1935 — 31.10.1935 капитан 1 ранга (тайса) Сэйити Харада (яп. 原田清一)[68];
- 31.10.1935 — 1.12.1936 капитан 1 ранга (тайса) Масао Ямамото (яп. 山本正夫)[62];
- 1.12.1936 — 15.11.1937 капитан 1 ранга (тайса) Суэто Хиросэ (яп. 広瀬末人)[69];
- 15.11.1937 — 20.7.1938 капитан 1 ранга (тайса) Югоро Хори (яп. 堀勇五郎)[70];
- 20.7.1938 — 15.11.1938 капитан 1 ранга (тайса) Сютоку Миядзато (яп. 宮里秀徳)[71];
- 15.11.1938 — 1.11.1939 капитан 1 ранга (тайса) Такэро Кода (яп. 古宇田武郎)[72];
- 1.11.1939 — 15.11.1939 (исполняющий обязанности) капитан 1 ранга (тайса) Митиаки Камата (яп. 鎌田道章)[73];
- 15.11.1939 — 1.11.1940 капитан 1 ранга (тайса) Хэйтаро Эдо (яп. 江戸兵太郎)[74];
- 1.11.1940 — 15.8.1942 капитан 1 ранга (тайса) Масами Бан (яп. 阪匡身)[75];
- 15.8.1942 — 3.5.1943 капитан 1 ранга (тайса) Тайдзи Хираи (яп. 平井泰次)[76];
- 3.5.1943 — 20.2.1944 капитан 1 ранга (тайса) Мориэ Фунаки (яп. 舟木守衛)[62];
- 20.2.1944 — 28.4.1944 капитан 1 ранга (тайса) Такэо Нара (яп. 奈良孝雄)[62];
Оценка проекта
«Юбари» строился как экспериментальный корабль для отработки предложенных конструктором Юдзуру Хирага новых конструктивных решений[77][4]. А именно — создания максимально сильно вооружённой и быстроходной боевой единицы с минимальным водоизмещением, всего 57% от уровня 5500-тонников[2]. В этом плане проект крейсера стал одним из наиболее знаковых в истории японского судостроения, оказав значительное влияние на разработку более поздних военных кораблей[51].
Ключевым из применённых решений было включение броневой защиты в силовой набор корпуса, что позволило резко увеличить её массу и общую долю в водоизмещении. Так, по сравнению с типом «Тэнрю» эти показатели выросли вдвое[15]. Другими характерными особенностями, воплотившимися затем в 7500-тонных тяжёлых крейсерах, были S-образный форштевень, сдвоенная дымовая труба с бронированными каналами дымоходов, нефтяное отопление котлов и более оптимальное размещение жилых помещений[7][56]. Закрытые двухорудийные 140-мм установки, первым носителем которых был «Юбари»[56], затем устанавливались ещё на нескольких кораблях и послужили прототипом для 127-мм спарок эсминцев «стандартного типа»[21]. Более того, часть перечисленных нововведений получили и 5500-тонные лёгкие крейсера: в 1934—1938 годах на всех них отказались от угольного отопления котлов[78], а характерную S-образную форму носовой оконечности имели «Нака» (изначально), «Дзинцу» и «Абукума» (после ремонтов в 1927 и 1930 годах соответственно)[79]. Из характерных архитектурных особенностей более поздних тяжёлых крейсеров на «Юбари» не было только волнообразной верхней палубы[51].
Хотя предложенные Хирагой конструктивные решения подтвердили свою ценность, проект обладал и значительными недостатками. Ключевым из них стала строительная перегрузка, достигшая 419 тонн, или 14% от нормального водоизмещения—при том, что ранее она обычно не превышала 5%. В результате выросла осадка и уменьшилась высота надводного борта, скорость хода оказалась меньше проектной, увеличился расход топлива, иллюминаторы трюмной палубы опасно приблизились к ватерлинии[12]. Более того, дальность плавания оказалась даже меньше, чем у современных ему эсминцев, флагманом соединений которых он должен был выступать[15]. Аналогичные проблемы, связанные с большой перегрузкой, имели и последующие 7500-тонные тяжёлые крейсера[80]. Другими минусами были недостаточная высота дымовой трубы[18] и забрызгивание торпедных аппаратов на полном ходу (исправлены в ходе модернизаций)[21], а также нерациональные углы наклона плит броневого пояса[9].
