Макрин

Марк Опеллий Макрин лат. Marcus Opellius Macrinus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение Макрина на ауреусе</td></tr>
Римский император
11 апреля 217 — 8 июня 218
Соправитель:	Диадумен (11 апреля — 8 июня 218)
Предшественник:	Каракалла
Преемник:	Гелиогабал
Вероисповедание:	Древнеримская религия
Рождение:	ок. 164 Кесария Мавретанская
Смерть:	8 июня 218(0218-06-08) Каппадокия
Супруга:	Нония Цельза
Дети:	Диадумен

Марк Опеллий Макри́н (лат. Marcus Opellius Macrinus; ок. 164 — 8 июня 218) — римский император в 217 — 218 годах.

Восхождение к власти

Макрин родился в Кесарии Мавретанской (совр. Шаршал, Алжир) около 164 года. По этой причине некоторые современники называли его мавром, хотя он и был чистокровным римским гражданином и происходил из сословия всадников. Получив юридическое образование (хотя «История Августов» утверждает, что он был гладиатором и получил звание юриста при помощи своего вольноотпущенника, но это неправда), Макрин служил в самом Риме; уже во время первого судебного заседания, будучи адвокатом, обратил на себя внимание всесильного префекта претория Плавциана. Это случилось в правление Септимия Севера.

Плавциан сделал Макрина управляющим своими частными имениями. Падение и убийство Плавциана затронули и некоторых его помощников, но Макрину повезло. По счастливому случаю ему удалось найти могущественного покровителя в лице Фабия Цилона, и Макрин получил очень важную должность руководителя почтового ведомства на Фламиниевой дороге. Затем сам император Каракалла назначил его прокуратором своих собственных имений, а после казни префекта претория Папиниана в 212 году Макрин занял его место вместе с Марком Оклатинием Адвентом.

В 216 году Макрин принял участие в парфянском походе Каракаллы. В большинстве дошедших до нас письменных показаний написано, что именно Макрин готовил покушение на Каракаллу. В его руки случайно попало письмо префекта Рима Флавия Матерниана, в котором говорилось, что императору грозит опасность от Макрина. Префект претория скрыл это письмо и договорился о дальнейших действиях с двумя трибунами преторианцев. Макрин заверил Марциаллиаса, что его защитят он и два трибуна. И вот, 8 апреля 217 года у города Карры Каракалла был убит своим стражем Марциаллисом.

Правление

Макрин первым подбежал к убитому императору и испустил отчаянный крик. Марциаллис пытался бежать, но был сразу убит придворной стражей Каракаллы — и никто не подозревал Макрина, потому что у Марциаллиса были свои причины ненавидеть Каракаллу — несколькими днями ранее император отказал ему в звании центуриона. С 8 по 11 апреля в лагере в Эдессе солдаты решали — кого выбрать новым императором: Адвента или Макрина. Все склонялись на сторону Адвента. И тогда он сказал: «Всем известно, что власть должна достаться мне, я ведь старше и опытнее Макрина, и именно по причине возраста я и уступаю ему место». Таким образом остался один кандидат — Макрин. Он сначала отказывался, но солдаты дружно прокричали его имя, и 11 апреля 217 года Макрин стал императором. В письме к сенату Макрин сообщил, что армия провозгласила его императором и клялся, что в его правление будет царить мир и порядок, что не прольется кровь римлянина, что он ничего не предпримет без согласия советников. Девятилетний сын Макрина, Диадумен был провозглашен цезарем и предводителем молодёжи. Таким образом Макрин заложил основы новой династии. Он дал своему сыну фамилию Антонин — подчёркивая преемственность с такими великими римскими императорами как Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий и привлекая на свою сторону солдат, привязанных к Каракалле. По этой причине Макрин не стал осуждать своего предшественника, но и не намекал о своём желании обожествить его.

Вскоре скончалась мать Каракаллы — Юлия Домна, успев причинить неприятности Макрину. Она плела интриги против него, не ответила на соболезнование в письме Макрина, а также подбивала своих солдат устроить на императора покушение. Макрин решительно отреагировал на происки Домны. Он повелел ей покинуть дворец в Антиохии и выбрать другое место жительства по вкусу, но теперь она станет просто богатой гражданкой без императорских почестей. Юлия Домна сильно переживала и умерла от рака груди.

