Макрияннис, Иоаннис

Иоаннис Макрияннис
греч. Ιωάννης Μακρυγιάννης
Генерал Иоаннис Макрияннис в старости
Дата рождения:	1797(1797)
Место рождения:	Аворити, Дорида, Средняя Греция
Подданство:	Греция Греция
Дата смерти:	1864(1864)
Место смерти:	Афины

Иоаннис Макрияннис (греч. Ιωάννης Μακρυγιάννης, 1797—1864) — известный участник Освободительной войны Греции 1821—1829 годов. Коммерсант, военачальник, генерал и политик, более всего известный своими мемуарами.

Биография

Иоаннис Макрияннис, настоящее имя Иоаннис Триантафиллу, родился в 1797 году в селе Аворити (Дорида, Средняя Греция) в бедной семье. Прозвище Макрияннис (по гречески — «длинный Яннис») со временем вытеснила его настоящую фамилию и закрепилась за ним. Его отец Димитрис Триантафиллу погиб в бою с силами Али-паши Тепеленского. После смерти отца семья Иоанниса была вынуждена переселиться в Ливадию, где Макрияннис провёл свои детские годы. В возрасте семи лет он был отдан приёмным сыном богатому жителю Ливадии, но стал в действительности слугой и подвергался побоям..

В 1811 году Макрияннис покинул Ливадию и отправился в город Арта, где был принят на службу к А. Лидорикису, секретаря Али-паши. Начиная с 1817 года Макрияннис стал заниматься торговлей и, согласно своим мемуарам, стал состоятельным человеком. Его состояние составляло 40 000 пиастров..

В 1820 году Макрияннис был посвящён в тайное общество «Филики Этерия», после чего начинает участвовать в движении за независимость Греции. Иоаннис и его партнёр коммерсант Г. Коракис на свои средства приобретали оружие и боеприпасы, превратив свои дома в склады оружия и пороховые погреба.. Но к концу 1820 года, после того как султан начал военные действия против Али-паши, Арта, как и весь Эпир были переполнены османскими войсками.

В марте 1821 года Макрияннис уехал в Патры (Пелопоннес) по коммерческим делам, но в действительности согласовывать свои действия с пелопоннескими этеристами. Почти сразу по его прибытию, в городе разразилось восстание, в котором Макрияннис принял участие во главе маленького отряда в 10 человек.. После встречи с Одиссеем Андруцосом он переправился в город Месолонгион, где приобрёл товары и вернулся в Арту.

Освободительная война

С началом военных действий вокруг Арты, Макрияннис был ещё малоизвестным военачальником и возглавлял отряд в 30 повстанцев, находясь под командованием военачальника Баколаса. Баколас — спорная фигура в греческой историографии, большая часть историков склонна считать, что он сотрудничал с турками, но Макрияннис в своих мемуарах отзывается о нём положительно..

Макрияннис участвовал в осаде Арты, сражениях при Ставросе и Пета, где получил лёгкое ранение в ногу. 1 января 1823 года, через 5 месяцев после того как в июне 1822 года османы сдали Афинский Акрополь греческим повстанцам, Макрияннису было поручено следить за общественным порядком в городе. Находясь на этой должности он смог прекратить грабежи и притеснения населения со стороны повстанцев. Летом 1823 года Макрияннис воевал на востоке Средней Греции под командованием Никитаса Стамателопулоса.

В октябре 1823 года Макрияннис, возглавляя отряд румелиотов (жителей Средней Греции), участвовал на стороне правительственных войск в гражданской войне на Пелопоннесе. За это правительство Г. Кунтуриотиса присвоило ему звание тысячника, а к концу 1824 года звание генерала. После вторжения египетских сил Ибрагима-паши на Пелопоннес в марте 1825 года, Макрияннис был направлен в город Кипариссия. Иоаннис участвовал в обороне крепостей Палеокастро и Неокастро.

В июне 1825 года Макрияннис возглавил героическую оборону 300 греческих повстанцев против 6 тыс. турко-египтян у мельниц города Аргос, где сам Иоаннис был ранен. После этого сражения Макрияннис женился на дочери знатного афинянина и связал свою жизнь с этим городом до конца своей жизни.

После того как Ибрагим взял Афины в июне 1826 года, Макрияннис участвовал в обороне Афинского Акрополя и после смерти Янниса Гуриса стал временным командиром осаждённых. 7 октября Макрияннис отбил атаку против Одеона Ирода Аттического, где спасая сапёра Костаса Хормовитиса, в течение дня получил 3 тяжёлых ранения в голову и шею. Хормовитис с его контр-подкопами был спасением для осаждённых и спас сам Афинский Акрополь от полного уничтожения. Полученные 7 октября раны беспокоили Макриянниса всю оставшуюся жизнь, но не стали поводом для отказа от участия в войне.

