Людоговский, Лев Фёдорович

Лев Фёдорович Людоговский
Левъ Ѳедоровичъ Людоговскій
Род деятельности:	педагог
Отец:	протоиерей Фёдор Петрович Людоговский
Супруга:	Александра Петровна Лайкевич
Дети:	Надежда, Вера, Любовь, Михаил, Петр, Николай
Награды и премии:

Лев Фёдорович Людого́вский (18 февраля [1 марта] 1761, Рославль, Смоленская губерния — 4 [16] февраля 1838, Москва) — педагог, деятель народного просвещения конца XVIII — первой трети XIX века.

Выпускник Московского университета. В начале службы — секретарь И. И. Шувалова и Н. С. Мордвинова. Составитель «Географического словаря Нового Завета». С 1799 по 1834 год — директор народных училищ Смоленской губернии; седьмой (и последний) директор главного народного училища Смоленской губернии, первый директор Смоленской гимназии. Действительный статский советник. Родоначальник московской ветви смоленского рода Людоговских.

Биография

Происхождение

Людоговский происходил из старинного дворянского рода, записанного в 6-ю часть генеалогической книги Смоленской губернии. Предок Льва Фёдоровича, Мартин Людоговский (1590—1661), будучи подданным польской короны, получил в 1648 году от короля Владислава IV небольшое имение Бабичи в Смоленском воеводстве. Через несколько лет эти земли отошли к Русскому царству, и Людоговские стали подданными России.

Детство и юность

Лев Фёдорович Людоговский родился в 1761 году (18 февраля, в день памяти святителя Льва Великого) в Рославле, в последний год царствования императрицы Елизаветы Петровны. Отец — священник (впоследствии — протоиерей) Фёдор Петрович Людоговский (1730—1798), один из строителей (1779—1783) и первый настоятель соборной Благовещенской церкви в Рославле, смотритель Рославльской духовной школы. О матери сведений не имеется.

Начальное образование Людоговский получил в родном Рославле, в духовной школе, продолжил обучение в Смоленской духовной семинарии. В 1780 году поступил на философский факультет Императорского Московского университета. (По всей видимости, он был в числе тех выпускников семинарии, которых преосвященный Парфений (Сопковский) отправлял за свой счёт учиться в Москву.) В 1783 году, по окончании университетского курса, «за преимущественное пред прочими сочинение диссертации из философского факультета», был награждён золотой медалью.

Начало службы

По окончании университета Л. Ф. Людоговский вернулся в Смоленск, где 15 сентября 1783 года был определён учителем риторики, математики и французского языка в родную семинарию.

Однако преподавание в духовной школе продлилось недолго. В 1787 году, по пути в Крым, Смоленск посетила императрица Екатерина II, среди прочих городских учреждений побывала и в семинарии. Состоявший в её свите основатель и главный куратор Мос­ковского университета И. И. Шу­валов обратил внимание на способного преподавателя, и в этом же году, 18 августа, Л. Ф. Людоговский был зачислен в его штат «для исправления письменных дел». С 1790 года Людоговский состоял при Шувалове секретарем по делам Московского университета. К этому времени относится составление Людоговским «Географического словаря Нового Завета…».

Шувалов высоко ценил своего молодого сотрудника, но петербургский климат оказывал разрушительное действие на здоровье Льва Фёдоровича. По рекомендации своего патрона Людоговский в 1795 году поступает секретарём к адмиралу Н. С. Мордвинову, который в то время был председателем Черноморского адмиралтейского правления. Адмирал отзывался о своем секретаре следующим образом: «Сей Людоговский есть благовоспитанный человек, коего Иван Иванович Шувалов удостоил почитать себе другом, дал мне, по слабости здравия его, в теплейшую страну, и я почитаю его премного».

Через три года, в 1798 году, когда Мордвинов был вызван в Петербург, Людоговский переезжает вместе с ним в столицу и занимает должность заведующего канцелярией в правлении только что организованного Государственного вспомогательного для дворянства банка. Но проработал он здесь чуть больше года. Младший сын Л. Ф. Людоговского, Николай Львович, сообщает (на основании рассказов матери): «Когда отец, состоя при Мордвинове, не мог вынести петербургского климата, он при его содействии был назначен директором училищ Смоленской губернии; одновременно влиятельный в то время откупщик Перетц предлагал отцу место вице-губернатора, но он отказался от люкративного места».

