Лопатин, Лев Михайлович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Л.М. Лопатин»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Лопатин (фамилия).
Лев Михайлович Лопатин
Левъ Михайловичъ Лопатинъ
Дата рождения:

1 (13) июня 1855(1855-06-13)

Место рождения:

Москва, Российская империя

Дата смерти:

21 марта 1920(1920-03-21) (64 года)

Место смерти:

Москва, РСФСР

Страна:

Российская империя Российская империя

Школа/традиция:

спиритуализм

Основные интересы:

психология, метафизика

Значительные идеи:

единство сознания, творческая причинность, свобода воли

Оказавшие влияние:

Р. Декарт, Г. В. Лейбниц, Дж. Беркли, Мен де Биран, Вл. С. Соловьёв

Лев Миха́йлович Лопа́тин (1 (13) июня 1855, Москва, Российская империя — 21 марта 1920, Москва, Советская Россия) — русский философ-идеалист и психолог, профессор Московского университета, многолетний председатель Московского психологического общества и редактор журнала «Вопросы философии и психологии». Ближайший, с раннего детства, друг и оппонент В. С. Соловьёва. Лопатин был создателем первой в России системы теоретической философии[1]; своё учение, изложенное в труде «Положительные задачи философии» и множестве статей, называл «конкретным спиритуализмом»[2].

Основные труды мыслителя посвящены вопросам теории познания, метафизики, психологии, этики и истории философии. В теории познания Лопатин выступал как сторонник рационализма, последовательный критик эмпиризма и защитник умозрения. В психологии он развивал метод самонаблюдения, обосновывал субстанциональное единство сознания и тождество личности, отстаивал творческую природу сознания и свободу воли. В метафизике философ разработал оригинальную теорию творческой причинности, с помощью которой доказывал чужую одушевлённость, существование Бога и внешнего мира; ключевой идеей лопатинского спиритуализма была внутренняя духовность всего сущего, непосредственно открывающаяся в деятельности нашего внутреннего «я». В этических работах философ критиковал мораль утилитаризма, отстаивал идеи бессмертия души и нравственного миропорядка. Историко-философские работы Лопатина посвящены древней, новой и новейшей философии; немалое значение имеют также работы, посвящённые критическому разбору трудов современников. По мнению исследователей, работы Лопатина, наряду с трудами других мыслителей, положили начало самостоятельной русской философской традиции[1][3].





Биография

Ранние годы

Лев Михайлович Лопатин родился 1 июня 1855 года в Москве, в семье известного судебного деятеля Михаила Николаевича Лопатина и его жены Екатерины Львовны, урождённой Чебышёвой. Отец философа, Михаил Николаевич, происходил из старинного дворянского рода Тульской губернии, известного с начала 16 века[4]. Старший Лопатин окончил юридический факультет Московского университета и служил по судебному ведомству в различных учреждениях Москвы; в конце жизни он руководил одним из департаментов Московской судебной палаты. Он был умеренным либералом, сторонником реформ Александра II и автором публицистических статей. Сослуживцы знали его как честного, справедливого и неподкупного судью[5]. Мать философа, Екатерина Львовна, была родной сестрой знаменитого математика П. Л. Чебышёва. У М. Н. и Е. Л. Лопатиных было пятеро детей: Николай, Лев, Александр, Владимир и Екатерина (последний сын, Михаил, умер в детском возрасте). Все дети Лопатиных стали известными творческими людьми. Старший сын, Николай Михайлович, стал известным фольклористом, собирателем и издателем русских народных песен. Младшие братья, Александр и Владимир Михайловичи, сделались судебными деятелями, а Владимир — ещё и выдающимся актёром, игравшим во МХАТе. Их сестра Екатерина Михайловна приобрела известность как писательница, писавшая под псевдонимом К. Ельцова[4].

Лев Михайлович был вторым сыном в семье и получил имя в честь своего деда по матери Л. П. Чебышёва. Согласно метрическим книгам, Лев был крещён 11 июня 1855 года, а его крёстным отцом был дядя-математик П. Л. Чебышёв[4]. Детство будущего философа прошло в Москве, в доме купца Яковлева в Нащокинском переулке, где его родители снимали квартиру. Лёва рос слабым, худым, болезненным подростком; его отличительной чертой было сочетание физической беспомощности с ясным и тонким умом. В 1868 году он поступил в 3 класс только что основанной частной гимназии Л. И. Поливанова, которую с успехом закончил в 1875 году. Выдающий педагог, Л. И. Поливанов умел привить своим ученикам интерес к литературе и искусству[6]. Учениками поливановской гимназии был создан драматический «Шекспировский кружок», в постановках которого принимал активное участие юный Лопатин. По отзывам современников, Лев обладал незаурядным сценическим талантом: он исполнял роли Полония, Лоренцо, Мальволио, Менения Агриппы, Генриха IV, Скупого рыцаря[7] и был особенно хорош в роли Яго[8]. Любовь к театру философ сохранил на всю жизнь и уже на склоне лет состоял членом редакционного комитета московского Малого театра. Из других преподавателей гимназии наибольшее влияние на Лопатина оказал учитель физики и математики Н. И. Шишкин. Сам оригинальный мыслитель, Шишкин умел ясно и просто объяснять самые сложные научные проблемы; от него Лопатин усвоил любовь к точным наукам[9]. В 1872 году семья Лопатиных поселилась в собственном двухэтажном доме на углу Хрущёвского и Гагаринского переулков. Дом этот приобрёл в Москве большую известность благодаря происходившим в нём частным собраниям, так называемым лопатинским «средам»[10]. Глава семьи, М. Н. Лопатин, поддерживал дружеские отношения со многими выдающимися людьми своего времени. Каждую среду по вечерам в его доме собирались на ужин представители научной и творческой интеллигенции: профессора, литераторы, актёры, судебные и общественные деятели. Сюда приходили обменяться новостями, мнениями, послушать новые литературные и музыкальные произведения, поспорить на научные и общественно-политические темы[4]. Здесь можно было встретить таких людей, как С. М. Соловьёв, И. Е. Забелин, И. С. Аксаков, Д. Ф. Самарин, А. Ф. Писемский, А. И. Кошелёв, Н. П. Гиляров-Платонов, С. А. Юрьев, Л. И. Поливанов, В. И. Герье, В. О. Ключевский, А. А. Фет, Ф. И. Тютчев, Л. Н. Толстой и многие другие[5]. Собрания эти имели большое влияние на детей М. Н. Лопатина, в особенности на Льва. В этой старомосковской, славянофильской среде происходило становление его взглядов и жизненных идеалов. Особенно много дало юному Лопатину общение с С. А. Юрьевым, в беседах с которым он почерпнул свои первые философские уроки[11]. Огромное влияние на судьбу Лопатина оказала его дружба с Владимиром Соловьёвым. Семьи их отцов, М. Н. Лопатина и С. М. Соловьёва, жили по соседству и поддерживали близкие отношения, а летом вместе отдыхали в подмосковной усадьбе Покровское-Стрешнево. Лев познакомился с Владимиром, когда первому было 7, а второму 9 лет. Впоследствии философы вспоминали, как подростками устраивали развлечения в парке Покровского-Стрешнева, изображая привидений и пугая местных жителей[12]. Лопатин и Соловьёв рано начали интересоваться философскими вопросами, и их умственное развитие шло параллельно. Лопатин вспоминал, что когда ему было 12 лет, Соловьёв, бывший в ту пору материалистом, «до основания потряс» его детские верования[13]. С этого времени он стал мучительно вырабатывать собственное мировоззрение в постоянной борьбе с Соловьёвым. Взгляды юного Соловьёва переживали быструю эволюцию: после увлечения материализмом тот стал последователем Шопенгауэра, а затем возвратился к христианской церковной вере. По воспоминаниям Лопатина, к своим 15 годам он сошёлся с Соловьёвым на философском идеализме, а в 17 лет стал его полным единомышленником[13]. Однако в дальнейшем их философские пути разошлись: несмотря на влияние Соловьёва, Лопатин не стал его последователем и выработал своё собственное учение, которое отстаивал до конца жизни. Дружба двух философов сохранялась, однако, неизменной; Лопатину посвящены многие стихотворения Соловьёва[14].

