Мадонская операция

Мадонская операция 1944 года
Основной конфликт: Великая Отечественная война
Дата	1 — 28 августа 1944 года
Место	Латвийская ССР
Итог	Победа СССР
Противники
СССР Третий рейх
Командующие
А. И. Ерёменко Фердинанд Шёрнер
Силы сторон
390 000 человек неизвестны
Потери
14 669 человек безвозвратные 50 737 человек санитарные. до 20 000 убитых (по сов.данным) 1 782 пленных

Мадонская операция 1 — 28 августа 1944 года (Лубанско-Мадонская операция) — фронтовая наступательная операция советского 2-го Прибалтийского фронта в Великой Отечественной войне.

План операции и силы сторон

В соответствии с директивой Ставкой Верховного Главнокомандования СССР от 4 июля 1944 года, после овладения Резекне и Даугавпилсом войскам 2-го Прибалтийского фронта (командующий генерал армии А. И. Ерёменко) предстояло наступать в общем направлении на Ригу. Для этого штаб фронта заблаговременно спланировал Мадонскую операцию, на первом этапе которой необходимо было преодолеть Лубанскую низменность и выйти на рубеж Мадона, Плявиняс.

Лубанская низменность простирается в меридиональном направлении на десятки километров, начинаясь на севере у городов Гулбене, Балвы и достигала реки Даугавы. Ширина её превышает 50 километров, почти в самом центре находится озеро Лубанс. Это почти сплошь заболоченная местность с отдельными небольшими возвышенностями и почти отсутствующими дорогами.

В этом месте находился стык немецких 16-й армии и 18-й армии (командующие соответственно генерал пехоты Карл Гильперт и генерал пехоты Эренфрид Беге) группы армий «Север» (командующий генерал-полковник Фердинанд Шёрнер). Саму низменность немецкое командование считало непроходимым для войск, а для предотвращения её обхода заранее устроило мощные оборонительные полосы на флангах и там, где заболоченная равнина была более или менее проходима. В полосе действий 2-го Прибалтийского фронта немцы имели 10 дивизий и 5 отдельных полков, а также в резерве в районе Мадоны армейский корпус СС и пехотный полк. Заранее подготовленный оборонительный рубеж восточнее Мадоны — Плявиняс был занят немецкими войсками.

Командующий 2-м Прибалтийским фронтом А. И. Ерёменко вынужден был основные усилия направить в её обход, но вместе с тем решил выделить и подготовить довольно значительные силы для наступления непосредственно по заболоченной местности, обходя укреплённые позиции противника. Мадонская операция должна была начаться сразу после Режицко-Двинской операции. Согласно новой директиве Ставки Верховного Главнокомандования СССР от 28 июля 1944 года, войска фронта должны были не позже 2 августа 1944 года овладеть рубежом Голгауска, Мадона, Крустпилс, а не позднее 10 августа овладеть Ригой и выйти на побережье Рижского залива. Фронт имел в своем составе 390 000 солдат и офицеров.

Готовясь к Мадонской операции в ходе нерерывного наступления предыдущей Режицко-Двинской операции, А. И. Ерёменко приказал всем командующим армиями своего фронта вывести в резерв по одному стрелковому корпусу, пополнить их личным составом и вооружением, чтобы ввести их в бой после овладения рубежом Резекне, Даугавпилс, стремительно продвигаться вперед и начать форсирование Лубанской низменности. Этот замысел был осуществлен. Выделенные соединения после освобождения Резекне и Даугавпилса без паузы (28 — 31 июля) продвинулись вперед на 25 — 30 километров и перенесли свои действия на Лубанскую низменность. В ответ немецкое командование дополнительно ввело в бой 19-ю латышскую пехотную дивизию СС.

Первый этап операции: форсирование Лубанской низменности

Приказ фронта на операцию был подписан 29 июля 1944 года, передышка между операциями отсутствовала. Фактически уже с 30 июля армии фронта решали задачи Мадонской операции, хотя официально датой её начала считается 1 августа. В соответствии с её замыслом 10-я гвардейская, 3-я ударная и 4-я ударная армии с непрерывными боями преодолевали труднопроходимую лесисто-болотистую Лубанскую низменность и отражали контратаки противника. К исходу 31 июля войска продвинулись от 3 до 6 километров и овладели городом Ливаны. 22-я армия наступала по долине реки Даугавы.

На первом этапе наибольшего успеха добилась 10-я гвардейская армия: она вышла к 31 июля 1944 года на рубеж реки Падедзе и в ночь на 1 августа форсировала её. Было перерезано шоссе Лубана — Балвы. Продвинувшись ещё до 10 километров, 2 августа войска армии овладели городом Варакляны, 3 августа — городом Баркавы. В течение 5 — 6 августа с напряженными боями 10-я гвардейская армия увеличила прорыв до 16 километров по фронту и вышла на восточный берег реки Гауя, захватив исправный железнодорожный мост и плацдарм на её западном берегу в районе северо-западнее Платес.

3-я ударная армия поддерживала наступление в северо-западной части Лубанской низменности на рубеже железной дороги Крустпилс — Варакляны, где с боями преодолевала большие болота. 6 августа она овладела крупным узлом сопротивления Одзиена, форсировала реку Айвиексте и заняла город Лигатне.