Во главе губернского народного образования

6 апреля 1799 года Людоговский был назначен директором народных училищ Смоленской губернии. Главное народное училище, находившееся в Смоленске, было основано в 1786 году, в числе других училищ, созданных в ходе образовательной реформы 1782—1786 годов по указу императрицы Екатерины II. Людоговский стал седьмым директором училища.

Первой заботой нового руководителя было приведение в порядок школьного хозяйства, находившегося в расстроенном состоянии, а также учебной библиотеки. Кроме того, предметом постоянного внимания со стороны Людоговского в течение многих лет было, во-первых, отыскание наиболее образованных и талантливых учителей для главного и прочих училищ и, во-вторых, открытие малых народных училищ в различных городах губернии. Обе задачи решались не быстро, но успешно.

24 января 1803 года был издан указ императора Александра I, согласно которому главные народные училища, при условии их соответствия новым требованиям, преобразовывались в гимназии. Осенью того же года училище было проинспектировано чиновником из Москвы (Смоленск, согласно введенному делению на учебные округа, относился тогда к Московскому округу), который нашел его вполне подготовленным к преобразованию в гимназию — что и было совершено в начале 1804 года со всевозможной торжественностью. Одновременно при гимназии был открыт коммерческий класс, просуществовавший до 1812 года.

В ходе Отечественной войны 1812 года гимназия (как и вся Смоленская губерния) была разорена. Сразу после ухода неприятеля Людоговский принял все меры к восстановлению, однако занятия удалось возобновить лишь в феврале 1814 года — но к этому времени был набран один лишь первый класс. В полном объёме учебный процесс восстановился только в 1816 году.

Директор народных училищ, при всей своей занятности, вникал во все мелочи гимназической жизни. Как вспоминал его сын, Лев Фёдорович «постоянно следил за учением, утром рано, пред началом уроков, обходил классы и спрашивал учеников, как они понимают заданное, поправлял их, а с некоторыми из них сам занимался у себя, перед учением». «Эту заботливость о питомцах гимназии, — пишет биограф Людоговского М. В. Аксёнов, — он продолжал проявлять и по поступлении более талантливых из них в университет, снабжая их денежными средствами и лестными рекомендациями к профессорам, из которых со многими был в хороших отношениях». Так, например, он рекомендовал тогдашнему ректору Московского университета А. А. Антонскому-Прокоповичу выпускника гимназии С. И. Клименкова, впоследствии ставшего доктором медицины, адъюнкт-профессором университета.

Столь же пристальным и благожелательным было внимание директора и к своим сотрудникам. «Собирая часто у себя на квартире учителей гимназии, — продолжает Аксёнов, — Людоговский вместе с ними обсуждал учебные вопросы и, как человек с многосторонним образованием, знавший превосходно как древние, так и новые языки, много содействовал постановке их преподавания на надлежащую высоту».

На годы директорства Л. Ф. Людоговского пришлось ещё одно переустройство гимназии. 8 декабря 1828 года императором Николаем I был утверждён новый устав, согласно которому гимназии из четырёхклассных были превращены в семиклассные. Набор предметов претерпел существенные изменения: были резко усилены древние языки, математика, отечественная словесность. Во главу угла ставилось образование на национальных началах. Подготовка необходимой для введения нового устава документации заняла у сотрудников министерства несколько лет. До Смоленской гимназии очередь дошла в 1833 году. 31 августа торжественным актом было открыто учение по новому уставу.

Последние годы

Внешние изображения
	[oldmos.ru/old/photo/view/26805 Дом Людоговских во Вспольном переулке. Ок. 1955.] Из домашнего архива А. А. Людоговского

После произведённой реформы Людоговский лишь только один год оставался директором гимназии. Получив в 1833 году чин действительного статского советника (немалая редкость для педагога по тем временам), он, по причине расстроенного здоровья, 4 августа 1834 года вышел в отставку и вскоре переехал со всем своим семейством в Москву, в заблаговременно купленный дом во Вспольном (Георгиевском) переулке. (Потомки Л. Ф. Людоговского проживали в этом доме вплоть до его сноса в 1957 году; в 1958 году на месте дома была построена школа.)

