Максимиан

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий
лат. Marcus Aurelius Valerius Maximianus Herculius<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Бюст императора Максимиана, хранящийся в музее Святого Раймунда. Тулуза</td></tr>

Римский император
с 285—286 годы (как Цезарь при Диоклетиане)
286—305 годы (как соправитель Диоклетиана на Западе)
306—308 годы (узурпатор)
310 год (узурпатор)
Предшественник: Нумериан
Преемник: Констанций I Хлор, Галерий, Константин I Великий
 
Вероисповедание: Древнеримская религия
Рождение: около 250
Сирмий, Паннония, Римская империя
Смерть: 310(0310)
Массалия, Нарбонская Галлия, Римская империя
Супруга: Евтропия
Дети: 1) Максенций
2) Флавия Максима Фауста
3) Флавия Максимиана Феодора (падчерица)

Марк Авре́лий Вале́рий Максимиа́н Герку́лий (лат. Marcus Aurelius Valerius Maximianus Herculius), более известный в римской историографии как Максимиа́н Герку́лий, — римский император в 285305 годах (в 306—308 и 310 годах — узурпатор).

Максимиан происходил из Паннонии. В 285 году он был объявлен цезарем своим товарищем Диоклетианом, а в 286 году получил титул августа и полномочия соправителя. В то же время Максимиан получил прозвище Геркулий, в честь мифического героя Геркулеса. Он правил западной частью Римской империи из своей столицы в Медиолане (совр. Милан). В 285—286 годах император подавил народное восстание багаудов в Галлии; в 286—293 годах с переменным успехом воевал с прирейнскими племенами; в 297—298 годах — с африканским народом мавров. С 303 года Максимиан проводил политику преследования христиан. В 305 году вместе с Диоклетианом отказался от престола, однако после восстания своего сына Максенция в 307 году вмешался в борьбу за престол. В 310 году он сделал попытку захватить Южную Галлию, но был разбит войсками Константина I и покончил жизнь самоубийством в Массалии (совр. Марсель)[1].

Максимиан носил следующие победные титулы: «Британский Величайший» — с 285288 годов; «Германский Величайший», «Германский Величайший» (второй раз) — с 285 года; «Персидский Величайший» — с 288 года; «Сарматский Величайший» — с 289 года; «Германский Величайший» (третий раз) и «Германский Величайший» (четвёртый раз) — с 286293 годов; «Сарматский Величайший» (второй раз) — с 291 года; «Германский Величайший» (пятый раз) — с 294 года; «Сарматский Величайший» (третий раз) — с 295 года; «Британский Величайший» (второй раз) — с 296 года; «Армянский Величайший», «Мидийский Величайший», «Адиабенский Величайший», «Карпийский Величайший», «Персидский Величайший» (второй раз), «Германский Величайший» (шестой раз) — с 297 года; «Сарматский Величайший» (четвёртый раз) — с 299 года; «Германский Величайший» (седьмой раз) — с 302 года[1].





Жизнь до прихода к власти

Максимиан родился около 250 года в окрестностях паннонского города Сирмия (совр. Сремска-Митровица, Сербия) в семье иллирийских лавочников[2][3]. Кроме того, античные источники содержат расплывчатые намёки на Иллирию как на родину Максимиана[4]. В «X латинском панегирике» восхваляются паннонские добродетели и доблесть Максимиана[2][5], а также упоминается его суровое воспитание на дунайской границе, где постоянно велись локальные войны[5]. По свидетельству Аврелия Виктора, будущий император практически не получил никакого образования[6].

Максимиан отличился на службе в армии при Аврелиане во время походов на Дунай, Евфрат и Рейн, а затем в Британии. При императоре Пробе он продолжал делать успешную военную карьеру и в это время сдружился со своим земляком Диоклетианом. Возможно, Максимиан принимал участие в месопотамском походе императора Кара в 283 году и в провозглашении Диоклетиана императором 20 ноября 284 года неподалёку от Никомедии[7][8]. Быстрое назначение Максимиана цезарем вскоре после вступления Диоклетиана на престол заставило историков Стивена Уильямса и Тимоти Барнса сделать предположение, что два военачальника заранее согласовали свои действия, и Максимиан, вероятно, поддерживал Диоклетиана во время кампании того против сына Кара Карина, но нет прямых доказательств, подтверждающих эту версию[9][3].