Примерно в таких же условиях действовала и 22-я армия на левом фланге фронта. В её составе успешно действовал 130-й Латышский стрелковый корпус. 7 августа его части отрезали и окружили группировку противника в районе города Крустпилс, а на следующий день при содействии 5-го танкового корпуса полностью уничтожили её и освободили этот город. Только пленных в нём было захвачено свыше 500 человек. Однако и советские войска там понесли значительные потери, в частности в бою погибли командующий артиллерией 22-й армии генерал-майор С. П. Куприянов, начальник бронетанковых войск 22-й армии полковник С. Г. Газеев, командующий артиллерией 130-го Латышского стрелкового корпуса полковник Г. К. Шарикалов.

Войска 4-й ударной армии 1 августа освободили город Ливаны, но затем её темпы наступления оказались крайне низкими.

К вечеру 7 августа Лубанская низменность была в целом преодолена. 7 августа 93-й гвардейский полк 29-й гвардейской дивизии 10-й гвардейской армии смелым броском вышел на железную и шоссейную дороги и перерезал их в 6 километрах северо-восточнее Мадоны. Противник бросил против него значительные силы, отбросил в ходе ожесточенной контратаки с занятого рубежа и отрезал его от главных сил. Почти сутки полк под командованием гвардии майора И. М. Третьяка (впоследствии стал генералом армии) самоотверженно оборонялся и продержался до подхода главных сил. В этот день удалось освободить станции Лубана и Майраны. Медленное продвижение с упорными боями продолжалось и в последующие дни.

9 августа части армии перерезали железную дорогу Гулбене — Мадона. 12 августа был взят населённый пункт Лаздана и части 10-й гвардейской армии вышли на окраины Мадоны, превращённой в мощный узел сопротивления. В течение ночи город был практически полностью окружен другими дивизиями армии, а днём 13 августа взят мощным одновременным штурмом с трёх сторон.

За период боев в Лубанской низменности и на подступах к Мадоне были разгромлены немецкая 263-я пехотная дивизия, вновь подброшенные 32-я пехотная дивизия и 227-я пехотная дивизия и остатки 19-й латышской пехотной дивизии СС, усиленные девятью специальными батальонами. В бой вводились новые части, в том числе 24-я немецкая пехотная дивизия. Войска фронта за 10 дней преодолели с боями Лубанские болота, овладели сильно укреплёнными пунктами противника, освободили 7 городов.

Второй этап операции: попытки наступления на Ригу

14 августа А. И. Ерёменко решил перенести направление главного удара фронта, перебросил 130-й Латышский стрелковый корпус в район Граудите — Вевере. 17 августа корпус перешёл в наступление, в первый день прорвал оборону противника и с ходу форсировал три реки. Была освобождена крупная станция Калснава. К 24 августа в районе Виеталвы войска перешли к обороне. На остальных участках фронта после овладения Мадоной советские войска с большим трудом добились незначительного продвижения и прорвать оборонительный рубеж Мадона — Плявиняс не смогли. Только 17 — 18 августа удалось занять крупный населённый пункт Эргли, уничтожить крупную группировку (до 2 500 убитых и пленных) и продвинуться на 25 километров. Но этот успех оказался единственным. Немецкое командование постоянно предпринимало мощные контратаки, иногда по 4 — 6 в сутки на одном направлении, и даже потеснило советские войска у Эргли местами до 3 километров. С 28 августа войска фронта перешли к обороне для подготовки решительного наступления на Ригу.

Итоги операции

Почти за месяц упорных боёв войска фронта продвинулись до 90 километров, из них 50 — по непрерывным болотам Лубанской низменности. По оценке советского командования, было уничтожено более 20 000 немецких солдат, а также захвачено 1782 пленных, 103 миномета, 184 орудия, 10 танков (все данные по немецким потерям — из книги А. И. Ерёменко). Противник был вынужден ввести в сражение 5 пехотных дивизий с других участков фронта.

Потери войск фронта составили 14 669 человек — безвозвратные и 50 737 человек — санитарные.

Особенностями Мадонской операции были крупномасштабные действия в болотистой местности. Хотя немецкому командованию не удалось остановить в болотах советское наступление, оно смогло значительно замедлить его темпы и в итоге измотать наступавшие войска. Немцы широко применяли создание опорных пунктов обороны на возвышенностях и перекрестках дорог, укрепленные рубежи по берегам многочисленных рек, ведение массированного артиллерийско-миномётного огня с господствующих высот. Массово использовались сильные арьергарды для прикрытия отхода своих войск и занятия очередного рубежа в глубине обороны.

Советское командование широко применяло обходы по болотистым топям и перенос основных ударов на новые направления. Велось массовое строительство гатей. Всё это обеспечило форсирование низменности, но очень небольшими темпами, которые в среднем не превышали 2 — 4 километров в сутки и только в самые удачные дни составляли до 10 — 15 километров на отдельных направлениях. На исходный рубеж для нанесения удара по Риге войска 2-го Прибалтийского фронта вышли с опозданием почти на месяц от плана Ставки.

Ссылки

• [militera.lib.ru/memo/russian/eremenko_ai3/08.html Еременко А. И. Годы возмездия. 1943—1945. — М.:Финансы и статистика, 1985.] Глава 10.
• История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945; в 6 тт. Т. 4. М.: Воениздат, 1964.

Отрывок, характеризующий Мадонская операция

Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.