В столице Лев Фёдорович возобновил знакомство с профессорами Московского университета и другими представителями научной интеллигенции. Однако его жизнь в удалении от трудов была недолгой. Скончался он 4 февраля 1838 года и был похоронен на Ваганьковском кладбище.

Научно-литературная и общественная деятельность

Из сочинений Л. Ф. Людоговского до нас дошёл лишь «Географический словарь Нового Завета…» (СПб., 1790). Помимо этого, «было много и других работ, писанных в молодые годы, но оставшихся в рукописях и в 1812 году, во время французского нашествия, погибших. В числе их были записки о придворной жизни при Екатерине II и Павле I, а также записки об ученых собраниях у И. И. Шувалова…».

С 1812 года Л. Ф. Людоговский состоял членом-соревнователем, а с 1833 года — действительным членом Общества истории и древностей Российских.

С 1805 года был членом Приказа общественного призрения Смоленской губернии.

Чины и награды

Чины

• 1783 год — коллежский регистратор (14-й класс Табели о рангах)
• 1786 год — [archive.ec/gc6Hy коллежский протоколист] (13-й класс)
• 1791 год — губернский секретарь (12-й класс)
• 1795 год — коллежский асессор (8-й класс)
• 1800 год — надворный советник (7-й класс)
• 1804 год — коллежский советник (6-й класс)
• 1808 год — статский советник (5-й класс)
• 1833 год — действительный статский советник (4-й класс)

Награды

• 1814 год — бронзовая (на Владимирской ленте) медаль «В память Отечественной войны 1812 года»
• 1817 год — орден Святой Анны 2-й степени
• 1823 год — орден Святого Владимира 4-й степени
• 1824 год — алмазные знаки к ордену Святой Анны
• 1828 год — знак отличия беспорочной службы за 45 лет

Недвижимое имущество

• В Духовщинском уезде Смоленской губернии у Л. Ф. Людоговского было имение — сельцо Кротово и часть деревни Буинцово; его жена, Александра Петровна Лайкевич, владела другой частью Буинцова, ей также принадежала деревня Кожина.
• В Москве Л. Ф. Людоговский приобрёл участок земли с домом между Георгиевским и Гранатным переулками.

Семья

Л. Ф. Людоговский был женат на Александре Петровне Лайкевич (1780—1847), дочери отставного премьер-майора Петра Петровича Лайкевича (1748—1826). Правнук Л. Ф. Людоговского, Н. А. Изюмский, в своих записках излагает обстоятельства женитьбы следующим образом:

…По предварительному сговору Лев Федорович был приглашен на обед к Петру Петровичу. После обеда хозяин попросил гостя в кабинет и спросил, которая из трех дочерей ему больше нравится. Лев Федорович указал на «черненькую». (Этот рассказ подтверждает, что до сего дня Лев Федорович не был знаком с дочерьми Петра Петровича и даже не знал, как их звать.) Черненькая Александра была вызвана в кабинет. «Вот, Александра, тебе жених, человек солидный и с положением», — сказал Петр Петрович. Молодых тут же и благословили образом [Корсунской Божией Матери], вынутым из киота.

Александра Петровна умерла 11 ноября 1847 года в Москве во время эпидемии холеры (похоронена на Ваганьковском кладбище вместе с мужем). Брат Александры Петровны, Николай Петрович Лайкевич (1786—1861), был женат на Софье Алексеевне Мудровой, племяннице М. Я. Мудрова, воспитаннице А. Ф. и А. Е. Лабзиных.

У Льва Фёдоровича и Александры Петровны было шестеро детей — три дочери (ни одна из них не была замужем) и три сына:

• Надежда (1808—1881),
• Вера (1810—1907),
• Любовь (1814—1878),
• Михаил (1815—1897),
• Петр (1820—1864),
• Николай (1822—1907).