В Московском университете

По окончании гимназии в 1875 году Лопатин поступил учиться на историко-филологический факультет Московского университета. В том году, после смерти П. Д. Юркевича, философскую кафедру в университете заняли двое: молодой, только что защитивший магистерскую диссертацию В. С. Соловьёв и прибывший из Варшавы профессор М. М. Троицкий[15]. Соловьёв, однако, вскоре покинул университет, и единственным представителем философии на кафедре остался профессор Троицкий. Троицкий был позитивистом, последователем английского эмпиризма в духе Дж. С. Милля и Г. Спенсера и отрицательно относился ко всякой метафизике. Лопатин, взгляды которого к тому времени уже сложились, не встретил у него никакого сочувствия. В 1879 году он окончил университет со степенью кандидата и выразил желание продолжить научную деятельность; однако Троицкий воспротивился его оставлению на кафедре, и Лев Михайлович был вынужден искать себе другую работу[15]. Одно время он преподавал русский язык в реальном училище, а затем устроился преподавателем литературы и истории в родной гимназии Л. И. Поливанова и в женской гимназии С. А. Арсеньевой. Связь с этими учебными заведениями философ сохранил до конца жизни. В 1880 году Лопатин, в качестве помощника Поливанова, принял участие в организации торжеств по случаю открытия памятника А. С. Пушкину; здесь он познакомился с писателем Ф. М. Достоевским, который в письме к жене характеризовал его как «человека чрезвы­чайно умного, весьма мыслящего, чрезвычайно порядочного и в высшей степени моих убежде­ний»[16]. В 1881 году, по приглашению В. И. Герье, Лопатин начал преподавать на историко-философском факультете Высших женских курсов[17]. В эти годы началась его литературная деятельность: в 1881 в «Русской мысли» была напечатана его первая статья «Опытное знание и философия», а в 1883 — статья «Вера и знание». Обе статьи впоследствии вошли в состав 1 тома его основного труда «Положительные задачи философии»[18]. Вскоре, по настоянию и протекции В. И. Герье, Лопатину удалось вернуться в Московский университет. В 1884 году он успешно сдал магистерский экзамен, а в следующем году, прочитав пробные лекции по теории причинности Канта, приступил к преподаванию в качестве приват-доцента[17]. Весной 1886 года он защитил магистерскую диссертацию, текст которой, под заглавием «Область умозрительных вопросов», был опубликован в том же году в качестве 1 тома «Положительных задач философии»[19]. На защите диссертации против Лопатина выступил профессор Троицкий, однако благоволивший диссертанту декан факультета так искусно прочёл его язвительный отзыв, что никто не заметил его язвительности[15]. В том же году Троицкий ушёл в отставку, и философскую кафедру занял прибывший из Новороссийска профессор Н. Я. Грот. С Гротом у Лопатина установились дружеские отношения, и его дальнейший профессиональный рост не встречал никаких препятствий[17]. В 1891 году он успешно защитил докторскую диссертацию на тему «Закон причинной связи, как основа умозрительного знания действительности», и в том же году опубликовал её в качестве 2 тома «Положительных задач философии»[2]. С 1892 года Лопатин — экстраординарный, а с 1897 — ординарный профессор Московского университета. Заслуженный профессор Московского университета (1910). Вся дальнейшая жизнь Лопатина была связана с Московским университетом, в стенах которого он проработал в общей сложности 35 лет — больше, чем кто-либо другой из дореволюционных преподавателей философии[17]. Одновременно он продолжал читать лекции в двух гимназиях и на Высших женских курсах.

За годы своей преподавательской деятельности Лопатин прочёл множество лекционных курсов, часть из которых была опубликована в виде отдельных изданий. Сюда относятся, прежде всего, курсы по истории древней и новой философии, выходившие в виде литографированных изданий в разные годы. Многочисленные издания этих курсов свидетельствуют о постоянной творческой переработке, которой подвергал их автор[20]. Философ также читал курсы по античной культуре, о Платоне и Аристотеле, спецкурсы «Европейская философия в текущем столетии», «Философия Канта», «Этика», курс «Основные проблемы познания»; в 1894 году он начал читать новый курс «Введение в философию», а с 1899 года — курс психологии[21]. По воспоминаниям слушателей, лекции Лопатина погружали в живую стихию философского творчества и приучали студентов к самостоятельной мысли[22]. Особенное впечатление производил его курс «Введение в психологию». Так, философ и богослов Н. С. Арсеньев вспоминал:
«Убедительно, ясно, с сильной аргументацией и — вдохновенно — он говорил о правах духа, о реальности, исконной решающей реальности духа. В мысленном общении с Лопатиным на этих лекциях молодой человек входил в общение со страстным и добросовестным и глубоко убедительным для мысли и захватывающим по силе нравственного подъёма свидетельством о подлинном существовании духовного мира»[23].

— Н. С. Арсеньев. Дары и встречи жизненного пути.

Впрочем, не у всех студентов курсы философа пользовались популярностью: многие находили их скучными, а некоторые считали, что печатные издания Лопатина производят большее впечатление, чем его лекции[24]. За долгие годы преподавания его курсы прослушали тысячи студентов, многие из которых сделались впоследствии крупными мыслителями; среди них были, например, философы П. А. Флоренский, В. Ф. Эрн, В. П. Свенцицкий, Г. Г. Шпет, А. Ф. Лосев, психолог П. П. Блонский, поэты В. Я. Брюсов и А. Белый и многие другие[17]. Несмотря на это, Лопатину не удалось создать своей философской школы, и только в конце жизни у него появилось несколько учеников, в частности, сын его друга-профессора А. И. Огнёв[25] и известный впоследствии как литературовед П. С. Попов[26].

В Московском психологическом обществе

В 1885 году при Московском университете было создано Психологическое Общество, объединившее в своих рядах множество философов, психологов и представителей других наук. Общество было задумано не только как психологическое, но и как философское; инициатором его создания и первым председателем выступил профессор М. М. Троицкий[27]. Согласно уставу, Общество имело целью разработку и распространение психологических знаний[28]; оно имело свой печатный орган «Труды Московского Психологического Общества», выходивший раз в несколько лет, и осуществляло научные переводы. С самого момента создания Общества Лопатин принял живое участие в его деятельности; он неизменно присутствовал на его заседаниях, выступал с докладами, участвовал в прениях. В 1887 году, после отставки Троицкого, новым председателем Общества стал профессор Н. Я. Грот. С приходом Грота деятельность Общества приняла более широкий характер[29]: в 1889 году по его инициативе Общество стало издавать журнал «Вопросы философии и психологии», выходивший с периодичностью 4-6 раз в год. В короткое время «Вопросы философии и психологии» стали крупнейшим российским философским журналом и объединяющим центром русской философской мысли[22]. Грот обладал способностью сдруживать между собой людей разных убеждений; под его руководством Психологическое Общество превратилось в тесный кружок объединённых общими целями людей. По свидетельству Лопатина, в период председательства Грота Психологическое Общество стало одним из популярнейших центров российского просвещения[30]. С конца 1880-х годов жизнь Лопатина была тесно связана с деятельностью Психологического Общества. Его статьи публиковались в «Трудах Московского Психологического Общества», а с появлением журнала «Вопросы философии и психологии» он стал одним из его основных авторов. Уже в 1890 году в журнале был опубликован цикл его статей по нравственной философии, в которых он сформулировал свои этические взгляды[31]. Затем, на протяжении 1890-х и начала 1900-х годов, философ помещал в журнале статьи по вопросам психологии, лёгшие в основу его курса психологии, читанного на Высших женских курсах и опубликованного в виде литографированного издания в 1903 году[32]. Наконец, с начала 1900-х годов Лопатин начал печатать в журнале статьи общефилософского содержания, развивавшие идеи его основного труда «Положительные задачи философии». К этому следует добавить опубликованные в разные годы статьи-некрологи и статьи, посвящённые характеристикам мыслителей прошлого. Статьи этого цикла были изданы в 1911 году в виде отдельной книги «Философские характеристики и речи»[33]. Всего за годы своего сотрудничества в журнале «Вопросы философии и психологии» Лопатин опубликовал в нём более 50 статей[34]. С 1894 года он принимал участие в редактировании журнала, а в 1896 году, во время болезни Грота, стал одним из его со-редакторов. В 1899 году, после смерти Н. Я. Грота, Лопатин был избран новым председателем Психологического Общества и с этого момента возглавлял Общество вплоть до собственной смерти в 1920 году. Одновременно он продолжал редактировать журнал «Вопросы философии и психологии», сначала вместе с В. П. Преображенским, а после смерти последнего — вместе с князем С. Н. Трубецким[29]. Князь С. Н. Трубецкой был одним из ближайших друзей Лопатина; в 1902 году он организовал при Московском университете студенческое Историко-философское общество, к работе в котором был приглашён и Лопатин, возглавивший в нём философскую секцию. Однако в сентябре 1905 года Трубецкой, избранный ректором Московского университета, скончался от апоплексического удара. После его смерти руководство журналом «Вопросы философии и психологии» целиком перешло в руки Лопатина, который оставался его единоличным редактором вплоть до закрытия издания в 1918 году[15]. На рубеже 19-20 веков Психологическое Общество понесло ряд значительных потерь: один за другим скончались его деятельные члены М. М. Троицкий, Н. Я. Грот, В. П. Преображенский, С. С. Корсаков, В. С. Соловьёв, А. А. Токарский, Н. В. Бугаев, С. Н. Трубецкой, что не могло не сказаться на качестве его работы. Негативно отразились на работе Общества и революционные события 1905-1906 годов[29]. Несмотря на это, к началу 1910-х годов Обществу удалось выйти из кризиса; журнал «Вопросы философии и психологии» продолжал издаваться большими тиражами и знакомить читателя с новейшими философскими идеями. К этому времени Лопатин, сосредоточивший в своих руках пост председателя Общества и редактора журнала, стал главным представителем философии в Москве[8]. В 1911 году Психологическое Общество торжественно отпраздновало 30-летний юбилей научной деятельности Лопатина. На состоявшемся 11 декабря торжественном заседании присутствовали представители почти всех учёных, просветительных и литературных обществ Москвы[6]. Были зачитаны приветственные адреса от Московского Психологического Общества, Московского университета, Московских высших женских курсов, Общества любителей российской словесности, Московских обществ: испытателей природы, невропатологов и психиатров, математического, юридического, религиозно-философского, Московского литературно-художественного кружка, женской гимназии С. А. Арсеньевой и мужской гимназии Л. И. Поливанова, а также от товарищей по факультету, слушателей и слушательниц[22]. С речами выступали профессора Г. И. Челпанов, П. И. Новгородцев, В. М. Хвостов и другие. В выступлениях Лопатин назывался «одним из самых значительных представителей философской мысли в России», «выдающимся национальным мыслителем» и «рыцарем философии». Указывалось, что он был одним из творцов русской идеалистической философии, заложил прочный фундамент философской психологии и способствовал развитию русского философского языка. О трудах Лопатина говорилось как о «живом и блестящем обнаружении самостоятельной русской мысли», а о его юбилее — как о «празднике русской философии». Философ был тронут высокой оценкой своих трудов и в ответном слове признался, что никогда не рассчитывал на прижизненное торжество своих идей и работал главным образом для будущих поколений[22]. К юбилею был издан посвящённый Лопатину «Философский сборник»[35]; был переиздан первый том его «Положительных задач философии» и опубликован сборник статей «Философские характеристики и речи».

