Мадонна с гвоздикой

Леонардо да Винчи

Мадонна с гвоздикой. 1478

Madonna del Garofano

Дерево, масло. 42 × 67 см

Старая пинакотека, Мюнхен

К:Картины 1478 года

О картине Рафаэля см. Мадонна с гвоздиками.

«Мадонна с гвоздикой» (итал. Madonna del Garofano) — картина, которую многие искусствоведы приписывают молодому Леонардо да Винчи. Предположительно, создана Леонардо в бытность его учеником в мастерской Верроккьо. И действительно, существуют параллели с работами учителя, однако в композиции и стиле уже чувствуется рука гения.

Описание

Над сложным многообразием одеяния, которое цветовой гаммой сочетается с причудливой горной цепью на заднем плане, возвышается благородно поднятая глава Марии. Никакое чувство не проникает наружу, нарушая совершенные черты лица, только небольшое подобие улыбки играет на губах. Слегка затуманен будто нежным дымчатым покрывалом её лик — доведенное Леонардо до совершенства в поздние годы творчества сфумато создаёт впечатление отдаления и отрешённости.

В противоположность спокойной Мадонне, младенец Иисус изображен в энергичном движении. Он буквально дрожит от возбуждения, пытаясь схватить красную гвоздику, которую держит в своей грациозной руке его мать. Правой ногой Иисус упирается в подушку, левая поднята от напряжения в воздух, в то время как он, наклонясь всем телом вперед, поднял неуклюжие детские ручонки, словно пытаясь поймать бабочку.

Провенанс

Картина выплыла из неизвестности при распродаже имущества вдовы из городка Гюнцбурга на Дунае в 1889 году. Делец, купивший её за бесценок (всего 22 марки), через несколько месяцев перепродал «Мадонну» Старой пинакотеке за 800 марок как произведение Вероккьо. Сразу же было объявлено, что в музей поступила работа Леонардо да Винчи реальной стоимостью 8000 марок. В подтверждение его авторства музейными кураторами приводилось свидетельство из книги Дж. Вазари:

После этого Леонардо написал отличнейшую Мадонну на картине, принадлежавшей впоследствии папе Клименту VII, и в числе прочих изображенных на ней вещей он воспроизвел наполненный водой графин, в котором стоят несколько цветов и в котором, не говоря об изумительной живости, с какой он его написал, он так передал выпотевшую на нем воду, что роса эта казалась живей живого.

Большинство коносьеров, приехавших в Мюнхен взглянуть на неизвестную ранее работу Леонардо, не были впечатлены увиденным, заключив, что это всего лишь копия с утраченного оригинала. Позднее было обращено внимание на набросок женской головки из луврского собрания графики Леонардо, который мог быть подготовительным по отношению к «Мадонне с гвоздикой». С другой стороны, брошь на платье Марии почти идентична броши на «Мадонне Дрейфуса», в которой многие видят работу Лоренцо ди Креди.

См. также

• Неувядаемый Цвет

Литература

• Боргези С. Старая пинакотека. — Мюнхен, 2003.
• Седова Т. А. Старая пинакотека в Мюнхене. — М.: Искусство, 1990.

Отрывок, характеризующий Мадонна с гвоздикой

Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.