Личные качества

Со своей огромной энергией, решимостью, агрессивным характером и преданностью Максимиан представлялся привлекательным кандидатом для императорского поста. Историк IV века Аврелий Виктор описывал Максимиана как «хорошего и умного воина»[6]. Несмотря на его положительные качества, Максимиан был необразованным и предпочитал размышлениям действие. Неизвестный по имени панегирист 289 года после сравнения его походов с победами Сципиона Африканского над Ганнибалом во время Второй Пунической войны предположил, что Максимиан никогда не слышал об этих событиях[10].

Христианский ритор Лактанций в своём труде «О смертях гонителей», направленном против языческих императоров, писал, что Максимиан был таким же злодеем, как и Диоклетиан, даже более алчным[11]. Этот писатель заявляет, что у Максимиана была «страсть не только к совращению мужчин, … так ещё — к совращению дочерей лучших граждан»[11], хотя Лактанций подрывает к себе доверие из-за своего враждебного отношения к язычникам[12]. Псевдо-Аврелий Виктор сообщал о Максимиане, что тот «был необузданного нрава, пылал сластолюбием, был тупоумен»[13]. По рассказу Евтропия, Геркулий «был явно жесток и нелюбезного нрава»[14]. На монетах и скульптурах Максимиан изображался с очень пышной бородой в связи с тем, что он носил прозвище «Геркулий», в честь Геркулеса[15]. Кроме того, император изображён на известной скульптуре из порфира.

Семья

В браке с сириянкой Евтропией у Максимиана родилось двое детей: Максенций и Флавия Максима Фауста. В античных источниках нет никаких сведений о датах их рождения. Современные оценки года рождения Максенция охватывают период 277—287 годов, а годом рождения Фаусты был условно принят 298 год[16]. Тимоти Барнс относит дату рождения Максенция к 283 году, когда Максимиан находился в Сирии, а рождение Фаусты к 289 или 290 году[16]. Флавия Максимиана Феодора, жена тетрарха Констанция Хлора, в античных трудах называется падчерицей Максимиана[17][18][19]. Из этих сообщений историки Отто Зеек и Эрнст Штайн делали вывод, что она родилась от первого брака Евтропии с префектом претория Афранием Ганнибалианом[20].

Однако Тимоти Барнс отвергает это предположение, говоря, что все упоминания о Феодоре как о падчерице Максимиана исходят из так называемой «Императорской истории Энмана» (англ.), в то время как другие, более надёжные источники (например, Аноним Валезия, «Церковная история» Филосторгия) называют её дочерью Максимиана[21][22][20]. Барнс делает вывод, что Феодора родилась не позднее 275 года от неизвестной жены Максимиана, которая, возможно, была дочерью Афрания Ганнибалиана[23].

Назначение цезарем

Вскоре после своей победы над Карином Диоклетиан в Медиолане в 285 году провозглашает Максимиана своим соправителем с титулом цезаря[9][24]. Есть несколько версий о дате объявления Максимиана цезарем: 21 июля[9][25], 25 июля[24] или 1 апреля[1]. Причины этого решения достаточно сложные. Во-первых, многочисленные конфликты раздирали практически каждую приграничную провинцию империи, как, например, Галлию, Сирию, Египет и низовья Дуная, и поэтому Диоклетиану был необходим человек, с которым он мог бы разделить часть имперских проблем[26][8]. А во-вторых, по мнению историка Стивена Уильямса, Диоклетиан считал себя посредственным военачальником и нуждался в таком человеке, как Максимиан, чтобы возложить на него военные проблемы империи[27].

Кроме того, шаткость положения Диоклетиана заключалась в том, что у него не было сыновей, а только дочь, Галерия Валерия, которая не могла стать его преемницей. Он был вынужден поэтому искать себе соправителя вне своей семьи, и соправителем должен быть тот, кому он доверял[28][26]. Историк Уильям Сестон утверждает, что после объявления цезарем Диоклетиан усыновил Максимиана, которого стали называть «filius Augusti» (рус. сын Августа). Некоторые исследователи соглашаются с этим мнением, но историк Франк Колб (нем.) заявляет, что аргументы в пользу этого предположения основаны на неправильном прочтении папирусов[29][30]. Как бы то ни было, Максимиан взял в качестве своего номена номен Диоклетиана — Валерий[25].