Последние годы жизни и смерть

Жизнь Лопатина была типичной жизнью философа: небогатая внешними событиями, она была наполнена преимущественно внутренней умственной работой. Философ никогда не женился и всю жизнь провёл холостяком. Жил он всегда в одном и том же доме — в родительском особняке в Гагаринском переулке, из которого никогда не переезжал и в котором умер[7]. В самом доме он занимал комнату на верхнем этаже — так называемую «детскую», потолок в которой был столь низким, что В. С. Соловьёв, входя, должен был нагибаться, чтобы не удариться головой о притолоку. Рассказывали, что когда Лопатины поселились в этом доме, Лев Михайлович, осмотрев комнату, сказал: «Ну, до весны как-нибудь дотяну», — да так и остался в ней на всю жизнь[6]. Умерли отец и мать философа, сестра продала дом, но Лев Михайлович всё-таки выхлопотал у новых хозяев свою комнату, не зная, куда и как из неё можно переселиться[10]. Образ жизни философа на протяжении многих лет также оставался неизменным: работал он по ночам, днём спал, а вставал во второй половине дня, из-за чего постоянно опаздывал на разные заседания. Опаздывал он также на лекции, которые читал, и уроки, которые вёл, и эта привычка была предметом добродушных шуток его сослуживцев. По вечерам Лев Михайлович ездил на частные собрания, так называемые журфиксы, или просто в гости, где просиживал за беседой и чашкой чая до глубокой ночи. Здесь он нередко рассказывал свои страшные рассказы, на которые был большой мастер. Летом он обычно уезжал за границу или на Кавказ, чаще всего в Ессентуки, либо гостил на даче у кого-либо из своих друзей[36]. В своей деятельности в Психологическим Обществе и журнале «Вопросы философии и психологии» Лев Михайлович также любил привычную неизменность. Он председательствовал на заседаниях, выступал в прениях, просматривал поступившие в журнал рукописи, давал на них свои меткие отзывы[36]. Всю техническую редакторскую работу осуществляла его помощница, вдова историка М. С. Корелина, секретарь журнала Н. П. Корелина. Как руководитель, Лопатин был весьма консервативен: он не любил новшеств и старался избегать всего, что требовало от него больших затрат энергии. Когда в Москву задумал приехать известный французский философ А. Бергсон, Лопатин воспротивился его приезду, так как не желал брать на себя связанные с его приёмом хлопоты[8]. За это на него очень досадовали коллеги и знакомые. Лопатин негативно относился к новейшим течениям в философии и не хотел изучать труды новых европейских авторов, будучи убеждён, что старые всё равно лучше[10]. «Старинный — значит, хороший труд», — любил говорить Лев Михайлович[6]. В особенности не любил он распространившиеся в начале 20 века школы неокантианцев — Г. Когена, Г. Риккерта и П. Г. Наторпа, учения которых казались ему тёмными и непонятными. Когда группа молодых неокантианцев решила издавать в России философский журнал «Логос», Лопатин отказал им в какой-либо поддержке, и журнал начал выходить без его участия[37]. В то же время Лопатин очень чутко реагировал на те новые направления в философии, которые были созвучны его собственным идеям. Он, в частности, одним из первых высоко оценил прагматизм В. Джеймса[6], защищавшего дорогие ему идеи существования Бога и свободы воли[38].

12 января 1917 года, в Татьянин день, Лопатин выступил на торжественном заседании Московского университета с актовой речью «Неотложные задачи современной мысли». В своей речи он указал на кризис европейской культуры, дал краткое изложение своей философской системы и особо остановился на вопросах о происхождении зла и бессмертии души[39]. По существу, Лопатин подводил итоги своей философской деятельности и указывал новые пути развития философии. Речь Лопатина, изданная в виде отдельной брошюры[40], произвела большое впечатление и вызвала множество откликов. По словам С. А. Аскольдова, она стала «лебединой песнью» философа[16]. В 1917 году привычный образ жизни философа был разрушен сперва Февральской, а затем Октябрьской революцией. Общественно-политические потрясения, пережитые страной, сказались и на научном мире. В 1918 году перестал издаваться журнал «Вопросы философии и психологии». Психологическое Общество переживало кризис и работало с перебоями[28]. Многие члены Общества, преследуемые большевиками, оказались в Белом движении или в эмиграции; в Москве царили голод и разруха. Слабый здоровьем, Лев Михайлович с трудом справлялся с тяжёлыми условиям жизни[8]. В этот момент философ ощутил в себе призвание бороться за поднятие религиозного уровня русского общества. В 1918 году он выступил с «Тезисами о создании Всемирного Союза Возрождения Христианства», сохранившимися в бумагах о. Павла Флоренского[41]. В этих тезисах говорилось о необходимости объединения христиан всех исповеданий «для борьбы с религиозным неверием и грубым поклонением материальной культуре и с их практическими последствиями в жизни политической, общественной, экономической и во всём строе и укладе жизни отдельных лиц». В последние месяцы жизни философ был бодр и с оптимизмом смотрел в будущее; своим знакомым он говорил, что человек не умрёт, пока не совершит на земле своей миссии[36]. В ноябре 1919 года Лопатин писал Н. П. Корелиной: «Я убеждён, что всё происходящее нужно, что оно представляет болезненный и мучительный процесс возрождения человечества (да, человечества, а не одной России) от задавившей его всяческой неправды и что приведёт он к хорошему, светлому и совсем новому»[36]. Однако физические силы философа слабели; в марте 1920 года он заболел гриппом, осложнившимся воспалением лёгких, и 21 марта тихо скончался в своей комнате в присутствии немногочисленных учеников и знакомых. По воспоминаниям А. И. Огнёва, последними словами философа были: «Там всё поймём»[31].

Философ был похоронен на территории Новодевичьего монастыря рядом с могилой брата и недалеко от могилы В. С. Соловьёва[15]. Ему были посвящены несколько некрологов[6][42] и вышедшая в 1922 году книга А. И. Огнёва «Лев Михайлович Лопатин»[31].