«Юбари» большую часть службы использовался как флагман эскадры эсминцев, и в этом качестве морально устарел ко второй половине 1930-х годов — в первую очередь за счёт роста их ТТХ. Так, на новых единицах типов «Асасио» и «Кагэро» дальность плавания достигла 5000 морских миль 18-узловым ходом (на более ранних «договорных» типах «Хацухару» и «Сирацую» — 4000), больше у них была и максимальная скорость, с учётом износа машин она составляла 34—35 узлов против 32—33. Артиллерийское вооружение старых лёгких крейсеров, смотревшееся вполне эффективным относительно американских эсминцев начала 20-х с четырьмя 102-мм орудиями, не обеспечивало превосходства над более новыми кораблями 30-х. Так, на считавшемся вполне вероятным противником флагманов ЭЭМ типе «Портер» вес бортового залпа достиг 196 кг против 226 кг у «Юбари» и 5500-тонников — и это при существенно большей огневой производительности. Торпедное вооружение из четырёх 610-мм торпедных труб на борт также уступало новым эсминцам, где их было шесть и восемь, с системой быстрой перезарядки. Наконец, объёма помещений старых лёгких крейсеров было недостаточно ни для размещения нового оборудования связи, ни для возросшего экипажа[81]. Штатный 16-летний срок службы «Юбари» вышел в 1939 году, после чего он должен был быть заменён на один из новых флагманов ЭЭМ[82]. Соответственно, он не только не получил катапульту с гидросамолётом, как большинство из 5500-тонных крейсеров в 30-х[83], но и новые торпедные аппараты, как «Дзинцу», «Нака» и «Абукума» перед войной[84]. Фактически эта замена так никогда и не произошла, более того, «Юбари» в последние месяцы службы успел побыть флагманом 3-й ЭЭМ[43].
Наиболее близким иностранным аналогом являлся построенный в 1936—1938 годах нидерландский крейсер «Тромп». При стандартном водоизмещении около 3800 тонн он нёс шесть 150-мм орудий в трёх спаренных установках, четыре 40-мм зенитных автомата, два строенных 533-мм торпедных аппарата и один гидросамолёт. Его защита включала в себя вертикальное бронирование в районе ЭУ и погребов из 16-мм обшивки и внутренних продольных переборок толщиной 20-30 мм, также броневую палубу, толщина которой варьировалась от 15 до 25 мм. Паротурбинная установка мощностью 56 тысяч л. с. позволяла развивать максимальную скорость в 32,5 узла. Примечательно, что к столь схожему результату через полтора десятилетия конструкторы «Тромпа» пришли, идя с другой стороны — путём увеличения лидера эсминцев с первоначальным водоизмещением около 2000 тонн, в то время как Хирага и Фудзимото создали уменьшенный аналог обычного лёгкого крейсера[85].
Напишите отзыв о статье "Юбари (крейсер)"
Примечания
- Комментарии
- ↑ Официально всё время службы классифицировался как крейсер 2-го класса (нито дзюнъёкан). Подробнее про классификацию кораблей ЯИФ см. книгу Лакруа и Уэллса, с. 698—699.
- ↑ Конструкционная сталь повышенной прочности, содержащая 0,35 % углерода и 0,8-1,2 % марганца. См. книгу Лакруа и Уэллса, с. 742-743.
- ↑ 12 марта 1934 года только что вступивший в строй миноносец «Томодзуру» перевернулся в шторм, погибло 97 членов экипажа. Этот инцидент привёл к отстранению главного конструктора Фудзимото и введению жёстких требований к остойчивости.
- ↑ Хромоникелевая броневая сталь, содержащая 0,43-0,53 % углерода, 3,7-4,2 % никеля и 1,8-2,2 % хрома. Аналог более ранней британской типа VH, выпускалась в Японии с начала 20-х годов. См. Лакруа и Уэллса, с. 742-743.
- Сноски
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 799.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 41.
- ↑ Кип, 1999-2000, p. 81.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 16.
- ↑ Кип, 1999-2000, p. 81-82.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Кип, 1999-2000, p. 82.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 41—44.
- ↑ 1 2 3 4 5 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 43.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 45.
- ↑ Кип, 1999-2000, p. 90.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 21.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 44.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 22.
- ↑ 1 2 3 Кип, 1999, p. 83-86.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 46.
- ↑ 1 2 3 4 Кип, 1999, p. 89.
