Майкл Корлеоне
| Майкл Корлеоне | |
| Michael Corleone | |
 Аль Пачино в образе Майкла Корлеоне на обложке второго фильма киносаги | |
| Появления |
Книги: |
|---|---|
| Создатель | |
| Исполнение | |
| Информация | |
| Прозвище |
Майк, Майки, Микки, Крёстный отец, Дон Корлеоне, Дон Майкл |
| Пол | |
| Гражданство | |
| Национальность |
итальянец |
| Род занятий |
пенсионер, бывший дон мафии, бывший морской пехотинец |
| Религия | |
| Дата рождения | |
| Дата смерти | |
| Родственники |
Отец: Вито Корлеоне |
| IMDb | |
Дон Майкл Корлеоне (1920—1997) — вымышленный герой криминальных романов Марио Пьюзо «Крёстный отец» (1969) и «Сицилиец» (1984), а также кинотрилогии Фрэнсиса Форда Копполы о мафиозном клане Корлеоне. Младший сын дона Вито Корлеоне, возглавивший криминальный синдикат после гибели старшего брата в 1948 году.
Сюжет трёх фильмов о крёстном отце повествует о превращении Майкла Корлеоне — из героя Второй мировой войны, не желающего иметь ничего общего с тёмными делами отца, в безжалостного мафиозного босса, способного убить даже собственного брата и превосходящего по жестокости своего отца. Во всех трёх фильмах его сыграл Аль Пачино.
Биография
Незадолго до начала войны Майкл поступает в Дартмутский колледж, где встречает свою будущую жену — Кэй Адамс (её сыграла Дайан Китон). После нападения на Пёрл-Харбор он уходит добровольцем в морские пехотинцы. За храбрость во время войны награждается Военно-морским крестом. Дон Вито Корлеоне не поддерживает желание Майкла дистанцироваться от криминального бизнеса семьи, но тайно гордится своим младшим сыном.
После демобилизации Майкл старается держаться в стороне от семьи, однако всё изменяет покушение на отца, организованное амбициозным гангстером Солоццо. Майкл спасает отца от повторного покушения, и понимая, что его старший брат Санни не справляется со сложившейся ситуацией, вынужден принять участие в борьбе с враждебными кланами. По разработанному кланом Корлеоне плану, Майкл за ужином в ресторане хладнокровно убивает Солоццо и нанятого им капитана Нью-Йоркской полиции МакКласки.
Шумиха вокруг двойного убийства вынуждает клан Корлеоне отправить Майкла на два года в Сицилию, где он живёт в глуши в относительной безопасности и вступает в брак с сицилийской девушкой Апполонией, поразившей его с первого взгляда. Из Нью-Йорка приходит трагическое известие об убийстве Санни. Жена Майкла погибает во время покушения на него.
Майкл возвращается в Нью-Йорк. Больше года проходит после его возвращения, он разыскивает Кей Адамс и уговаривает её выйти за него. После гибели его старшего брата дон Вито передаёт Майклу управление всеми семейными делами. Враждебные кланы убеждены в слабости и нежелании Корлеоне воевать. Дон Вито Корлеоне, чтобы прекратить волну покушений и сберечь жизнь Майкла, даёт слово главам мафиозных кланов: не мстить за покушения на себя и смерть старшего сына. Дон держит своё слово, но клан Корлеоне тщательно готовит ответный удар. После смерти отца Майкл без промедления жестоко уничтожает всех, кто был причастен к убийству Санни и к покушениям на него и его отца. Не избежал мести даже муж его сестры Констанцы (Конни).
Решительность и «деловая» хватка стоят ему потери жены — она увозит от него детей. На её молитве во имя спасения его души заканчивается книга «Крестный отец». Фильм заканчивается на кадре, где одним из телохранителей Майкла закрывается дверь кухни, отделяя Майкла, которому в тот момент приносили присягу Пит Клеменца, Рокко Лампоне и Альберт Нери, от Кей (которая была на кухне), и где она внезапно понимает, что все, что недавно в истерике наговорила брату его сестра — правда: и про убийство четырёх других главарей мафии, и про убийство Карло Ричи.
Во второй части киносаги Майкл окончательно перебирается из Нью-Йорка в Неваду, где прибирает к рукам основные казино Лас-Вегаса. После череды убийств расследование его деятельности начинает комитет Сената США. Однако, благодаря собственному уму и способностям своего адвоката и советника Тома Хейгена, Майклу удается создать видимость своей невиновности. В фильме Кей понимает, как именно Майклу удалось избежать судебного наказания. Майк лжет ей и просит, чтобы она не винила его за свой выкидыш, который, как он думает, случился с ней после стрельбы в их доме. Кей сообщает ему, что сделала аборт, потому что не могла позволить себе производить его детей. Кей так же говорит, что это был мальчик, которого Майкл так хотел. Майкл в ужасе и бешенстве бьёт жену.
Выясняется, что брат Майкла, Фредо, предал его, из-за слабоволия и чрезмерной мягкости купившись на обещания Хаймана Ротта, одного из главных врагов Майкла. После смерти матери Майкла тот отдает приказ ликвидировать Фредо, что и делает один из его капореджиме, убивая Фредо на рыбалке, когда тот молился Богородице (Фредо верил, что поймает большую рыбу для сына Майкла, если помолится). В конце второй части Майкл сидит в кресле в своей усадьбе, среди редких деревьев. Последний кадр — его лицо крупным планом.
В третьей части Майкл пытается окончательно перевести свой «бизнес» на полностью легальную основу и перестать участвовать в криминальной жизни. Он отходит от дел управления «семьей» и передает свой статус дона мафии своему племяннику Винсенту, внебрачному сыну своего погибшего брата Сантино (Сонни).
Враги пытаются «убрать» Майкла Корлеоне, для чего к нему подослан киллер, одетый падре. Покушение проваливается: Майкл ранен в плечо, однако погибает его дочь. Смерть её полна символизма, ведь Майк встал на путь гангстерства «ради безопасности семьи», но в результате, теряет дочь, самую дорогую, столь любимую и любящую. Крик Майка застревает на дне гортани, а затем вырывается — полный ужаса и отчаянья.
Далее показаны кадры, в которых Майк танцует с самыми любимыми женщинами своей жизни, смерть (Апполония, Мэри) или уход (Кейт) которых был связан с его криминальными делами. Возможно, эти кадры — его последние воспоминания.
Старый Майкл Корлеоне сидит в кресле в небольшом садике рядом с домом на Сицилии. На столе перед ним лежат апельсины, символизирующие в фильме смерть. Майк падает замертво на землю своих предков.
Дети
Напишите отзыв о статье "Майкл Корлеоне"
Ссылки
- Майкл Корлеоне (англ.) на сайте Internet Movie Database
| ||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Майкл Корлеоне
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