Наконец, Диоклетиан понимал, что единоличное правление достаточно опасно для него, тем более, в римской истории уже существовал прецедент одновременного правления двух императоров-соправителей. Кроме того, незадолго до того правившие единолично Аврелиан и Проб, несмотря на их военные успехи, были убиты своими же подчинёнными[31]. В отличие от них, всего лишь несколькими годами ранее император Кар и его два сына правили совместно, хотя и непродолжительное время. Даже первый император Октавиан Август разделял бразды правления со своими внуками, а Марк Аврелий правил вместе с Луцием Вером[32].

Отношения между Диоклетианом и Максимианом были быстро сформулированы в религиозных формах. Около 287 года Диоклетиан принял прозвище Иовий (лат. Iovius), а Максимиан принял прозвище Геркулий (лат. Herculius)[32][33]. Это призвано было показать следующее: Диоклетиан будет брать на себя доминирующую роль в соправлении (Юпитер); Максимиан же будет действовать в качестве его подчинённого, выполняющего героическую роль в решении поставленных задач (Геркулес)[34][35]. Однако, несмотря на этот символизм, императоры не были богами в традициях императорского культа (англ.). Вместо этого они представлялись как инструменты богов, осуществляющие их волю на земле[36]. После провозглашения Максимиана цезарем он был направлен на борьбу с багаудами в Галлию, а Диоклетиан вернулся на Восток[37].

Ранние кампании в Галлии и Германии

Галльские багауды — достаточно малоизвестное повстанческое движение[38]. Они упоминаются мельком в исторических источниках. К 285 году относится первое упоминание о них[38]. Историк IV века Евтропий описывал их как восставших сельских жителей под руководством Аманда и Элиана[39], а Аврелий Виктор называл их просто разбойниками[6]. Историк Дэвид С. Поттер предполагает, что багауды были не крестьянами, хотевшими восстановления независимости Галлии, и не бандитами, а дезертирами из римских легионов. Несмотря на плохое руководство и подготовку (что не соответствует профессиональным римским солдатам) багаудов, Диоклетиан считал их достаточной угрозой для власти императора в Галлии[9][40][37].

Максимиан отправился в Галлию в конце лета 285 года для борьбы с багаудами[41][42]. Автор посвящённого императору панегирик 289 года, рассказывавший о кампании, пытался подчеркнуть, что Максимиан при подавлении восстания проявил снисходительность и милосердие, и поэтому он легко справился с задачей[43]. Евтропий и Аврелий Виктор в целом согласны с панегиристом[6][44]. Однако для подавления восстания Максимиану и Диоклетиану пришлось стянуть большую армию из Греции, с Востока и из Италии[43]. Около середины сентября 285 года армия была соединена в Октодуруме у подножия Пеннинских Альп[43]. В это время, по легенде, был перебит известный Фиваидский легион за приверженность христианству, но это событие, по всей видимости, было выдумано[43]. Подавление восстания багаудов потребовало огромных усилий и многих жертв от императора. Максимиан, вступив в Галлию, начал массовые убийства всех подозреваемых в сочувствии восставшим[43]. Но в открытый бой с армией багаудов император вступать не решался.

Лишь только возле Кусси в Бургони римляне встретились с повстанческим войском[43]. Произошло крупное сражение, в результате которого багауды потерпели полное поражение и бежали в свою главную крепость на Марне[43]. Максимиан долго не мог взять крепость, но после штурма расправа постигла всех багаудов, а крепость была полностью разрушена[43]. Однако не все багауды были уничтожены. Война с римлянами превратилась для них в партизанскую борьбу[43].

Поскольку кампания велась против граждан империи, никаких победных титулов Максимиан не принял и триумф не праздновал. Действительно, панегирист Максимиана говорит: «Я упоминаю об этом бегло, ибо вижу, что сообразно с твоим благочестием забвение этой победы ты предпочитаешь славе от неё»[45]. К концу следующего года восстание было практически подавлено, и Максимиан с армией отправился на рейнскую границу[46].

Осенью 285 года две варварские армии, одна состоящая из бургундов и алеманнов, а другая из шебонов и герулов, переправились вброд через Рейн и вступили в Галлию[9][47]. Первая армия вскоре быстро рассеялась из-за болезней и голода, в то время как Максимиан перехватил и разгромил вторую[9]. Затем император основал штаб на Рейне в рамках подготовки к будущим кампаниям[46] либо в Могонциаке (совр. Майнц), либо в Августе Треверорум (совр. Трир), либо в Колонии Агриппине (совр. Кёльн)[48]. Историки Дэвид С. Поттер и Тимоти Барнс останавливаются на Августе Треверорум[49][50], а Стивен Уильямс на Могонциаке[46].