Первые действия Макрина в роли правителя были разумными и справедливыми. Он амнистировал лиц, осужденных за оскорбление императорского величества и запретил такие процессы. Восстановил прежний размер удвоенного Каракаллой налога за выкуп из рабства, за наследство и некоторые другие. Зато кадровая политика нового императора подвергалась критике. Утверждали, что Макрин ставит на ответственные должности недостойных и нерасторопных людей. Сенаторов возмущало, что Адвент был назначен префектом Рима, хотя он не прошёл положенных для этого ступеней службы и ни разу не был консулом. Возможно, этой должностью Макрин наградил Адвента за отказ от власти. Сам император не мог приехать в Рим, ему приходилось охранять восточную границу от вторжения парфян. В 217 году большая парфянская армия вторглась в Месопотамию во главе с царем Артабаном V. Макрин был разбит в битве при Нисибисе и заключил невыгодный договор, выплатив 50 000 000 сестерциев контрибуцией. Но на римских монетах появилась надпись Victoria Parthica — Парфянская Победа. В войне с армянами император также не добился никаких успехов.

Теперь Макрин выбрал для проживания Антиохию, вёл неторопливую жизнь и не обременял себя государственными делами. Недоброжелатели язвили, что большую часть времени император выращивает бороду и прогуливается с друзьями. В этом видели желание Макрина подражать Марку Аврелию. Люди посмеивались над попытками бесталанного правителя походить на великого императора. Макрин и в самом деле охотнее посидел бы в цирке на каком-нибудь представлении. Кроме того, император любил долго одеваться и выбирать красивую одежду. Такой образ жизни раздражал легионеров, идеалом которых был Каракалла — энергичный, вечно в заботах об армии. Возмущались и солдаты на дальних рубежах, так как Каракалла готовил поход против парфян и обещал богатые трофеи. И теперь они чувствовали себя обманутыми и хотели вернуться в родные края, но Макрин продолжал держать войска у восточных границ — надеясь, что ситуация разрядится сама собой. По этой причине Макрин не хотел возвращаться в столицу. И ещё он сделал неудачный ход. Макрин объявил, что новобранцы будут получать жалованье как при Септимии Севере, которое было меньше в несколько раз, чем во времена Каракаллы. Возможно, Макрин понимал недовольство, которое он вызывал — и приказал обожествить Каракаллу. Покойного императора признали богом и построили в честь него храм, где приносились жертвы.

Смерть

В мае 218 года по стране прокатилась весть: в городе Эмесе появился легальный наследник Каракаллы, его сын. Не прошло и месяца, как Макрина с его защитниками разгромили. Всеми оставленный, он был вынужден бежать, переодевшись в простого солдата. Макрин хотел добраться до Рима кружным путём, через Малую Азию, но был схвачен в Халкедоне и отправлен обратно в Антиохию — на простой телеге, как обычный преступник. По дороге он узнал, что убит его сын, Диадумен, которого он месяц назад сделал Августом, своим соправителем. Юноша пытался сбежать в Парфию, но был пойман и убит. Узнав об этом, Макрин попытался свести счёты с жизнью, бросившись с телеги, проезжавшей по горной тропе, в пропасть. Упал неудачно — отделался переломом ключицы. Вскоре его убил какой-то центурион, и тело Макрина лежало у дороги непогребённым, чтобы его мог увидеть новый император — Гелиогабал.

Литература

• «История Августов». Юлий Капитолин. Опилий Макрин.
• Дион Кассий. Loeb classical library. 79
• Геродиан. Истории от Марка Аврелия. 4.14-5.4
• Miller, S.N., "The Army and the Imperial House, " The Cambridge Ancient History, Volume XII: The Imperial Crisis and Recovery (A.D. 193—324), S.A. Cook et al. eds, Cambridge University Press, 1965, pp 50–2

Отрывок, характеризующий Макрин

Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»