- ↑ Кип, 1999, p. 89-90.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 106.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Кип, 1999, p. 91.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 25.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 47.
- ↑ Кип, 1999, p. 86.
- ↑ Кип, 1999, p. 87.
- ↑ 1 2 3 Кип, 1999, p. 88.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 38.
- ↑ Кип, 1999, p. 88-89.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, pp. 38-39.
- ↑ Кип, 1999, p. 82-83.
- ↑ Кип, 1999, p. 82.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, pp. 162-163.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 163.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, pp. 163-164.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, pp. 164.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 165.
- ↑ Кип, 1999, p. 92.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 363.
- ↑ Моран, 2011, с. 52-53.
- ↑ Кип, 1999, p. 93.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 364.
- ↑ 1 2 Кип, 1999-2000, p. 94.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 364-365.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 365.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 368.
- ↑ Бейтс, 1950, с. 124.
- ↑ Бейтс, 1950, с. 137-138.
- ↑ Бейтс, 1950, с. 223-224.
- ↑ Бейтс, 1950, с. 226-227.
- ↑ Бейтс, 1950, с. 262-263.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Кип, 1999-2000, p. 95.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 369.
- ↑ 1 2 3 Кип, 1999-2000, p. 98.
- ↑ 1 2 Кип, 1999-2000, p. 96.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, pp. 369-370.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 370.
- ↑ Кип, 1999-2000, p. 96-97.
- ↑ 1 2 3 Кип, 1999-2000, p. 97.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px30.htm#r011 Sugiura, Masao]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px31.htm#r018 Yamaguchi, Nobuichi]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px32.htm#r008 Tomioka, Aijiro]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px33.htm#v003 Anno, Kiyoshi]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px32.htm#r003 Kida, Shinpei]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ 1 2 3 4 Хакетт и Кингсепп, 1997.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px34.htm#r006 Kawana, Takeo]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px35.htm#r018 Hara, Seitaro]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px36.htm#r010 Saito, Jiro]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px39.htm#r004 Kiyomiya, Ko]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px40.htm#v019 Daigo, Tadashige]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px39.htm#v025 Harada, Seiichi]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px39.htm#v027 Hirose, Sueto]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px41.htm#r019 Hori, Yugoro]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px40.htm#v026 Miyazato, Shutoku]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px41.htm#r009 Koda, Takero]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px39.htm#v011 Kamata, Michiaki]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px40.htm#v006 Edo, Heitaro]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px42.htm#v016 Ban, Masami]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px43.htm#r036 Hirai, Taiji]. Imperial Japanese Navy. Проверено 4 января 2015.
- ↑ Эванс и Питти, 1997, p. 225.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 168.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 794-797.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 58.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 554-555.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 556.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 166.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 783.
- ↑ Литинский, 1998, с. 9-10.
Литература
- на английском языке
- Richard W. Bates. [archive.org/details/battleofsavoisla00nava The battle of Savo Island, August 9, 1942 : strategical and tactical analysis]. — Newport: Naval War College, 1950. — 434 с.
- Eric Lacroix, Linton Wells II. Japanese cruisers of the Pacific war. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 882 с. — ISBN 1-86176-058-2.
- David C. Evans, Mark R. Peattie. Kaigun: Strategy, Tactics, and Technology in the Imperial Japanese Navy, 1887-1941. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 661 с. — ISBN 0-87021-192-7.
- Frido G. Kip The japanese experimental light cruiser Yubari // Warship. — 1999-2000. — С. 80-98. — ISBN 978-0851777245.
- Bob Hackett; Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/yubari_t.htm CombinedFleet.com IJNMS YUBARI: Tabular Record of Movement]. JUNYOKAN!. Combinedfleet.com (1997).
- Moran, Jim. Wake Island 1941; A battle to make the gods weep. — Osprey Publishing, 2011. — 97 с. — ISBN 978-1-84908-603-5.
- на русском языке
- Литинский Д. Ю. Суперэсминцы советского флота. — Специальный выпуск альманаха «Тайфун». — СПб., 1998. — 72 с.
- Михайлов А. А. Лёгкие крейсера Японии. 1917-1945 гг.. — Санкт-Петербург, 2005. — 120 с.
- Сулига С. В. Лёгкие крейсера «Тенрю», «Тацута» и «Юбари». — Москва: Моделист-конструктор, 2005. — 32 с. — (Морская коллекция № 9 (78) / 2005).
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Юбари (крейсер)
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.
Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.
31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