Память

• По распоряжению министра народного просвещения С. С. Уварова в актовом зале гимназии был помещён портрет Л. Ф. Людоговского как основателя училищ Смоленской губернии. По сообщению Б. Л. Модзалевского, в начале XX века портрет находился в Смоленском археологическом музее.
• В честь Л. Ф. Людоговского назван его прапрапраправнук, Лев Фёдорович Людоговский (род. 2004).

Упоминания в художественной литературе

Л. Ф. Людоговский упоминается Ю. М. Даниэлем в повести «Бегство» (1956/1989), а также В. С. Пикулем в романе «Фаворит» (1984). Оба упоминания связаны с крестьянином-самородком И. Е. Свешниковым, которому покровительствовал И. И. Шувалов.

Сочинения

• Людоговский Л. Ф. Географический словарь Нового Завета, содержащий в себе по азбучному порядку описание земель, областей, городов, рек, островов и других географических предметов, находящихся в Новом Завете, с показанием древнего и нынешнего их состояния. — СПб.: Синод. типография, 1790. — [2], III, 102 с., 3 л. карт. — Тираж 2000 экз..

См. также

• Смоленская гимназия
• Смоленская семинария
• Людоговские
• Фёдор Петрович Людоговский
• Михаил Львович Людоговский
• Николай Львович Людоговский

Литература

• Аксёнов М. В. Первый директор Смоленской гимназии Лев Федорович Людоговский, его жизнь и деятельность (1761—1838). Историко-биографический очерк / Издание Смоленского губернского статистического комитета. — Смоленск: Типография П. А. Силина, 1906. — 82 с.
• Аксёнов М. В. Историческая записка о Смоленской губернской гимназии. Часть Ι (1786—1833 гг.). — Памятная книжка Смоленской губернии на 1912 год / Издание Смоленского губернского статистического комитета. — Смоленск: Типография П. А. Силина, 1911. — VIII + 192 с. (О Л. Ф. Людоговском — с. 71 и слл.)
• Геннади Г. Н. Справочный словарь о русских писателях и учёных, умерших в XVIII и XIX столетиях, и список русских книг с 1725 по 1825. В 3 тт. — Берлин, 1880. — С. 268. — 434 с.
• Л. Ф. Людоговский и письма к нему, с предисловием Б. Л. Модзалевского // Русский архив. — 1905. — Вып. 3. — С. 505—513.
• Н. П. К биографии Льва Федоровича Людоговского, первого директора Смоленской гимназии (1799—1834 гг.): Критико-биогр. очерк : [Разбор брошюры М. В. Аксёнова «Лев Федорович Людоговский, первый директор Смоленской гимназии (1799—1834 г.), его жизнь и деятельность (1761—1838 г.)»]. — М.: Типография Г. Лисснера и Д. Собко, 1908. — 22 с.
• Николай Михайлович, вел. кн. Московский некрополь. К — П. — СПб., 1908. — Т. 2. — С. 203. — 487 с.
• Попов Н. А. Московский университет после 1812 года. — Русский архив. — СПб., 1881. — Т. 1. — С. 403.
• Ракочевский С. С. Опыт собрания исторических записок о городе Рославле. — Рославль: Типография Ф. Н. Екимова, 1885. — 264 с.
• Русский биографический словарь. Лабзина — Ляшенко. — СПб., 1914. — Т. 10. — С. 815. — 846 с.

Ссылки

• [www.smolgip.ru/ Официальный сайт смоленской Гимназии им. Н. М. Пржевальского]. Проверено 18 мая 2016.
• [obrsmol.smolgip.ru/ludogovski.html Л. Ф. Людоговский — последний директор главного народного училища]. Становление системы образования. Смоленщина. XVIII век. Проверено 18 мая 2016.
• Людоговский Ф., свящ. [www.taday.ru/text/909357.html «Под гербовой моей печатью я кипу грамот сохранил…»]. Сайт «Татьянин день» (03.03.2011). Проверено 18 мая 2016.
• Людоговский Ф., свящ. [www.pravmir.ru/moej-seme-pyatsot-let/ Моей семье пятьсот лет]. Портал «Православие и мир» (16.08.2011). Проверено 18 мая 2016.

Отрывок, характеризующий Людоговский, Лев Фёдорович

– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.