В январе 1827 года Макрияннис под командованием английского филэллина полковника Гордона принял участие в высадке в городе Пирей и в последующей героической обороне полуострова Кастелла.. Весной 1827 года он принял участие в сражениях у города Пирей и при Аналатосе.

После освобождения

После того как Иоанн Каподистрия принял правление Грецией, он назначил Макриянниса в 1828 году руководителем Исполнительной власти Пелопоннеса, с центром в городе Аргос. Здесь 26 февраля 1829 года Иоаннис начал писать свои мемуары. После реорганизации армии в 1830 году Макрияннису было присвоено звание бригадира.

Постепенно Макрияннис перешёл в оппозицию Каподистрии и к его авторитарному стилю правления. Под влиянием политика Иоанниса Коллетиса и используя силы под своим командованием, он даже пытался вынудить Каподистрию ввести конституционную форму правления, но без успеха. В августе 1831 года правительство стало требовать от гражданских чиновников и офицеров подписать присягу, что они не являются членами секретных организаций и лояльны правительству. Макрияннис посчитал это унизительным и предложил свою версию присяги. Однако предложение не было принято правительством и, как следствие, Макрияннис был снят с занимаемой должности.

Его оппозиция режиму не прекратилась с убийством Каподистрии 9 октября 1831 года. Он принял сторону конституционалистов и продолжил борьбу против Августина, брата и наследника Иоанна Каподистрии. Однако само убийство Каподистрии Макрияннис осудил самым категорическим образом.

Монархия

В 1832 году королём Греции был избран баварский принц Оттон. Его прибытие в Нафплион, столицу Греции в те годы, Макрияннис приветствовал с большим энтузиазмом. Однако надежды на новый режим быстро рассеялись. Король Оттон был несовершеннолетним и в первые месяцы монархии от его имени фактически правили баварские регенты. При них Макрияннис вступил в конфликт с военным министром, баварцем Хайдеком, по причине унизительного отношения баварца к ветеранам Освободительной войны. По мнению министра в новой регулярной греческой армии не было места военачальникам иррегулярных войск, преимущественно состоявших из клефтов, которые были хребтом греческих сил в годы Освободительной войны. Сам Макрияннис считал их исключение из армии признаком неуважения. Более того, большинство из ветеранов после их исключения из армии остались без средств к существованию.

Макрияннис также считал что премьер-министр баварец Йозеф Людвиг фон Армансперг несёт ответственность за серьёзные проблемы возникшие в новом государстве. В результате этого Макрияннис самоустранился от активной политической жизни.

После муниципальных выборов, впервые проведённых согласно королевскому декрету от 27 декабря 1833 года, Макрияннис был избран консулом в муниципалитет Афин, которые в 1834 году стали новой столицей Греции. Находясь на этой должности, он резко критиковал политику королевской администрации и двора. Независимо от того что королевская администрация первоначально отнеслась к нему положительно и присвоила ему звание полковника, Макрияннис требовал конституционного правления.

Конфликт Макриянниса с фон Арманспергом достиг пика в конце 1836—начале 1837 годов, когда короля Оттона не было в стране по причине свадьбы с Амалией Ольденбургской. Макрияннис, с позиции председателя муниципалитета Афин, предложил в январе 1837 года, по возвращению короля, вручить ему петицию с требованием предоставления Конституции. Незадолго до возвращения короля, на банкете в присутствии ветеранов Освободительной войны, таких как Теодор Колокотрони, Макрияннис предложил тост за здоровье королевской четы и добавил: «Пусть Бог просветит их, править по конституционным законам и в согласии с жертвами Отечества». В ответ фон Армансперг немедленно распустил муниципальный совет и взял Макриянниса под домашний арест.

Однако требования предоставлении конституционных свобод получили широкое распространение. Восстание 3 сентября 1843 года привела к предоставлению Первой Конституции Греции в 1844 году. Макрияннис был одним из трёх лидеров восстания. После предоставления Конституции Макрияннис принимал активное участие в формировании нового кабинета министров. Он был избран представителем Афин в Национальную (Конституционную) Ассамблею и возглавил группу 63 своих сторонников. Макрияннис лично внёс несколько предложений в ходе обсуждения текста Конституции, однако вскоре после завершения работы Конституционной Ассамблеи, ушёл из политики. Как признание его роли в создании первой греческой Конституции, Макрияннис был изображён на обратной стороне монеты достоинством в 50 драхм, отчеканенной в 1994 году, в честь 150-летия издания этого исторического документа.. У этой монеты были три варианта, каждая изображала одного из трёх руководителей революции: на одной был изображен Макрияннис, на второй полковник Димитрис Каллергис, на третьей министр, позже премьер-министр Андреас Метаксас.

