Вагабов, Магомедали Абдулгамидович

Магомедали Вагабов
Магомедали Вагабов (Сейфуллах Губденский)
Псевдоним	амир Сейфуллах Губденский
Дата рождения	1 января 1975(1975-01-01)
Место рождения	Губден, Карабудахкентский район, Дагестанская АССР, РСФСР, СССР
Дата смерти	21 августа 2010(2010-08-21) (35 лет)
Место смерти	Гуниб, Республика Дагестан
Принадлежность	Исламская международная миротворческая бригада Кавказский эмират Кавказский эмират
Годы службы	1998 — 2007 2007 — 2010
Командовал	Дагестанским Фронтом и Шариатским судом Имарата Кавказ (15 июля 2010 — 21 августа 2010)
Сражения/войны	Вторжение в Дагестан Вторая чеченская война Боевые действия после отмены режима КТО
В отставке	уничтожен в ходе спецоперации Управления Федеральной Службы Безопасности по Республике Дагестан 21 августа 2010

Мухаммад-Али (Магомед-Али (Магомедали)) Вагабов (Вагапов), он же амир Сейфуллах (Сайфуллах) Абу Абдуллах или Сейфуллах Губденский (Магомедали Абдулгамидович Вагабов; 1 января 1975 года, с. Губден, Карабудахкентский район Дагестанской АССР — 21 августа 2010 года, с. Гуниб, Дагестан) — один из лидеров ваххабитского подполья в Дагестане, 8-й амир Дагестана (командующий Дагестанским Фронтом сопротивления) и Верховный кади Имарата Кавказ. Национальный антитеррористический комитет (НАК) России называл его «вторым лицом в иерархии „Имарата Кавказ“». Организатор двойного теракта в московском метро 29 марта 2010 года. Находился в Федеральном и международном розыске.

Биография

По национальности даргинец. Когда ему было 9 лет, умер его отец Абдулгамид. В это время мальчик занялся изучением Корана у своего деда Абдуллаха.

Закончил 9 классов губденской средней школы. Учился на «отлично». Учёбу в школе совмещал с уроками ислама; до полудня учился в школе, а после уроков шёл на уроки ислама. Изучал шариатские науки под руководством местных знатоков (мазхабов). Изучил арабский язык, грамматику арабского языка, Хадис и Тафсир.

В 1990 году во главе с шейхом Багауддином Мухаммадом участвовал в митингах за свободное совершение хаджа.

После распада СССР, в 1992 году, в родное село Вагабова приехали арабы Джамаата Таблигъ. Магомедали, владевший арабским языком, был у них переводчиком и ходил с ними по Дагестану.

В 1994 году 19-летний Магомедали отправился на религиозное обучение в Пакистан. Там, в Карачи поступил в школу хафизов. Благодаря усердной учёбе сдал экзамен и получил диплом хафиза. Изучал Шариат в области усулуль-фикх и усулуль-хадис. Посещал частные уроки у шейхов. Побывал в Райванде — центре мирового Таблигъа, пробыл там в учёбе несколько месяцев. Поменял свои взгляды от следования учению мазхабов (богословско-правовая школа) и полностью перешёл на акъиду АсСаляф, особенно после чтения книг имама Абдуль Хасана Аль Ашари, Аль Ибана Рисаляту иля Агьлю Сагър-Сибабиль.

Находясь в Пакистане до 1997 года, Вагабов обучился фарси и урду.

После окончания обучения в Пакистане, в 1997 году вернулся домой, давал уроки по хадисоведению, входил в Шуру Джамаата Таблиг. Служил имамом аульской мечети, также давал проповеди в других мечетях Дагестана, в том числе Пятничные проповеди в Центральной мечети Губдена.

После возвращения из Пакистана 22-летний Вагабов отправляется в Чечню и встречается там с Хаттабом и Абу Джафаром (на то время Амиром военного лагеря «Кавказ»). Проходит там подготовку и вскоре призывает молодёжь Дагестана на преступные действия по отношению к своему народу.

Во время боевых действий в Ботлихском районе Дагестана группа губденских ваххабитов численностью 25 человек во главе с Магомедали Вагабовым решила тактически поддержать Хаттаба. Ваххабиты, вооружённые двумя гранатомётами, двумя пулемётами и автоматами, расположились в засаде на той дороге, где по предположениям должна была следовать танковая колонна федеральных сил, выдвинувшаяся из Махачкалы. Но, вопреки предположениям боевиков, колонна пошла по маршруту Гурбуки — Сергокала — Леваши. Вагабов со своими ваххабитами по приказу карамахинского амира были отозваны из засады для поддержки карамахинских мятежников. Тогда Вагабов был осуждён по статье «Организация незаконного вооружённого формирования» на 3 года лишения свободы.

26-летний Магомедали был амнистирован.

После Вагабов вновь отправляется в Пакистан в лагерь подготовки террористов. Он проходит диверсионно-боевую подготовку, при этом контактируя с представителями международных террористических организаций..

По возвращении из пакистанского диверсионно-террористического учебного лагеря, осенью того же года, Магомедали собрал группу, с которой пытался перейти в Чечню. Однако приказ амира Раббани заставил Вагабова с несколькими моджахедами остаться на зимовку в одном из лесов Хасавюртовского района Дагестана.

Весной 2004 года Вагабов основал в Губдене боевую группу.

После Магомедали перешёл в подчинение к амиру Муслиму (Расулу Макашарипову). С декабря 2005 года по август 2006 года в одиночку скрывался в дагестанских лесах. Бродил по лесам, по огородам, по оврагам и холмам, залезал на высокие деревья, призывая жителей на Джихад.

В начале 2006 года был уничтожен лидер Губденской группировки Шамиль Абидов. Вагабов же, как его наиб, взял руководство Джамаатом на себя. Став амиром, Вагабов назначил своим наибом Ясина Расулова. Позже Расулова с другим лидером боевиков — Гаджи Меликовым он отправил в Махачкалу для организации Шамилькалинского Джамаата. Весной-летом Расулов и Меликов были уничтожены в ходе проведения спецопераций. 25 августа Вагабов создал новую группу.

По информации следствия, группа Вагабова базировалась в селе Новый Костек Хасавюртовского района Дагестана.

В 2010 году принял участие в организации террористических актов в Москве, повлекших гибель 40 и ранения 88 человек.

Гибель

21 августа 2010 года Вагабов, вместе с четырьмя другими боевиками, был блокирован сотрудниками Управления ФСБ по Республике Дагестан, на своей конспиративной квартире в селении Гуниб. На предложение сдаться они открыли огонь из автоматического оружия. В ходе завязавшейся перестрелки все были убиты. Помимо Вагабова погибли также хозяин дома, активный пособник боевиков — Саадул Магомедов и амир Хасавюртовского района Дагестана Рустам Мункиев, а также двое боевиков-телохранителей Вагабова, личности которых не раскрыты. Никто из сотрудников ФСБ не пострадал.

По мнению «Московского комсомольца», "с уничтожением Магомедали Вахабова нынешнее северокавказское террористическое подполье становится локальной проблемой Северного Кавказа". Член национального антитеррористического комитета, первый вице-спикер Совета федерации Александр Торшин заявлял, что со временем Вагабов "мог бы вырасти в Шамиля Басаева, ни больше и ни меньше".

Отрывок, характеризующий Вагабов, Магомедали Абдулгамидович

Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.