Восстание Караузия

Хотя на большей части Галлии был установлен мир, провинции, граничащие с проливом Ла-Манш, по-прежнему страдали от набегов франкских и саксонских пиратов. Императоры Проб и Карин начали предприятия по созданию укреплений на Саксонском берегу, но римлянам предстояло ещё многое сделать для окончания этих работ[51][46]. Например, нет никаких археологических свидетельств существования военно-морских баз в Дубрисе и Гезориаке в период 270—285 годов[52]. В ответ на пиратские нападения Максимиан назначил Мавзея Караузия, происходившего из племени менапиев в Нижней Германии, командовать ла-маншским флотом для очистки морских пространств от пиратов[9]. Караузий решил эту проблему путём проведения ряда успешных морских операций[53][54][51]. К концу 285 года он захватил большое количество пиратских кораблей[53].

Однако вскоре Караузий лишился доверия Максимиана, потому что он не возвращал захваченную у пиратов добычу населению и не отдавал её в казну, а пиратов брал в плен и записывал их в свой флот[55][56][54]. Поэтому император, опасаясь мятежа со стороны Караузия, приказал арестовать и казнить военачальника, но тот сумел бежать в Британию[57]. Поддержка Караузия среди британского населения оказалась сильной, и, по крайней мере, два британских легиона (II Августов легион и XX Победоносный Валериев легион) перешли на его сторону, как и почти весь легион, стоявший у Гезориака (вероятно, XXX Победоносный Ульпиев легион)[52]. Караузий быстро устранил всех сторонников Максимиана в армии и провозгласил себя августом[56].

Максимиан располагал немногими средствами, чтобы подавить восстание. У него не было флота, так как он дал его Караузию, и к тому же он был занят войной с франками и герулами. Между тем Караузий укрепил свои позиции, увеличив флот, привлёк на свою сторону франкских наёмников и очень хорошо платил подчинённым солдатам[56]. К осени 286 года Британия, большая часть северо-западной Галлии и всё побережье пролива Ла-Манш были под его контролем[54][58]. Караузий объявил себя правителем независимого британского государства, Британской империи, и наладил выпуск монет значительно лучшего качества, чем у Максимиана и Диоклетиана, получив тем самым поддержку британских и галльских купцов[59]. Даже войска Максимиана были подвержены влиянию богатств Караузия[52][60].

Максимиан становится августом

Под влиянием восстания Караузия Максимиан 1 апреля 286 года[52][61] принимает титул августа[32]. Тем самым император получил такой же статус, как и Караузий; теперь была война между августами, а не между августом и цезарем[62]. Кроме того, имперской пропагандой Максимиан был провозглашён братом Диоклетиана, равным ему в авторитете и влиянии[62]. Вероятнее всего, Диоклетиан не мог присутствовать при назначении Максимиана (22 марта 286 года он находился около Византия[63]), поэтому Зеек предполагал, что Максимиан некоторое время узурпировал титул августа и только потом был признан Диоклетианом, во избежание новой гражданской войны[64]. Однако это предположение не встретило большой поддержки, и историк Уильям Лидбеттер недавно опроверг его[64]. Несмотря на большое расстояние между ними, Диоклетиан достаточно сильно доверял Максимиану, чтобы наделить его полномочиями августа, а Максимиан все ещё проявлял уважение к Диоклетиану, чтобы действовать в соответствии с его желанием[65][64].

Теоретически Римская империя продолжала оставаться единой, хотя последствия разделения власти имели место: у каждого императора были собственные резиденция, чиновничий аппарат, армия. Императорская пропаганда в 287 году настаивала на едином и неделимом Риме, «patrimonium indivisum»[66][67]. Анонимный панегирист 289 года обращался к Максимиану со следующими словами: «Таким образом, эта великая империя для вас является общим владением, и мы не будем терпеть любых разногласий между вами, но вы управляйте государством в равной мере, как это делали два Гераклида, спартанские цари»[68]. Были выпущены монеты в честь обоих императоров и устроены праздники[67]. Диоклетиан иногда издавал свои указы на территории провинции Максимиана Африки[65][67]. Максимиан, предположительно, мог сделать то же самое на подвластной Диоклетиану территории[67].