Последние годы

Макрияннис закончил свои мемуары в 1850 году и информация о последних годах его жизни, включая суд над ним, исходит из других источников. Он всегда открыто высказывал свои взгляды и, в результате, часто сталкивался с негативной реакцией современников. Иоаннис противился продолжающемуся, как он считал, унижению ветеранов Освободительной войны и неоднократно подозревался в заговоре против короля Оттона. Более того, король так и не простил Макрияннису его участие в восстании 3 сентября. Когда от Иоанниса вызвали во дворец и потребовали отречься от заговора 1843 года, тот отказался со словами «Я — не раб».

В 1852 году Макрияннис был обвинён в подготовке убийства короля и свержения монархии. 13 апреля того же года Иоаннис был взят под домашний арест. 16 марта 1853 года он был приговорён к смертной казни на суде, где согласно историку Пьеру Видалю-Наке, обвинение представило фальшивые свидетельства. Более того, председателем суда был Кицос Тзавелас, личный враг Макриянниса. В результате 5 из 6 судей проголосовали за смертный приговор, но запросили короля о помиловании. Король заменил смертную казнь на пожизненное заключение.

В тюрьме Макрияннис провёл 18 месяцев. Вначале король Оттон уменьшил ему срок до 20 лет, а затем до 10. Наконец он был прощён и выпущен на свободу 2 сентября 1854 года, в значительной мере благодаря Крымской войне. Блокада Пирея французским и британским флотами, во избежание греческого союза с Россией, вынудила короля назначить на пост военного министра Каллергиса, хотя тот и подозревался в попытках свергнуть короля. Каллергис использовал своё новое положение для освобождения Макриянниса.

После своего освобождения Макрияннис начал страдать галлюцинациями. Его состояние ухудшилось, после того как один из его сыновей умер от холеры.

10 октября 1862 года произошла революция, в результате которой Оттон был изгнан из Греции. Макрияннису было возвращено его звание и он был избран представителем Афин в новую Национальную (Конституционную) Ассамблею 1864 года. 20 апреля 1864 года Макрияннис был повышен в звании, став генералом, а через неделю, 27 апреля он скончался в городе Афины.

Писатель

Макрияннис завершил свои мемуары за два года до своего ареста. Последние записи сделаны с сентября по октябрь 1850 года, как свидетельство событий того периода.

В тексте мемуаров можно увидеть не только личные приключения и разочарования продолжительной карьеры Макриянниса, но и, что значительнее, его взгляды на людей, обстоятельства и события, отображённые откровенно и часто с пафосом. Мемуары были изданы впервые в 1907 году Яннисом Влахояннисом, хотя некоторые отрывки были опубликованы в газете «Акрополис» в 1904 году.

Костис Паламас, один из крупнейших греческих поэтов XX века, в 1911 году охарактеризовал работу Макриянниса как «несравненную в своём роде, щедевр его неграмотной, но сильной и независимой мысли». Следует отметить, что Макрияннис получил только начальное и отрывочное образование и, согласно его же заявлению, научился писать незадолго до того как начал работать над своими мемуарами в Аргосе.

Макрияннис, забытый историей и едва упоминаемый летописями Освободительной войны, освежил интерес к революции, предложив значительное личное свидетельство для исторических исследований. Несмотря на это, после первоначального интереса, вскоре мемуары были забыты почти на 40 лет. Причём Макрияннис был забыт не только как воин, но и как автор писавший на обиходном демотика. Хотя его текст не только воспроизводил героическую атмосферу Освободительной войны, но и являлся кладом для лингвистического изыскания разговорного языка той эпохи.

Слава Макриянниса возродилась во время тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции в годы Второй мировой войны. В 1941 году Г. Теотокас опубликовал работу о Макрияннисе назвав его мемуары «монументом современной греческой литературы», поскольку они были написаны на чистой демотика. Двумя годами позже, в 1943 году, будущий нобелевский лауреат Йоргос Сеферис в лекции о нём сказал: «в наши времена, … когда люди ищут в других людях нечто чистое, постоянное и сострадание , следует говорить о таких людях как Макрияннис»..

С тех пор были написаны сотни работ на тему мемуаров Макриянниса и, следует сказать, что летописец Макрияннис затмил военного и политического деятеля Макриянниса. Однако объективность Макриянниса стоит под вопросом. Первый издаетль его мемуаров Влахояннис в своём прологе отмечает честность Макриянниса, но противопоставляет ей отсутствие объективности и беспристрастия. Будучи всегда прямолинейным и честным, Макрияннис не мог или не хотел быть объективным по отношению к людям, с которыми по какой-либо причине вступил в конфликт. Он часто принижает таких людей, как Теодор Колокотрони, но молчит о людях более сомнительной репутации, бывших с ним в хороших отношениях. Однако согласно историку Сфироерасу, это происходит не по причине его эгоизма, но скорее всего из-за суровости к тем кто по его мнению дискредитировал дело борьбы за свободу Греции.

