Майер, Вивиан

Вивиан Майер
Vivian Maier
Род деятельности:	фотограф
Дата рождения:	1 февраля 1926(1926-02-01)
Место рождения:	Нью-Йорк, США
Гражданство:	США США
Дата смерти:	20 апреля 2009(2009-04-20) (83 года)
Место смерти:	Чикаго, США
Отец:	Charles Maier
Мать:	Maria Jaussaud

Вивиа́н Ма́йер, Вивье́н Ма́йер (англ. Vivian Maier; 1 февраля 1926, Нью-Йорк — 20 апреля 2009, Чикаго) — американская фотохудожница, работавшая в жанре уличной фотографии. При жизни была неизвестна, как фотограф, а её фотоархив был обнаружен случайно на распродаже.

Открытие Вивиан Майер

При жизни Вивиан не заботилась о публикации своих фотографий, но тем не менее тщательно хранила свои работы и систематизировала архив. Причины отказа от каких-либо контактов с галереями и издателями неясны, и считается, что сам автор не придавал им принципиального значения или такие попытки оказались неудачными. Некоторые исследователи высказывают предположения о возможном влиянии социальных и гендерных барьеров американского общества той эпохи на профессиональную самореализацию Майер.

Имя фотографа неожиданно открыл бывший риэлтор Джон Малуф (англ. John Maloof), который в 2007 году купил коробки с негативами на аукционе, где они были выставлены на продажу из-за неуплаты за услуги хранилища. Несколько коробок были куплены Роном Слаттери и Рэнди Проу, однако основная часть архива досталась Малуфу, включая от 100 до 150 тысяч негативов, частично непроявленных, и около 3000 фотоотпечатков. Кроме того, коллекция содержит любительские кинофильмы на 8-мм и 16-мм киноплёнке, а также большое количество уличных интервью, записанных на магнитофон.

Первая публикация найденных фотографий состоялась в июле 2009 года в персональном блоге Слаттери, не удостоившись внимания общественности. Известность имя Вивиан Майер впервые получило в октябре того же года после размещения её снимков на фотохостинге Flickr Малуфом. Постепенно он выкупил на том же аукционе у других продавцов оставшиеся части коллекции, завладев практически 90% фотографий Майер и правами на их публикацию. В скором времени Малуф организовал её выставки в странах Европы, Азии и Америки. В 2011 году издан первый фотоальбом «Вивиан Майер: уличный фотограф» (англ. Vivian Mayer: Street Photographer), а ещё через год увидела свет книга «Вивиан Майер: вне тени» (англ. Vivian Mayer: Out of Shadows). В 2010 году коллекционер Джеффри Голдштейн (англ. Jeffrey Goldstein) выкупил часть архива Майер, доставшуюся на первых аукционах Рэнди Проу, а затем перепродал её галерее Стефана Балгера в Торонто.

В июне 2014 года адвокат и бывший фотограф-фрилансер Дэвид Дил (англ. David C. Deal) подал иск о защите прав возможных наследников Вивиан Майер, требуя прекратить коммерческое использование её негативов. Одной из причин стала информация о двоюродном брате фотохудожницы, проживающем во Франции, и по американским законам обладающем правами на её произведения. Иск апеллирует к положению закона, разделяющему принадлежность прав собственности на купленное имущество и авторское право, согласно которому Малуф получает прибыль от публикации фотографий незаконно. Известно, что нынешний владелец фотоархива за несколько лет до этого выкупал права у европейской двоюродной сестры Майер Сильвии Жоссен, но Дил считает, что Франс Бэлль, обнаруженный им в городе Гап, состоит с ней в более близком родстве.

Биография

Биография Майер мало изучена, поскольку родственников, знавших её при жизни, найти не удалось, а в архивах информация практически отсутствует. Большинство фактов установлено, благодаря свидетельствам воспитанников Майер, и по её запискам и платёжным документам, доставшимся Малуфу вместе с фотоколлекцией. Известно, что она родилась 1 февраля 1926 года в Нью-Йорке у отца-австрийца Шарля Майера (англ. Charles Maier) и матери-француженки Мари Жоссен (фр. Maria Jaussaud Justin). Детские годы Вивиан провела в переездах между Францией и США, постоянно живя с матерью в альпийской деревне Сен-Бонне-ан-Шансор. Родители Майер разошлись в 1930 году, и в американские периоды своей жизни Мари Жоссен жила вместе с подругой Жанной Бертран, профессиональным фотографом, у которой, по всей вероятности, Вивиан и брала уроки фотографии. В 1935 году мать с дочерью поселились в деревне Сен-Жюльен-ан-Шансор и незадолго до 1940 года вновь переехали в Нью-Йорк, где Чарльз Майер работал инженером-котельщиком. Обстоятельства жизни семьи во время Второй мировой войны практически неизвестны, но эти годы Вивиан провела во Франции.