Личность философа

По мнению современников, характерной особенностью Лопатина было сочетание физической немощи и духовной мощи. Небольшого роста, худощавый, тщедушный, с тонкими конечностями и слабыми мышцами, он был неприспособлен к какой-либо физической деятельности[7]. В его фигуре, в жестах, в походке было что-то беспомощное и детское; ходил он ссутулившись и никогда не выпрямляясь во весь рост[37]. Здоровье философа также было неважным: он часто болел и очень боялся простуды, из-за чего в любую погоду тепло одевался; зимой он так кутался, что из-под барашковой шапки были видны только глаза, а всё лицо было обмотано длинным вязаным шарфом[8]. Рассказывали также, что летом он ходил в тёплых зимних галошах, из-за чего слыл большим чудаком и оригиналом. В практических делах он не разбирался и постоянно нуждался в чьей-то помощи. При нём до конца жизни состоял его старый слуга Сергей, нанятый ещё его родителями и выполнявший при философе роль своего рода няньки[16]. По рассказам, у Лопатина было приятное лицо с высоким выпуклым лбом, закинутыми назад светлыми волосами и большими, выразительными, умными глазами. Глаза эти загорались особенным блеском, когда философ о чём-нибудь спорил или рассказывал свои страшные истории; по словам Е. Н. Трубецкого, они обладали силой какого-то доброго и ласкового гипноза[10].

В слабом, немощном теле философа жила, однако, большая и добрая душа. Лев Михайлович искренне любил людей, умел входить в их нужды, разделять их горести и радости[31]. Будучи верующим христианином, он стремился воплотить в своей жизни евангельский идеал, деятельно помогая попавшим в беду и нуждающимся людям. По утверждению младшего брата, не было случая, чтобы Лев Михайлович отказал кому-либо в духовной или материальной помощи[7]. К нему нередко обращались за советом и поддержкой, и он всегда находил для страждущего нужные слова. Требовательный к самому себе, Лопатин был снисходителен к окружающим, ни на кого не держал зла и легко прощал обиды. Ему были органически чужды гордость, самомнение, честолюбие и зависть[7]. Кроткий и мягкий от природы, он был неспособен причинить зло или обидеть другого человека. По воспоминаниям М. К. Морозовой, преподавая в гимназии, Лопатин всем ученикам ставил пятёрки, а если кто-то не отвечал урока, сердился и угрожал поставить четвёрку или спросить в следующий раз[8]. Лев Михайлович легко сходился с людьми и находил с ними общий язык, независимо от их возраста и общественного положения. Особенно легко ему удавалось ладить с детьми, которым он охотно делал подарки и которые его очень любили[36].

Жил философ очень скромно. Всю обстановку его маленькой комнаты составляли кровать, два стола и несколько стульев. Электричества Лопатины не завели, и философ до конца жизни работал при керосиновой лампе. Здесь, на столе, заваленном книгами, на клочке бумаги, карандашом, он писал мелким почерком свои сочинения[6]. По свидетельству брата, Лопатин был убеждённым аскетом: на своё тело он смотрел как на тяготу и обузу, страшился зависимости духа от тела и всячески боролся против телесных оков[7]. От жизненной обстановки он требовал того немногого, что избавляло его от телесного угнетения и давало ощущение независимости от материальных условий. На всё остальное он смотрел как на излишество, которого всячески избегал и которым тяготился. К женщинам он относился по-рыцарски, со многими из них состоял в задушевной дружбе, но связывать себя узами брака не хотел, боясь лишиться привычной свободы и независимости[7]. Как учёный, Лопатин отличался крайней самостоятельностью мышления[22]. В философии он не был ничьим учеником. Он не примкнул ни к какой философской школе, не взирал на авторитеты и последовательно развивал своё собственное самобытное мировоззрение. Лопатин был одним из немногих русских мыслителей, оставшихся вне всякого влияния Канта. Он считал кантианство тупиковой ветвью философии и предпочитал опираться на мыслителей докантовской эпохи, из-за чего получал упрёки в «философской отсталости»[10]. Будучи проницательным критиком, он оценивал всякое учение по его внутренней силе и непротиворечивости и отвергал всё то, что не отвечало этим критериям. Мягкий и уступчивый по природе, он становился догматичен и нетерпим, когда речь заходила о философских вопросах, и нередко ожесточённо спорил, доказывая свою правоту[8]. Собственное мышление Лопатина отличалось исключительной ясностью[42]. Ему были свойственны стремление к точным формулировкам и простоте изложения. Всякому человеку, не сведущему в философии, он умел доступным языком объяснить самые трудные философские понятия. Готовя свои статьи, он зачитывал их секретарю редакции Н. П. Корелиной, и если той было что-то непонятно, переписывал работу по несколько раз, пока не добивался полной ясности[36]. Сочинения Лопатина отличаются крайней продуманностью; по свидетельству П. С. Попова, философ подолгу вынашивал свои мысли, облекал их в чёткие формулировки и запоминал наизусть, и лишь после этого садился и записывал на бумагу. Даже готовясь к дискуссии, он заранее обдумывал и записывал свои аргументы, намечая возможные ответы противника и свои возражения на них. Это делало его неуязвимым спорщиком[16].

Особый интерес для характеристики Лопатина представляют его страшные рассказы. Рассказы эти пользовались большой популярностью, особенно среди молодёжи, и Льва Михайловича часто специально приглашали на ужин, чтобы послушать его истории. Рассказывал он их мастерски, выразительно играя глазами и интонацией голоса, так что всем присутствующим становилось жутко и многие после этого боялись пройти тёмной комнатой[36]. Особенностью этих историй было то, что все они содержали в себе мистический элемент; обычный их сюжет состоял в явлении души умершего[8]. Рассказы эти были тесным образом связаны с коренным убеждением Лопатина — убеждением в бессмертии человеческой личности. Сила их художественного воздействия определялась той верой в их реальность, которая передаётся от рассказчика слушателю: личность не умирает, она живёт за гробом, а при случае и «пошаливает», если не нашла себе успокоения, — вот основной мотив лопатинских рассказов[10]. Лопатин был убеждённым мистиком, верил в общение живых и умерших и во всём реальном усматривал мистический смысл. Он серьёзно относился к спиритизму и дорожил результатами своего проникновения в спиритическую область, хотя никогда не распространялся об этом публично[7]. Область реальная и область мистическая были для него двумя сторонами одной действительности, и это убеждение наложило отпечаток на его философию.

Учение

См. также: Положительные задачи философии

Общий характер учения

По своим философским взглядам Лопатин принадлежал к тому направлению, которое именуется спиритуализмом[43] или метафизическим персонализмом[44]. Сущность этого учения состоит в том, что в нём за основную, первичную сущность принимается дух (лат. spiritus) или личность (лат. persona). Этим он отличается как от материализма, видящего сущность вещей в материи, так и от платоновского идеализма, полагающего начало вещей в абстрактных идеях[45]. Основателем данного направления традиционно считается Рене Декарт, хотя корни его уходят ещё в античную философию. Крупнейшими представителями спиритуализма после Декарта были Г. В. Лейбниц, Дж. Беркли и Мен де Биран[46]. Термин «спиритуализм» впервые применил к своему учению последователь Мен де Бирана, французский философ В. Кузен[47]. В Германии спиритуалистические идеи развивали последователи Лейбница И. Ф. Гербарт, Р. Г. Лотце, И. Г. Фихте-младший и Г. Тейхмюллер. Последний, назвавший своё учение «персонализмом», преподавал в Юрьевском университете, где создал особую школу последователей; сторонниками его идей были русские философы А. А. Козлов, Е. А. Бобров, С. А. Аскольдов и Н. О. Лосский[48]. Оригинальный вариант лейбницианской монадологии развивали также старшие коллеги Лопатина по Психологическому Обществу Н. В. Бугаев и П. Е. Астафьев[49]. Из мыслителей, оказавших влияние на Лопатина, чаще всего называют Декарта и Лейбница, огромное значение идей которых подчёркивал сам философ[50][51]. Однако встречающееся в литературе определение Лопатина как «русского лейбницианца» неверно; Лейбниц был лишь одним из многих мыслителей, повлиявших на формирование его идей[52]. Значительным было также влияние Беркли, чей «Трактат о принципах человеческого знания» стал первой философской книгой, прочитанной Лопатиным[31], и Мен де Бирана, идеи которого легли в основу лопатинской психологии[53]. Некоторые исследователи отмечают также влияние идей И. Г. Фихте[3], А. Шопенгауэра[54] и Лотце[55]. Особо следует отметить влияние раннего Владимира Соловьёва, который в молодые годы придерживался спиритуалистических идей. Его метафизика, изложенная в «Чтениях о Богочеловечестве», представляла собой оригинальное развитие монадологии Лейбница. Однако в последующем Соловьёв отошёл от лейбницианства и нередко выступал с критикой лопатинского спиритуализма с позиций своей «метафизики Всеединства»[56]. В целом исследователи отмечают большу́ю самостоятельность Лопатина в разработке философских идей и оригинальность его учения, не позволяющую причислить его к ученикам какого-либо другого мыслителя. Спиритуализм Лопатина стал одним из первых творений самобытной русской философии[1][3].

