Магнус I Добрый

Магнус I Благородный, или Добрый (норв. Magnus den Gode; 1024 — 25 октября 1047) — король Норвегии и Дании, сын Олафа Святого и его наложницы Альвхильд.

В 1028 году его отец Олаф Святой был вынужден бежать в Новгород к Ярославу Мудрому. Бежал он туда вместе с малолетним Магнусом, оставив в Швеции жену Астрид. В Новгороде жена Ярослава — Ингегерда настояла, чтобы Магнус остался у Ярослава после возвращения Олафа Святого в Норвегию в 1030 году, где он в этом же году и погиб в битве за возвращение норвежского трона.

После смерти отца малолетний Магнус был усыновлён Ярославом Мудрым и воспитывался в его семье. Проживал в основном в Новгороде.

После смерти Кнуда Великого норвежская знать, недовольная правлением сына Кнуда Свена, при поддержке Ярослава провозгласила Магнуса королём. После смерти Хардекнуда он, согласно договорённости, унаследовал и датскую корону. Это право оспаривалось Свеном Эстридсеном, племянником Кнуда Великого (сыном его сестры Эстрид и ярла Ульфа). В 1042 году Магнус вынужден был дать Свену титул ярла Дании, и назначить своим наместником. В Норвегии на его корону также был претендент — единоутробный брат отца Харальд Хардрада, вернувшийся в 1045 году из Византии, где он служил в варяжской гвардии. В результате борьбы он с 1046 году стал соправителем Магнуса.

В 1043 году Свен Эстридсен принял титул конунга Дании и отложился от Магнуса. Норвежская армия Магнуса захватила Данию, Свен бежал. В том же 1043 году Магнус захватил легендарный Йомсборг, а осенью в союзе со своим шурином герцогом Саксонии Ордульфом наголову разгромил войско вендов-язычников в сражении на Люрсков Хеде. На протяжении 1043—1046 годов Магнус трижды побеждал Свена Эстридсена в морских битвах: у островов Рэ (1043) и Арос (1043), а также у мыса Хельганес (1045). Свену пришлось укрыться в Швеции. В 1047 году Магнус умер (возможно от падения с коня). Утверждается, что он сам перед смертью провозгласил своими наследниками в Дании — Свена, а в Норвегии — Харальда. Тело Магнуса было перевезено в Норвегию и захоронено в соборе Тронхейма.

О происхождении прозвища существует две версии. Согласно Снорри Стурлусону, сначала Магнус был жестоким и грозным королём, который мстил за изгнание своего отца, в особенности норвежской аристократии, но затем скальд Сигват так сильно подействовал на Магнуса своей речью, что из тирана он превратился в мягкого и доброго государя. По другой версии, своё прозвище он получил после блистательной победы над вендами, вторгнувшимися в 1043 на Ютландию.

Потомки

Со смертью Магнуса Доброго пресеклась мужская линия Олава II Святого. Магнус Добрый не был женат, но оставил внебрачную дочь Рагнхильд, которая стала женой норвежского дворянина Хакона Иварссона. Правнуком Рагнхильд был король Дании Эрик III (1137—1146).

Литература

• Джонс Г. [ulfdalir.ru/literature/161 Викинги. Потомки Одина и Тора]. / Пер. с англ. З. Ю. Метлицкой. — М.: Центрполиграф, 2004. — 445 с.
• Рыжов К. В. Все монархи мира. Западная Европа. — М.: «Вече», 2001. — 560 с.
• Гуревич А. Я. [ulfdalir.ru/literature/124 Викинги]. — М.—СПб.: Университетская книга, 1999.

Ссылки

• Адам Бременский. [ulfdalir.ru/sources/45/644 Деяния архиепископов Гамбургской церкви]
• Снорри Стурлусон. [ulfdalir.ru/sources/42/377 Круг Земной]

Отрывок, характеризующий Магнус I Добрый

Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.