Окончательно обосновавшись в США в 1951 году, Майер поступила на работу в кондитерский магазин, а через пять лет перебралась в Чикаго, где на протяжении 40 лет трудилась няней или сиделкой. Первые 17 лет в качестве воспитателя она провела в двух состоятельных семьях: Гинзбургов (1956—1972) и Рэймондов (1967—1973). Восемь месяцев прошли в семье известного телеведущего Фила Донахью. Гуляя с детьми по городу целыми днями, Майер постоянно фотографировала уличную жизнь, никому не показывая готовые фотографии. Благодаря такому образу жизни фотохудожница получила у городских жителей прозвище «Мэри Поппинс с камерой». Первые снимки Майер, судя по всему, сделала ещё во Франции на рубеже 1940—1950-х годов. В США она обзавелась зеркальным фотоаппаратом «Rolleiflex», которым снимала социальные сюжеты об обитателях бедных районов. Критики отмечают профессионализм Майер в технике съёмки и выборе сюжета, а также то, что ей удавалось приблизиться к своим персонажам вплотную. По стилю фотографии Майер считаются близкими к работам таких мастеров, как Роберт Франк, Ли Фридлендер и Виджи.

Английский язык не был ей родным, и она осваивала его, посещая театральные постановки. Известно, что в 1959—1960 годах Майер в одиночку предприняла ряд путешествий, посетив, в частности, Египет, Таиланд, Тайвань, Вьетнам, Францию, Италию, Индонезию. Вероятно, это было связано с получением средств от продажи французской фермы. Незадолго до смерти Майер семья Гинзбургов, никогда не порывавшая связи со своей няней, купила для неё небольшую квартиру в хорошем районе. Последний год её жизни, после полученной на улице травмы головы, прошёл в доме престарелых, где она и скончалась 21 апреля 2009 года. По политическим убеждениям была социалисткой, а по мировоззрению феминисткой, отстаивая право женщин на самореализацию.

Выставки в России

• Загадка Вивьен Майер, 2013, Центр фотографии имени братьев Люмьер, Москва.

Документальные фильмы о Вивиан Майер

• В поисках Вивиан Майер (Finding Vivian Maier) (2013), режиссёры Джон Малуф и Чарли Сискел — номинация на премии Оскар и BAFTA.

Литература

• Vivian Maier: Street Photographer. Brooklyn, NY: powerHouse, 2011. ISBN 978-1-57687-577-3. Edited by John Maloof. With an introduction by Maloof and a foreword by Geoff Dyer.
• Vivian Maier: Out of the Shadows. Chicago, IL: CityFiles, 2012. ISBN 978-0978545093. Edited by Richard Cahan and Michael Williams.
• Vivian Maier: Self-Portraits. Brooklyn, NY: powerHouse, 2013. ISBN 978-1-57687-662-6. Edited by John Maloof.
• Eye to Eye: Photographs by Vivian Maier. Chicago, IL: CityFiles, 2014. ISBN 9780991541805. Edited and with text by Richard Cahan and Michael Williams.
• Vivian Maier: A Photographer Found. London: Harper Design, 2014. ISBN 9780062305534. Edited by John Maloof with text by Marvin Heiferman and Howard Greenber

Ссылки

• [www.vivianmaier.com/ Официальный сайт]
• [vivianmaier.blogspot.com/ Блог о Вивьен Майер, который ведёт Джон Малуф]
• [contemporary-artists.ru/Vivian_Maier.html Вивиан Майер на сайте о современных художниках]
• [vivianmaierprints.com/ Сайт Джеффa Голдштейнa]
• [artpages.org.ua/palitra/meri-poppins-i-strit-fotografiya.html Мэри Поппинс и стрит-фотография]
• [www.chicagomag.com/Chicago-Magazine/January-2011/Vivian-Maier-Street-Photographer/index.php?cparticle=1&siarticle=0#artanc/ The Life and Work of Street Photographer Vivian Maier (англ.)]
•  [youtube.com/watch?v=kW3iVLh7ZEc Фильм «В поисках Вивиан Майер» с русским переводом]

Отрывок, характеризующий Майер, Вивиан

– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.