Майорат (повесть)

Майорат
Das Majorat
Жанр:	повесть
Автор:	Э. Т. А. Гофман
Язык оригинала:	немецкий
Дата первой публикации:	1817
Текст произведения в Викитеке

«Майорат» (Das Majorat) — семейная хроника Э. Т. А. Гофмана из 2-го тома сборника «Ночные этюды» (1817), принадлежащая к традиции готической литературы.

Сюжет

Главный герой повести — осыпающийся замок Росситтен на берегу Куршского залива. На протяжении веков он служил резиденцией баронского семейства фон Р. и теперь клонится к упадку вместе с ним. В середине XVIII века барон Родерих фон Р., желая упрочить могущество своего семейства и предупредить губительные разделы семейного имущества, провозглашает родовую усадьбу майоратом, который будет наследовать только старший из его потомков.

Однажды при загадочных обстоятельствах обвалилась башня, в которой барон-чернокнижник предавался оккультным изысканиям. После его смерти поместье становится ареной ссоры его сыновей — алчного Вильгельма и кутилы Губерта. Через какое-то время после отъезда Губерта из поместья его старшего брата находят под злосчастной башней старого барона с размозжённой головой. Судейские чиновники приходят к выводу, что в поместье произошёл несчастный случай.

Молодой Губерт, вступив в права владельца майората, чуждается дедовского замка и предпочитает жить в своих курляндских поместьях. Расследование, проведённое после его смерти юстициарием Ф., позволяет выявить истинного виновника гибели барона Вильгельма. Это дворецкий старого барона, Даниель, преступная совесть которого выдаёт себя в припадках сомнамбулизма. И после смерти его призрак продолжает являться в замок.

К изумлению сына барона Губерта, отец в своём завещании передаёт майорат молодому швейцарцу Родериху. Суд в Кёнигсберге, проведя расследование, констатирует, что этот швейцарец — сын его старшего брата Вильгельма от тайного брака. Вся первая часть повести — рассказ внучатого племянника Ф. о посещении замка в компании своего престарелого родственника, о его столковении с призраком Даниеля и о влюблённости в молодую баронессу Серафину — дочь Губерта и жену Родериха-младшего.

Решение старого барона обездолить младшего сына через введение майората не только перессорило его потомков, но и стало проклятием для его фамильного гнезда. Лишь много лет спустя рассказчик узнает о трагическом финале семейной саги баронов фон Р. Проезжая вдоль Куршского залива, он видит новый маяк, выстроенный рядом с руинами старого замка, и предаётся ностальгическим воспоминаниям:

Р…ситтен!.. Едва почтальон вымолвил это имя, как память моя с ослепительной живостью представила мне те роковые осенние дни, что я провел там. Я видел барона, видел Серафину, и старых диковинных тетушек, и себя самого, с пышущим здоровьем лицом, искусно причесанного и напудренного, в нежном небесно-голубом камзоле, — да, себя самого, влюбленного, что, как печь, вздыхает, со скорбной песнью об очах любимой. В глубокой тоске, что объяла меня, словно шутихи всех цветов, вспыхивали солёные шутки старого стряпчего, которые теперь забавляли меня больше, чем тогда.

Источники

Новелла основана на юношеских впечатлениях Гофмана, который, будучи студентом-юристом Альбертины, сопровождал своего двоюродного деда, советника юстиции Фётери, в служебных поездках по Восточной Пруссии. Тогда ему стало известно о фамильных тяжбах по поводу наследования приморской усадьбы Росситтен. Старый Фётери был поверенным в делах графских семейств наподобие Кейзерлингов и Корфов, чьи владения лежали на землях как прусской, так и российской короны (в Курляндии). Одно из таких семейств и описано в повести.

В жанровом отношении повесть неоднородна. Начало напоминает рассказ о привидениях, затем следует сентиментальная повесть в духе Жан Поля, вторая половина сочетает стандартные элементы семейной хроники и готического романа. Любовь рассказчика к баронессе — эхо юношеской связи Гофмана с замужней Дорой Хатт. О том, как ведут себя лунатики, Гофман узнал из труда Г. Нудова «Опыт теории сна» (Кенигсберг, 1791). Сомнамбулические состояния, описанные во множестве готических романов, были в то время предметом особого интереса последователей доктора Месмера, которые пытались вызывать эти состояния путём магнетического воздействия.

Влияние

Повесть «Майорат» и роман «Эликсиры дьявола» ближе других произведений Гофмана к традициям готической литературы, столь популярной в Британии начала XIX века. Возможно, по этой причине «Майорат» стал первым произведением Гофмана, покорившим англосаксонскую публику. Познакомил её с творчеством Гофмана сэр Вальтер Скотт в статье «[books.google.com/books?id=7as9AAAAYAAJ&pg=PA323 О сверхъестественном в беллетристических сочинениях]» (1827). Вместе с подробным пересказом «Майората» он приводит обширные выдержки из повести. Считается, что Эдгар По вдохновлялся этим пересказом при создании «Метценгерштейна» (одного из первых своих рассказов) и хрестоматийного «Падения дома Ашеров».

С 1857 года звучат предположения о том, что готическая атмосфера ненастного взморья у Гофмана повлияла на знаменитую хронику распада йоркширского семейства, «Грозовой перевал», хотя знакомство Эмили Бронте с сочинениями Гофмана до сих пор не доказано. Ещё в XIX веке было подмечено сходство между «Майоратом» и романом Н. Готорна «Дом о семи фронтонах» (1851) — одной из любимых книг Г. Ф. Лавкрафта.

Первый русский перевод «Майората» появился в «Московском телеграфе» в 1830 году. Возможно, эта повесть «подсказала Пушкину мысль о скупом-бароне, мощном владельце, строящем фантастические планы», материализовавшуюся в драме «Скупой рыцарь». Русский гофманист В. Ф. Одоевский признавал, что его увлечение Гофманом началось именно с «Майората».

Ссылки

• [lib39.ru/kray/literature/East_Prussia_writers/hoffmann.php Замок Росситтен и новелла «Майорат»] на сайте Калининградской областной библиотеки
• [www.google.com/maps/d/view?mid=1Dl9-7XgC0Dba3YIXYjbbGp2zpok Места действия новеллы «Майорат» на Google Maps]

Отрывок, характеризующий Майорат (повесть)

С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.