Плющ, Леонид Иванович

Леонид Иванович Плющ
Род деятельности:	математик, публицист, участник правозащитного движения в СССР
Дата рождения:	26 апреля 1938(1938-04-26)
Место рождения:	Нарын, Киргизия, СССР
Гражданство:	СССР СССР → Франция Франция
Дата смерти:	4 июня 2015(2015-06-04) (77 лет)
Место смерти:	Франция
Награды и премии:

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Леони́д Ива́нович Плющ (26 апреля 1938, Нарын, Киргизия — 4 июня 2015, Франция) — украинский и советский математик, публицист, участник правозащитного движения в СССР, член Инициативной группы по защите прав человека в СССР.

Образование и научная деятельность

Родился в рабочей семье в городе Нарын в Киргизии. Отец погиб на фронте в начале Великой Отечественной войны. Позже с семьёй Леонид переехал в Одессу. Он окончил школу с серебряной медалью и поступил на физико-математический факультет Одесского университета. Затем перевёлся на механико-математический факультет Киевского университета, который окончил в 1962 году.

До 1968 года занимал должность инженера-математика в Институте кибернетики имени В. М. Глушкова Академии наук Украины в Лаборатории математических методов в биологии и медицине, которой руководил Антомонов Ю.Г. Занимался научными исследованиями на стыке математики и биологии, моделированием биосистем, опубликовал несколько научных статей.

Правозащитник

Будучи активным участником движения шестидесятников, Леонид Плющ содействовал распространению правозащитных идей на Украине. Он был связующим звеном между московскими и украинскими диссидентами, знакомя москвичей с новинками самиздата Украины и привозя из Москвы домой московские самиздатовские тиражи, расходившиеся затем по республике.

В 1964 после отставки Никиты Хрущёва с поста Первого секретаря ЦК КПСС Плющ отправил письмо в ЦК с предложениями о демократизации советской системы. С 1966 года он начинает писать для самиздата свои статьи о природе советского строя, национальном вопросе в СССР, идеологии и необходимости обновления страны. В то время Плющ был убеждён в возможности «социализма с человеческим лицом» и отстаивал эти идеи. В 1968 Леонид Плющ направил в «Комсомольскую правду» письмо с резким протестом против недостоверного, по его мнению, освещения процесса над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым. По словам Леонарда Терновского, «ответ последовал быстро — Плющ был уволен из Института с „волчьим билетом“ и с тех пор его нигде не принимали на работу».

Правда, в 1969 году Леонид Плющ устроился на работу брошюровщиком. Одновременно он начал собирать информацию о правозащитном движении в Советском Союзе и передавать её в редакцию «Хроники текущих событий». С момента образования в 1969 Инициативной группы по защите прав человека в СССР он стал её членом. Так как Леонид постоянно проживал в Киеве, то не мог принимать постоянного непосредственного участия в работе группы, действовавшей в Москве. Поэтому его подпись под некоторыми её документами ставилась по доверенности.

Арест и нахождение в психиатрической больнице

15 января 1972 года после нескольких квартирных обысков Плющ был арестован и обвинён по ст. 62 УК УССР в антисоветской агитации и пропаганде с целью подрыва существующего строя. Леонид Плющ находился в заключении в следственном изоляторе Киевского КГБ, откуда был направлен на психиатрическую экспертизу в судебно-психиатрическое отделение Киевской областной больницы, но признан вменяемым. Тогда его отправили в Москву, где в Центральном институте судебной психиатрии имени В. П. Сербского его дважды признали больным так называемой «вялотекущей шизофренией» (диагноз, часто ставившийся диссидентам). Экспертная комиссия под председательством А. В. Снежневского, с участием Г. В. Морозова, Д. Р. Лунца и А. К. Ануфриева проводила экспертизу Леонида Плюща в сентябре 1972 года и подтвердила предыдущее заключение — хроническое психическое заболевание в форме шизофрении.

В январе 1973 на закрытом судебном процессе в Киевском областном суде Плющ обвинялся в подписании писем в ООН в качестве члена Инициативной группы, в хранении и распространении антисоветской литературы, ведении антисоветских разговоров. Определением суда он был направлен на принудительное лечение в психиатрической больнице специального (тюремного) типа. Затем Верховный суд Украины смягчил определение на принудительное лечение в психиатрической больнице общего типа, однако после протеста прокурора УССР восстановил решение областного суда «ввиду особой социальной опасности его антисоветских действий».