Сам философ называл своё учение конкретным спиритуализмом, противопоставляя его абстрактному учению Гегеля о Мировом духе. Дух в учении Лопатина — это не абстрактная идея, а живая, действенная, сущая до всякого воплощения в жизни природы и человечества сила[57]. Основные положения лопатинского спиритуализма: самодостоверность внутреннего опыта; субстанциональное единство сознания; тождество личности; творческая активность человеческого духа; свобода воли; творческая причинность как универсальный закон действительности; принцип соотносительности явлений и субстанций; внутренняя духовность всего сущего; существование Бога и нравственного миропорядка; бессмертие души[52]. В работе «Неотложные задачи современной мысли» философ так сформулировал сущность своего учения:
«Вся действительность — и в нас, и вне нас — в своём внутреннем существе духовна; во всех явлениях кругом нас реализуются духовные, идеальные силы, они только закрыты от нас формами нашего внешнего чувственного восприятия их; напротив, в нашей душе, в непосредственных переживаниях и актах нашего внутреннего Я, в его свойствах и определениях, нам открывается настоящая реальность, уже ничем не прикрытая. И то, что в этой реальности есть основного и от неё неотделимого ни при каких условиях, то должно быть основным и во всякой другой реальности, если только в мире есть внутреннее единство и если он не слагается из элементов, друг друга отрицающих».

— Лопатин Л. М. Неотложные задачи современной мысли // Вопросы философии и психологии. — М., 1917. — Кн. 136. — С. 1—80.

Основные работы

Главным трудом, излагавшим философское учение Лопатина, явилась двухтомная монография «Положительные задачи философии». По определению автора, монография была посвящена обоснованию необходимости и возможности метафизики; само название труда указывало на наличие у философии положительных задач, то есть метафизического познания[20]. В первой части монографии философ подвергал критике эмпирическую теорию познания и доказывал необходимость метафизики как особой науки; во второй он излагал свою теорию творческой причинности и давал краткий набросок системы спиритуалистической метафизики. «Положительные задачи философии» явились своего рода программой, в русле которой развивалось дальнейшее творчество мыслителя[20]. Последующие статьи Лопатина в «Вопросах философии и психологии» были посвящены разъяснению, развитию и углублению ключевых идей «Положительных задач». Именно здесь, в этих статьях, философское дарование Лопатина раскрылось с полной силой.

Все статьи Лопатина распадаются на пять циклов, посвящённых соответственно психологии, метафизике, этике, анализу философских учений прошлого и критике новейших философских течений[20]. Наибольшее значение имеет цикл статей по вопросам психологии, лёгших в основу курса «Введение в психологию». Из них следует особо выделить статьи: «Явление и сущность в жизни сознания», «Понятие о душе по данным внутреннего опыта», «Спиритуализм как психологическая гипотеза», «Вопрос о реальном единстве сознания» и «Метод самонаблюдения в психологии». По мнению профессора В. В. Зеньковского, «Лопатина можно назвать — без преувеличения — самым выдающимся русским психологом; его статьи по общим и частным вопросам психологии сохраняют доныне своё высокое значение»[54].

Немалое значение имеет также цикл статей по вопросам теории познания и метафизики, поводом к написанию которых явилась полемика с профессором В. И. Вернадским. В цикл вошли статьи: «Научное мировоззрение и философия», «Аксиомы философии», «Типические системы философии» и «Спиритуализм как монистическая система философии». Завершающей работой цикла стала статья «Неотложные задачи современной мысли», содержащая в кратком виде изложение основных идей мыслителя. Из работ этического содержания следует отметить статьи «Критика эмпирических начал нравственности», «Теоретические основы сознательной нравственной жизни» и две статьи о свободе воли, приложенные ко второму тому «Положительных задач». Значительный интерес представляют также историко-философские и критические статьи мыслителя и его трёхтомный курс по истории философии. По словам С. Л. Франка, написанным в 1930 году, «работы Лопатина должны быть без оговорок причислены к лучшим и высшим достижениям философской мысли последнего полувека»[1].

Из Брокгауза и Ефрона

Во всех своих работах Лопатин энергично настаивает на необходимости умозрительного начала во всяком цельном миросозерцании. Эмпирический принцип, раскрытый до конца, не опирающийся на умозрение, приводит к неизбежному отрицанию знания и скептицизму. Нельзя искать основ для выработки миросозерцания и в одной только вере, так как, отказываясь от умозрения в принципе, она постоянно исходит из него в действительности. Умозрительная философия есть знание действительных вещей в их началах и конечном назначении. Для возможности метафизических построений вопрос о законе причинности должен иметь решающее значение. Этот закон, именно в том коренном значении, которое он имеет для всякой непосредственной деятельности разума, то есть как требование производящей, или творческой, причинности, получает действительное удовлетворение только в спиритуалистическом миросозерцании.

Обзор умозрительных понятий о действительности приводит, таким образом, Лопатина к системе конкретного спиритуализма или к психологической метафизике. Предполагая для явлений духа субстанцию, свойства которой существенно отличны от того, что непосредственно дано в этих явлениях, то есть субстанцию трансцендентную, мы создаем понятие бесплодное и противоречивое. Если же, отбросив всякую субстанцию, мы начинаем смотреть на душевную жизнь как на чистую последовательность абсолютных состояний (точка зрения «феноменизма»), мы получаем такое представление о душе, которое глубоко расходится с её самыми основными признаками и распадается в неисцелимых внутренних противоречиях.

Выход отсюда один: субстанция души не трансцендентна, а имманентна своим явлениям, то есть она открывает или проявляет себя и свою природу в наших душевных состояниях. Явления духа должны быть не только показателями, но и прямой реализацией его существа.

Исходя из понятия о душе как производящей причине, Лопатин пытается защищать принцип свободы воли на психологической почве (умеренный индетерминизм). В вопросе о сущности мирового порядка Лопатин примыкает к Лейбницевой монадологии, что сближает его с представителями Московской философско-математической школы.

Памятные адреса

Сочинения

Книги

  • Положительные задачи философии. Часть I. Область умозрительных вопросов. — М., 1886. — 2-е изд.: М.: Типо-литография И. Н. Кушнеров и К°, 1911. — 462 с.
  • Положительные задачи философии. Часть II. Закон причинной связи, как основа умозрительного знания действительности. — М.: Типография Э. Месснера и Ю. Романа, 1891. — 392 с.
  • [books.e-heritage.ru/book/10072793 Философские характеристики и речи.] — М.: «Путь», 1911. — 396 с.
  • Лекции по истории новой философии. Вып. I. Кант и его ближайшие последователи. — Прага, Берлин, 1923.

Литографированные издания

  • История древней философии. Лекции, читанные на Высших Женских Курсах в 1884—85 г. — М., 1885.
  • История древней философии. Лекции, читанные в Императорском Московском Университете в 1895—96 г. — М.: Литография Общества распространения полезных книг, 1896. — 350 с.
  • История древней философии. Лекции, читанные в Императорском Московском Университете в 1897—98 г. — М.: Литография Общества распространения полезных книг, 1898. — 422 с.
  • История древней философии. Лекции, читанные в Императорском Московском Университете в 1900—1901 г. — М.: Литография Рихтера, 1901. — 407 с.
  • [books.e-heritage.ru/book/10072755 Психология. Лекции ординарного профессора Л. М. Лопатина. 1901—1902 ак. год.] — М.: Литография Рихтера, 1902. — 349 с.
  • [books.e-heritage.ru/book/10072708 Курс психологии. Лекции, читанные на историко-филологическом факультете Императорского московского университета и на Высших женских курсах в 1903—1904 ак. году.] — М.: Типо-литография Ю. Венер, 1903. — 230 с.
  • [books.e-heritage.ru/book/10072685 История новой философии. Лекции, читанные на историко-филологическом факультете Императорского московского университета.] — М.: Литография Рихтера, 1902. — 448 с.

Оттиски статей

  • [books.e-heritage.ru/book/10078287 Вопрос о свободе воли.] — М.: Типография А. Гатцука, 1889. — 100 с.
  • Николай Яковлевич Грот. — М., 1900.
  • Князь С. Н. Трубецкой и его общее философское миросозерцание. — М.: Типо-литография т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1906. — 103 с.
  • Физик-идеалист (памяти Н. И. Шишкина). — М.: Типо-литография т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1908. — 113 с.
  • [books.e-heritage.ru/book/10072721 Настоящее и будущее философии.] — М.: Типо-литография т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1910. — 45 с.
  • Неотложные задачи современной мысли. — М.: Печатня А. И. Снегиревой, 1917. — 83 с.