Через несколько месяцев после завершения мемуаров, накануне Нового 1851 года, Макрияннис начал писать другую «историю», как он сам называл её, которую оборвал в марте 1852 года, незадолго до ареста. Этот текст был приобретён Влахояннисом в 1936 году и был издан в 1983 году А. Папакостасом под заголовком «Видения и Чудеса». Согласно Папакостасу, «Видения» имеют меньшее историческое значение нежели мемуары. Сами события здесь даны кратко и являются лишь поводом для толкования его видений. Влахояннис не стал издавать эту работу, поскольку посчитал что это религиозный труд расстроенного ума. Это также работа физически и духовно замученной души, которая будучи изолированной в возрасте 54 лет, вела разговоры с Богом, Богородицей и святыми. Она говорит о глубоких религиозных чувствах Макриянниса. Он удалился от оружия и ищет спасения для нации в Божественном вмешательстве. Более того, Сфироерас подчеркивает что эта работа уникальна в современной греческой литературе и, также как мемуары, является значительным источником лингвистической и культурной информации.

Филэллины

Хотя сам Макрияннис лично в годы Освободительной войны не часто сталкивался с иностранными добровольцами, он счёл своим долгом сохранить их имена. Именно он составил самый полный список филэллинов, как погибших, так и оставшихся в живых.

Зографос, Панайотис

Ещё не закончив свои мемуары, Макрияннис решил что они должны сопровождаться иллюстрациями. Он обратился к нескольким мало-известным европейским художникам, бывшим в те годы на территории Греческого королевства. Макрияннис оплатил их работу, но не был доволен результатом. В 1836 году он обратился к Панайотису Зографосу, деревенскому самоучке-иконописцу из Лаконии и участнику Освободительной войны. Тот, вместе с двумя сыновьями, написал под руководством Макриянниса для мемуаров 25 картин-карт в стиле примитивизма, подписанных следующим образом: «Мысль Макриянниса — рука Панайотиса Зографоса». Эти картины занимают особое место в греческом искусстве и истории.

Книги

• Απομνημονεύματα (Мемуары), первое издание: Афины: 1907
• Οράματα και Θάματα (Видения и Чудеса ), первое издание: Афины: 1983

Источники

• Δημήτρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, τ.Γ, σ. 74-78, 84-89, 103-107, 316-318, 320-322, 367-369, Δ 374, 391 (греч.).
• Encyclopaedic Dictionary The Helios (греч.).
• Général Macriyannis, Mémoires, (preface by Pierre Vidal-Naquet), Albin Michel (фр.).
• [book.culture.gr/Fakeloi/makrygiannis/biografia.htm National Book Centre of Greece's biography of Makriyannis] (affiliated with Ministry of Culture) (греч.).
• General Makriyannis, Απομνημονευματα (Memoirs), Athens: Papyros, 1996 (first published 1907; preface by V. Sphyroeras) (греч.).
• General Makriyannis, «Makriyannis: The Memoirs of General Makriyannis 1797-1864» (ed. & trans. H.A. Lidderdale), Oxford: OUP, 1966 (англ.).
• General Makriyannis, Οράματα καὶ Θάματα (Visions and Wonders; ed. Angelos Papakostas), Athens: 1983 (греч.).
• Yorgos Theotokas, «General Makriyannis», Nea Estia 1941 (греч.).

Внешние ссылки

• [durabond.ca/gdouridas/makrygiannis.html Significant parts of the «Memoirs» and a painting of the general] (греч.)
• [el.wikisource.org/wiki/%CE%91%CF%80%CE%BF%CE%BC%CE%BD%CE%B7%CE%BC%CE%BF%CE%BD%CE%B5%CF%8D%CE%BC%CE%B1%CF%84%CE%B1_%CE%9C%CE%B1%CE%BA%CF%81%CF%85%CE%B3%CE%B9%CE%AC%CE%BD%CE%BD%CE%B7 The text of the «Memoirs» on the Greek Wikisource]
• [www.phys.uoa.gr/~nektar/history/tributes/makriyannis/index.htm The Ἀπομνημονεύματα] (греч.)
• [worldcoingallery.com/countries/img4/77-168.jpg An image of the 50 drachma coin featuring General Makriyannis.]

Отрывок, характеризующий Макрияннис, Иоаннис

– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.