С 15 июля 1973 года Плющ был насильственно помещён в спецпсихбольницу в г. Днепропетровск. По сведениям Леонарда Терновского, с августа 1973 года Плющу назначают большие дозы галоперидола.

Во время свидания с женой Плющ говорит с трудом, с остановками, в глазах у него тоска, он задыхается, корчится в судорогах. Предупреждает, что письма писать не в состоянии. И просит раньше времени окончить свидание… В течение 2-х с половиной лет Плюща «лечили» (хочется сказать — травили) попеременно галоперидолом (без полагавшихся корректоров), инсулином в возрастающей дозировке, трифтазином — в таблетках и в инъекциях, комплексно — инсулином и трифтазином, снова большими дозами трифтазина. После уколов инсулина (ожидая, видимо, инсулинового шока и судорог) Плюща на 4 часа привязывали к кровати…

Международная кампания в защиту Леонида Плюща

С призывами об освобождении Плюща выступали академик А. Д. Сахаров, член-корреспондент И. Р. Шафаревич и другие правозащитники. В 1974 Татьяна Ходорович опубликовала в самиздате книгу «История Болезни Леонида Плюща», которая в том же году была издана в Амстердаме.

В 1974 был образован международный комитет в защиту Л. И. Плюща, особенно активно действовавший во Франции и в США и проводивший акции протеста. Международный конгресс математиков в Ванкувере опубликовал открытое письмо в защиту Плюща. В марте 1975 Татьяна Ходорович написала и обнародовала статьи «Плюща делают сумасшедшим. Зачем?» (совместно с Юрием Орловым) и «Эскалация отчаяния». 23 апреля 1975 был проведён международный день защиты Плюща. В защиту диссидента к советскому руководству обратился Центральный комитет Французской коммунистической партии. В 1975 году В. Буковский и С. Глузман посвятили Леониду Плющу свою работу «Пособие по психиатрии для инакомыслящих», написав на её титульной странице «Лене Плющу — жертве психиатрического террора посвящается».

Освобождение и эмиграция

Жена Татьяна Ильинична Житникова разделяла взгляды мужа, вместе с ним распространяла самиздатовская литературу. Чтобы освободить Леонида Плюща из лечебницы, она писала письма в высшие государственные инстанции, обращалась к западным правозащитным организациям.

В результате активной международной кампании Леонид Плющ был освобожден.

10 января 1976 он с женой и сыновьями Дмитрием и Олесем выехал из СССР. В Австрии он прошёл психиатрическую экспертизу, которая зафиксировала его полную вменяемость, но установила у него сильное нервное истощение. В эмиграции поселился во Франции. С 1977 года Плющ становится зарубежным представителем Украинской Хельсинкской группы. На Западе Плющ выпустил книгу «На карнавале истории».

С конца 1970-х годов он постепенно переходит от социалистических позиций к антикоммунизму и национализму, а его интересы смещаются из области политики в культурологию и литературоведение. Плющ — член объединения украинских писателей «Слово», автор монографии о Тарасе Шевченко. В 1986 Леонид Плющ опубликовал статью о гибели поэта Василя Стуса. В октябре 1990 года подписал "Римское обращение". В 1991 году выпустил авторский документально-аналитический видеофильм «Из Малороссии на Украину» и серию статей о становлении и перспективах украинской культуры.

В 2006 году был награждён орденом «За мужество» І степени за гражданское мужество, самоотверженность в борьбе за утверждения идеалов свободы и демократии и по случаю 30-й годовщины создания Украинской общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений.

Женат, имеет двоих детей.

Умер 4 июня 2015 года во Франции в возрасте 77 лет.

См. также

• Использование психиатрии в политических целях в СССР
• Татьяна Ходорович
• Орлов, Юрий Федорович
• Терновский, Леонард Борисович

Ссылки

• [www.belousenko.com/wr_Plyushch.htm Воспоминания Л.Плюща «На карнавале истории»]

Отрывок, характеризующий Плющ, Леонид Иванович

– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».