Статьи

  • Опытное знание и философия // Русская мысль. — М., 1881. — № 5. — С. 201—260. — № 8. — С. 202—219.
  • Вера и знание // Русская мысль. — М., 1883. — № 9. — С. 127—168.
  • Нравственное учение Шопенгауэра // Труды Московского Психологического Общества. — М., 1888. — Вып I.
  • [az.lib.ru/l/lopatin_l_m/text_1889_vopros_o_svobode_voli.shtml Вопрос о свободе воли] // Труды Московского Психологического Общества. — М., 1889. — Вып III.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/dc2/2_3.pdf Положение этической задачи в современной философии] // Вопросы философии и психологии. — М., 1890. — Кн. 2. — С. 61—72.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/a93/3_3.pdf Критика эмпирических начал нравственности] // Вопросы философии и психологии. — М., 1890. — Кн. 3. — С. 64—104.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/649/4_3.pdf Нравственное учение Канта] // Вопросы философии и психологии. — М., 1890. — Кн. 4. — С. 65—82.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/44b/5_2.pdf Теоретические основы сознательной нравственной жизни] // Вопросы философии и психологии. — М., 1890. — Кн. 5. — С. 34—83.
  • Сергей Андреевич Юрьев как мыслитель // Сборник в память С. А. Юрьева, изданный друзьями покойного. — М., 1891.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/1f2/14_10.pdf К вопросу о математических истинах (Ответ Н. А. Иванцову)] // Вопросы философии и психологии. — 1892. — Кн. 14. — С. 55—70.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/759/16_5.pdf Больная искренность (Заметка по поводу статьи В. Преображенского «Фридрих Ницше»)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1893. — Кн. 16. — С. 109—114.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/c82/18-10.pdf К вопросу о миросозерцании блаженного Августина] // Вопросы философии и психологии. — М., 1893. — Кн. 18. — С. 26—40.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/ccd/19-1.pdf Подвижные ассоциации представлений] // Вопросы философии и психологии. — М., 1893. — Кн. 19. — С. 1—53.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/7b0/19-9.pdf Новый психофизиологический закон г. Введенского (Заметка по поводу его «Вторичного вызова на спор о законе одушевления»)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1893. — Кн. 19 — С. 60—81.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/4ab/28-4.pdf Параллелистическая теория душевной жизни] // Вопросы философии и психологии. — М., 1895. — Кн. 28. — С. 358—389.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/c85/30-4.pdf Явление и сущность в жизни сознания] // Вопросы философии и психологии. — М., 1895. — Кн. 30. — С. 619—652.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/83c/32-4.pdf Понятие о душе по данным внутреннего опыта] // Вопросы философии и психологии. — М., 1896. — Кн. 32. — С. 264—298.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/edf/34-6.pdf Декарт, как основатель нового философского и научного миросозерцания] // Вопросы философии и психологии. — М., 1896. — Кн. 34. — С. 609—642.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/bd0/38-4.pdf Спиритуализм, как психологическая гипотеза] // Вопросы философии и психологии. — М., 1897. — Кн. 38. — С. 486—534.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/c50/f_ylxitqy_erhthgmt_w_q_cjhz.pdf Николай Яковлевич Грот (23 мая 1899 г.)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1899. — Кн. 48. — С. IX—XX.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/f3c/wqtlayl_ghdcgb_a_ettttyrj.pdf Вопрос о реальном единстве сознания. Часть I] // Вопросы философии и психологии. — М., 1899. — Кн. 49. — С. 600-623.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/731/gpjyfli_cxbcqw_t_qawzrhw.pdf Вопрос о реальном единстве сознания. Часть II] // Вопросы философии и психологии. — М., 1899. — Кн. 50. — С. 861—880.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/571/uusdsyb_ubyyymcw.pdf Василий Петрович Преображенский (11 апреля 1900 г.)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1900. — Кн. 52. — С. VII—IX.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/dc4/cwxrrds_jqspua_lyemviati.pdf Памяти С. С. Корсакова (Речь, произнесенная на могиле С. С. Корсакова 4 мая 1900 г.)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1900. — Кн. 53. — С. VIII—X.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/de1/rnmqrqs_v_pvpxfne.pdf К вопросу о бессознательной душевной жизни] // Вопросы философии и психологии. — М., 1900. — Кн. 54. — С. 741—757.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/1db/clculuz_gjgoj.pdf Философское миросозерцание B. C. Соловьева] // Вопросы философии и психологии. — М., 1901. — Кн 56. — С. 45—91.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/a30/znhsmhv_yes_twdsbpuvac.pdf Памяти А. А. Токарского] // Вопросы философии и психологии. — М., 1901. — Кн. 59. — С. XII—XIV.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/0e6/ulzoiwq_drqeyskr_skvnykdcx.pdf Личность и миросозерцание С. С. Корсакова] // Вопросы философии и психологии. — М., 1901. — Кн. 60. — С. XXXIX—XLIX.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/151/ndavfcl_cdhux_acrqjiasaeywlg.pdf Метод самонаблюдения в психологии] // Вопросы философии и психологии. — М., 1902. — Кн. 62. — С. 1031—1090.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/54a/qhfheoq.pdf Научное мировоззрение и философия (По поводу статьи проф. В. И. Вернадского «О научном мировоззрении»). Часть I] // Вопросы философии и психологии. — М., 1903. — Кн. 69. — С. 404—430.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/46d/jhngwzu.pdf Научное мировоззрение и философия (По поводу статьи проф. В. И. Вернадского «О научном мировоззрении»). Часть II] // Вопросы философии и психологии. — М., 1903. — Кн. 70. — С. 475—496.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/691/jbgzqvx.pdf Научное мировоззрение и философия (По поводу статьи проф. В. И. Вернадского «О научном мировоззрении»). Часть III] // Вопросы философии и психологии. — М., 1903. — Кн. 71. — С. 84—128.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/b1c/lbyiemn.pdf Философское мировоззрение Н. В. Бугаева] // Вопросы философии и психологии. — М., 1903. — Кн. 72. — С. 172—195.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/ad5/bqtaqab.pdf Учение Канта о познании] // Вопросы философии и психологии. — М., 1904. — Кн. 76. — С. 1—19.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/4c7/kfhbiyrg.pdf Памяти князя С. Н. Трубецкого] // Вопросы философии и психологии. — М., 1905. — Кн. 79. — С. I—VI.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/ec6/cufjkiy.pdf Аксиомы философии (Научное мировоззрение и философия)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1905. — Кн. 80. — С. 335—352.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/8a1/jwobtoi.pdf Князь С. Н. Трубецкой и его общее философское миросозерцание] // Вопросы философии и психологии. — М., 1906. — Кн. 81. — С. 29—129.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/c8b/jpudsxx.pdf Типические системы философии (Научное мировоззрение и философия)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1906. — Кн. 83. — С. 262—293.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/ed6/hbuyaql_bsrbg_rmbei.pdf Обзор книги: Н. Д. Виноградов. Философия Давида Юма. Ч. I. Теоретическая философия Д. Юма. Москва, 1996] // Вопросы философии и психологии. — М., 1906. — Кн. 83. — С. 251—260.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/9e7/zyvqisz.pdf Новая теория познания (По поводу книги Н. О. Лосского «Обоснование интуитивизма». СПб., 1906)] // Вопросы философии и психологии. — М., 1907. — Кн. 87. — С. 185—205.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/126/yzypfem.pdf Физик-идеалист (памяти Н. И. Шишкина). Часть I] // Вопросы философии и психологии. — М., 1907. — Кн. 89. — С. 324—366.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/10e/rhfkpbl.pdf Физик-идеалист (памяти Н. И. Шишкина). Часть II] // Вопросы философии и психологии. — М., 1908. — Кн. 90. — С. 492—527.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/6d4/aadbegh.pdf Физик-идеалист (памяти Н. И. Шишкина). Часть III] // Вопросы философии и психологии. — М., 1908. — Кн. 92. — С. 186—218.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/e47/mluqlma_edm_wh.pdf Обзор книги: А. Д. Гуляев. Этическое учение в «Мыслях» Паскаля] // Вопросы философии и психологии. — М., 1907. — Кн. 89. — С. 545—551.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/8e0/ooukkqk.pdf Философские взгляды В. Я. Цингера] // Вопросы философии и психологии. — М., 1908. — Кн. 93. — С. 219—227.
  • Личность и взгляды Л. И. Поливанова // Сборник памяти Л. И. Поливанова (к 10-летию его кончины). — М., 1909.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/021/ioknbao.pdf Настоящее и будущее философии] // Вопросы философии и психологии. — М., 1910. — Кн. 103. — С. 263—305.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/a27/ihrkkat.pdf Памяти Вл. С. Соловьева] // Вопросы философии и психологии. — М., 1910. — Кн. 105. — С 625—636.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/0f1/tnxhgilq_dkokluxjtlol.pdf Две ответных речи Л. М. Лопатина] // Вопросы философии и психологии. — М., 1912. — Кн. 111. — С. 185—189, 209—211.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/21f/pewvxgc.pdf Обзор книги: Н. Д. Виноградов. Философия Давида Юма. Часть II. Этика Давида Юма, в связи с важнейшими направлениями британской морали XVII-XVIII вв. Москва, 1911] // Вопросы философии и психологии. — М., 1912. — Кн. 113. — С. 517—520.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/4dd/fwesrcr.pdf Спиритуализм, как монистическая система философии] // Вопросы философии и психологии. — М., 1912. — Кн. 115. — С. 435—471.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/ded/bikhafi_116.pdf Монизм и плюрализм] // Вопросы философии и психологии. — М., 1913. — Кн. 116. — С. 68—92.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/e7d/qbufqle.pdf Вл. С. Соловьев и князь Е. Н. Трубецкой. Часть I] // Вопросы философии и психологии. — М., 1913. — Кн. 119. — С. 339—374.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/963/ptqnqid.pdf Вл. С. Соловьев и князь Е. Н. Трубецкой. Часть II] // Вопросы философии и психологии. — М., 1913. — Кн. 120. — С. 375—419.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/fc5/zoymndm.pdf Вл. С. Соловьев и князь Е. Н. Трубецкой. Часть III] // Вопросы философии и психологии. — М., 1914. — Кн. 123. — С. 477—526.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/fb7/nwuuphb.pdf По поводу новой книги С. А. Алексеева (Аскольдова) «Мысль и Действительность»] // Вопросы философии и психологии. — М., 1914. — Кн. 125. — С. 519—531.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/051/eolnaxi.pdf По поводу сочинения В. Ф. Эрна «Розмини и его теория знания. Исследование по истории итальянской философии XIX столетия»] // Вопросы философии и психологии. — М., 1915. — Кн. 127. — С. 268—282.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/993/eidtwcw.pdf Современное значение философских идей князя С. Н. Трубецкого] // Вопросы философии и психологии. — М., 1916. — Кн. 131. — С. 1—39.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/3c6/vdgbupl.pdf Неотложные задачи современной мысли] // Вопросы философии и психологии. — М., 1917. — Кн. 136. — С. 1—80.
  • [journals.rhga.ru/upload/iblock/1cb/jcjnrda.pdf Странное завершение забытого спора] // Вопросы философии и психологии. — М., 1917. — Кн. 137—138. — С. 174—177.

Напишите отзыв о статье "Лопатин, Лев Михайлович"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 Франк С. Л. [www.odinblago.ru/path/24/6/ Памяти Л. М. Лопатина] // Путь. — Париж: 1930. — № 24. — С. 111—114.
  2. ↑ 1 2 Лопатин Л. М. Положительные задачи философии. Часть II. Закон причинной связи, как основа умозрительного знания действительности. — М.: Типография Э. Месснера и Ю. Романа, 1891. — 392 с.
  3. ↑ 1 2 3 Яковенко Б. В. Очерки русской философии // Б. В. Яковенко. Мощь философии. — СПб.: «Наука», 2000. — С. 740—842.
  4. ↑ 1 2 3 4 Лопатин В. В. Лопатин Н. В. Семья Лопатиных // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1997 г. — Спб., 1997. — С. 196—205.
  5. ↑ 1 2 Давыдов Н. В. Из прошлого. Часть 2. — М.: Тип. товарищества И. Д. Сытина, 1917.
  6. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Попов П. С. Л. М. Лопатин (+21/8 марта 1920 г.) // Голос минувшего. — 1920/1921. — С. 159—164.
  7. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Лопатин В. М. Из воспоминаний. 1. Лев Михайлович Лопатин // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1997 г. — Спб., 1997. — С. 169—189.
  8. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Морозова М. К. Мои воспоминания // Наше наследие. — 1991. — № 6. — С. 103—104.
  9. ↑ Лопатин Л. М. Физик-идеалист // Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. — М., 1995. — С. 363—474.
  10. ↑ 1 2 3 4 5 6 Трубецкой Е. Н. Москва в конце восьмидесятых годов и в начале девяностых годов. Лопатинский кружок // Лопатин Л. М. Аксиомы философии. Избр. статьи. — М., 1996. — С. 455—463.
  11. ↑ Лопатин Л. М. Сергей Андреевич Юрьев как мыслитель // Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. — М., 1995. — С. 317—337.
  12. ↑ Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьёве в его молодые годы. Материалы к биографии. Книга 1. — Пг.: Сенатская типография, 1916. — 442 с.
  13. ↑ 1 2 Лопатин Л. М. Вл. С. Соловьёв и князь Е. Н. Трубецкой // Вопросы философии и психологии. — 1913. — № 119.
  14. ↑ Попов П. С. Уцелевшие строки из переписки друзей (Владимир Соловьев и Л. М. Лопатин) // Голос минувшего. — 1923. — № 1. — С. 73—84.
  15. ↑ 1 2 3 4 5 Борисова И. В. Профессор философии // Лопатин Л. М. Аксиомы философии. — М., 1996. — С. 3—18.
  16. ↑ 1 2 3 4 Попов П. С. Образы былого (Воспоминания из университетских, гимназических и детских лет) // А. И. Семёнова. Наследие П. С. Попова — профессора Московского государственного университета. Историко-философский анализ. — М., 2009. — С. 149—209.
  17. ↑ 1 2 3 4 5 Павлов А. Т. Один из лучших философских писателей в России // Лев Михайлович Лопатин / Сборник статей под ред. О. Т. Ермишина. — М.: РОССПЭН, 2013. — С. 11—28.
  18. ↑ Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьёве в его молодые годы. Материалы к биографии. Книга 3. Выпуск II. — М.: «Книга», 1990. — 382 с.
  19. ↑ Лопатин Л. М. Положительные задачи философии. Часть I. Область умозрительных вопросов. — М., 1886. — 2-е изд.: М.: Типо-литография И. Н. Кушнеров и К°, 1911. — 462 с.
  20. ↑ 1 2 3 4 Ильин Н. П. [www.hrono.ru/proekty/metafizik/fk202.html Дух как союзник души. К 150-летию со дня рождения Л. М. Лопатина] // Философская культура. Журнал русской интеллигенции. — СПб., 2005. — № 2.
  21. ↑ Громов А. В. [www.rodon.org/gromov/oviblml.htm Основные вехи интеллектуальной биографии Л. М. Лопатина] // Известия Уральского государственного университета. — 2006. — № 42. Серия 3, выпуск 1. — С. 187—196.
  22. ↑ 1 2 3 4 5 Московское Психологическое Общество. Отчёт о торжественном заседании по случаю 30-летнего юбилея Л. М. Лопатина // Вопросы философии и психологии. Кн. 111. — М., 1912. — С. 175—211.
  23. ↑ Арсеньев Н. С. Дары и встречи жизненного пути. — СПб.: «Вестник», 2013. — 456 с.
  24. ↑ Блонский П. П. Мои воспоминания. — М.: «Педагогика», 1971. — 170 с.
  25. ↑ Бутина Е. А. В кругу возвышенных идей: Александр Иванович Огнёв (Послесловие к публикации) // Кантовский сборник. — 2012. — № 1. — С. 70—74.
  26. ↑ Семёнова А. С. Идейно-философское влияние Л. М. Лопатина на становление взглядов П. С. Попова // Лев Михайлович Лопатин / Сборник статей под ред. О. Т. Ермишина. — М.: РОССПЭН, 2013. — С. 292—302.
  27. ↑ Кондаков И. М. [psi.webzone.ru/st/121106.htm Матвей Михайлович Троицкий: карьера против таланта] // Выдающиеся психологи Москвы. Под ред. В. В. Рубцова, М. Г. Ярошевского. — М.: ПИ РАО, МОПК, 1997.
  28. ↑ 1 2 Ждан А. Н. [www.voppsy.ru/issues/1995/954/954082.htm Московское Психологическое общество (1885-1922)] // Вопросы психологии. — М., 1995. — № 4. — С. 82—92.
  29. ↑ 1 2 3 Виноградов Н. Д. Краткий исторический очерк деятельности Московского Психологического Общества за 25 лет // Вопросы философии и психологии. Кн. 103. — М., 1910. — С. 249—262.
  30. ↑ Лопатин Л. М. Николай Яковлевич Грот (23 мая 1899 г.) // Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. — М., 1995. — С. 306—316.
  31. ↑ 1 2 3 4 5 Огнёв А. И. Лев Михайлович Лопатин. — Пг.: «Колос», 1922. — 64 с.
  32. ↑ Лопатин Л. М. Курс психологии. Лекции, читанные на Историко-Филологическом факультете Императорского Московского университета и на Высших Женских Курсах в 1903—1904 ак. году. — М.: Типо-литография Ю. Венер, 1903. — 230 с.
  33. ↑ Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. — М.: «Путь», 1911. — 396 с.
  34. ↑ Лопатин Л. М. Аксиомы философии. — М.: РОССПЭН, 1996. — 560 с.
  35. ↑ Философский сборник Льву Михайловичу Лопатину к тридцатилетию научно-педагогической деятельности. От Московского Психологического общества 1881-1911. — М.: Типо-литография И. Н. Кушнеров и Ко, 1912. — 334 с.
  36. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Корелина Н. П. За пятьдесят лет (Воспоминания о Л. М. Лопатине) // Вопросы философии. — 1993. — № 9. — С. 115—121.
  37. ↑ 1 2 Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. — М.: «Прогресс-Литера»; СПб.: «Алетейя». — 1995. — 651 с.
  38. ↑ Лопатин Л. М. Настоящее и будущее философии // Вопросы философии и психологии. — М., 1910. — Кн. 103. — С. 263—305.
  39. ↑ Попов П. С. О новом очерке учения Л. М. Лопатина (Профессор Л. М. Лопатин. Неотложные задачи современной мысли. Москва. 1917) // Вопросы философии. — М., 2008. — № 2. — С. 153—160.
  40. ↑ Лопатин Л. М. Неотложные задачи современной мысли. — М.: Печатня А. И. Снегиревой, 1917. — 83 с.
  41. ↑ Троицкий И. Анализ проблем онтологии в философском наследии Л. М. Лопатина // Христианское чтение. — СПб., 1912. — № 2. — С. 186—216.
  42. ↑ 1 2 Аскольдов С. А. Памяти Л. М. Лопатина // Мысль. — М., 1922. — № 1. — С. 150—151.
  43. ↑ Громов А. В. Спиритуалистический монизм Л. М. Лопатина // Сумма философии. — Екатеринбург, 2005. — № 3. — С. 42—60.
  44. ↑ Прасолов М. А. Самоопределение русского метафизического персонализма // Ученые записки Российской таможенной академии. — СПб., 2008. — № 1 (30). — С. 348—361.
  45. ↑ Козлов А. А. Густав Тейхмюллер // Вопросы философии и психологии. — М., 1894. — Год V, кн. 4—5.
  46. ↑ Ивлева М. И. Из истории спиритуалистической философии в России // Вестник Российского экономического университета им. Г. В. Плеханова. — М., 2007. — № 3 (15) — С. 38—44.
  47. ↑ [www.slovopedia.com/2/209/263854.html Спиритуализм.] — Большой энциклопедический словарь.
  48. ↑ Ивлева М. И. Философская школа Юрьевского университета и её место в российской философской культуре // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. — 2009. — № 4. — С. 35—40.
  49. ↑ Лосский Н. О. История русской философии. — М.: Советский писатель, 1991. — 482 с.
  50. ↑ Лопатин Л. М. Декарт, как основатель нового философского и научного мировоззрения // Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. — М., 1995. — С. 3—37.
  51. ↑ Лопатин Л. М. Лейбниц // Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. — М., 1995. — С. 38—64.
  52. ↑ 1 2 Громов А. В. Теория творческой причинности в философии Льва Михайловича Лопатина: Автореферат диссертации канд. филос. наук / Урал. ун-т. — Екатеринбург, 2006. — 20 с.
  53. ↑ Ермишин О. Т. Метафизика Л. М. Лопатина // Лев Михайлович Лопатин / Сборник статей под ред. О. Т. Ермишина. — М.: РОССПЭН, 2013. — С. 29—79.
  54. ↑ 1 2 Зеньковский В. В. История русской философии. — М.: «Академический проект», 2011. — 880 с.
  55. ↑ Рубинштейн М. М. Очерк конкретного спиритуализма Л. М. Лопатина // Логос. — М., 1911/1912. — № 2/3. — С. 243—280.
  56. ↑ Половинкин С. М. Спор о субстанциях и о свободе между В. С. Соловьёвым и Л. М. Лопатиным // Лев Михайлович Лопатин / Сборник статей под ред. О. Т. Ермишина. — М.: РОССПЭН, 2013. — С. 80—123.
  57. ↑ Лопатин Л. М. Типические системы философии (Научное мировоззрение и философия) // Вопросы философии и психологии. — М., 1906. — Кн. 83. — С. 262—293.

Литература

Воспоминания

  • Аскольдов С. А. [www.spho.ru/media/pdf/_original/4/lopatin_n_myisl11922.pdf Памяти Л. М. Лопатина] // Мысль. — М., 1922. — № 1. — С. 150—151.
  • Лопатин В. М. Из воспоминаний. 1. Лев Михайлович Лопатин // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1997 г. — СПб., 1997. — С. 169—189.
  • Трубецкой Е. Н. Москва в конце восьмидесятых годов и в начале девяностых годов. Лопатинский кружок // Лопатин Л. М. Аксиомы философии. Избр. статьи. — М., 1996. — С. 455—463.
  • Морозова М. К. Мои воспоминания // Наше наследие. — 1991. — № 6. — С. 103—104.
  • Корелина Н. П. За пятьдесят лет (Воспоминания о Л. М. Лопатине) // Вопросы философии. — 1993. — № 9. — С. 115—121.
  • Попов П. С. Л. М. Лопатин (21/8 марта 1920 г.) // Голос минувшего. — 1920/1921. — С. 159—164.
  • Попов П. С. Образы былого (Воспоминания из университетских, гимназических и детских лет) // А. И. Семёнова. Наследие П. С. Попова — профессора Московского государственного университета. Историко-философский анализ. — М., 2009. — С. 149—209.

Исследования

  • Франк С. Л. [www.odinblago.ru/path/24/6/ Памяти Л. М. Лопатина] // Путь. — Париж: 1930. — № 24. — С. 111—114.
  • Рубинштейн М. М. [journals.rhga.ru/upload/iblock/b60/008.pdf Очерк конкретного спиритуализма Л. М. Лопатина] // Логос. — М., 1911/1912. — № 2/3. — С. 243—280.
  • Огнёв А. И. Лев Михайлович Лопатин. — Пг.: «Колос», 1922. — 64 с.
  • Ермишин О. Т. Л. М. Лопатин против В. С. Соловьева (К истории одного спора) // История философии. — М., 1999. — № 4. — С. 44—56.
  • Ильин Н. П. [www.hrono.ru/proekty/metafizik/fk202.html Дух как союзник души. К 150-летию со дня рождения Л. М. Лопатина] // Философская культура. Журнал русской интеллигенции. — СПб., 2005. — № 2.
  • Громов А. В. Спиритуалистический монизм Л. М. Лопатина // Сумма философии. — Екатеринбург, 2005. — № 3. — С. 42—60.
  • Прасолов М. А. Субъект и сущее в русском метафизическом персонализме. — СПб.: Астерион, 2007. — 354 с.
  • Павлов А. Т. Один из лучших философских писателей в России // Лев Михайлович Лопатин / Сборник статей под ред. О. Т. Ермишина. — М.: РОССПЭН, 2013. — С. 11—28.
  • Ермишин О. Т. Метафизика Л. М. Лопатина // Лев Михайлович Лопатин / Сборник статей под ред. О. Т. Ермишина. — М.: РОССПЭН, 2013. — С. 29—79.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Лопатин, Лев Михайлович


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.


Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.


Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же, как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только мальчишку барабанщика, который был отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щербатого – захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там французских передовых квартиргеров.


Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал казачий эсаул – сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский – третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками и спокойно самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, – что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок проводник, в сером кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня – из под носа захватит добычу кто нибудь из больших партизанов», – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов остановился.
– Едет кто то, – сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
– Едут двое – офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был сам подполковник, – сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер – растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
– Ну, я г'ад тебя видеть, – перебил его Денисов, и лицо его приняло опять озабоченное выражение.
– Михаил Феоклитыч, – обратился он к эсаулу, – ведь это опять от немца. Он пг'и нем состоит. – И Денисов рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала немца присоединиться для нападения на транспорт. – Ежели мы его завтг'а не возьмем, они у нас из под носа выг'вут, – заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
– Будет какое нибудь приказание от вашего высокоблагородия? – сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в адъютанта и генерала, к которой он приготовился, – или должен я оставаться при вашем высокоблагородии?
– Приказания?.. – задумчиво сказал Денисов. – Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?
– Ах, пожалуйста… Можно мне при вас остаться? – вскрикнул Петя.
– Да как тебе именно велено от генег'ала – сейчас вег'нуться? – спросил Денисов. Петя покраснел.
– Да он ничего не велел. Я думаю, можно? – сказал он вопросительно.
– Ну, ладно, – сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
– Ну, бог'ода, – обратился он к мужику проводнику, – веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.


Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.


Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Лопатин,_Лев_Михайлович&oldid=81138060»