Кампании против прирейнских племен

Кампании 286 и 287 годов

Максимиан понял, что он не может одновременно подавить восстание Караузия и вести войну на Рейне. Поэтому сначала император провёл кампанию против прирейнских племен[54][69]. Эти племена, вероятно, представляли собой бо́льшую угрозу галльским провинциям, чем британский узурпатор, и в любом случае среди варваров было много сторонников Караузия[70][71]. Несмотря на то, что у Максимиана было много врагов вдоль реки, они чаще находились во внутренних спорах друг с другом, чем в борьбе с империей[70]. Точные даты кампаний Максимиана за Рейном неизвестны, но, скорее всего, они происходили в период с 285 по 288 годы[72]. 10 февраля 286 года Максимиан находился в Медиолане[73], а 21 июня того же года в Могонциаке[41]. Во время вступления в должность ординарного консула 1 января 287 года в Августе Тревиров или Колонии Агриппине Максимиан получил известие о нападении варваров. Поменяв тогу на боевые доспехи, император выступил против противника и, хотя тот не был полностью разбит, отпраздновал победу в Галлии в том же году[74][69].

Максимиан считал, что племена бургундов и алеманнов в районе Мозеля представляют наибольшую угрозу для римлян, поэтому он решил напасть на них в первую очередь. Он провёл кампанию, используя тактику выжженной земли, опустошая их земли и сокращая численность врага посредством голода и болезней. После бургундов и алеманнов Максимиан выступил против более слабых герулов и шебонов. Вскоре варвары оказались в трудном положении, и император нанёс им поражение в одной битве. Максимиан лично участвовал в сражении, проезжая на лошади вдоль линии фронта, пока войска противников не обратились в бегство. Римская армия преследовала отступающих варваров и многих уничтожила. Пока его враги были ослаблены поражением и голодом[70], Максимиан начал крупное вторжение через Рейн[41]. Он продвинулся вглубь германской территории, принося разрушения на родину своих противников[70], демонстрируя тем самым превосходство римского оружия[69]. К концу зимы 287 года он освободил рейнскую землю от германских племён[70]. Панегирист Максимиана объявил: «Всё, что я вижу за Рейном, — римское»[75].

Война с алеманнами

Весной следующего года, когда Максимиан делал приготовления для будущей борьбы с Караузием, Диоклетиан вернулся с Востока[70][76]. Императоры встретились в этом году, но ни дата, ни место встречи неизвестны[47]. Возможно, они договорились о совместной кампании против алеманнов и военно-морской экспедиции против Караузия[47][76].

Позднее в этом году Максимиан неожиданно вторгся на Декуматские поля — область между Верхним Рейном и Верхним Дунаем — и прошёл глубоко внутрь территории алеманнов, в то время как Диоклетиан вторгся в Германию через Рецию[76][70]. Оба императора сожгли посевы и все запасы продовольствия, тем самым лишив алеманнов средств к существованию. Они присоединили некоторые территории к империи, что позволило Максимиану увеличить свои силы и предотвратить дальнейшие нападения[77][32]. В послевоенный период города, расположенные вдоль Рейна, были восстановлены, созданы плацдармы на восточном берегу в таких местах, как Могонциак и Колония Агриппина, и укреплена граница путём постройки крепостей, дорог и укреплённых городов. Военная дорога, проходившая через Торнакум, Бавакум, Атуатуку Тунгрорум, Моса Тражектум и Колонию Агриппину, соединила важные опорные пункты вдоль границы[78].

Констанций, Геннобавд и переселение

В начале 288 года Максимиан поручил префекту претория и мужу своей дочери Феодоры Флавию Констанцию вести кампанию против союзников Караузия из племени франков. Эти франки жили около рейнского устья, мешая нападению римлян на британского узурпатора через море. Констанций двинулся на север через их территорию, нанося всюду большой ущерб, и достиг Северного моря. Франки запросили мира, и Максимиан принял решение восстановить свергнутого франкского вождя Геннобавда на престоле[74]. Геннобавд стал вассалом императора и с мелкими, лояльными ему франкскими вождями гарантировал римское господство в этом регионе[74][79].

Затем Максимиан привёл к повиновению фризов, салических франков, хамавов и другие племена, обитавшие вдоль римской границы между реками Рейн и Вал от Новиомага к Трайектуму[78] или неподалёку от Августу Треверорум[69]. Этим народам разрешили селиться на римской территории только при условии, что они признают римское владычество. Их присутствие предоставило римлянам большое количество рабочей силы, предотвращало объединение других франкских племён, а также выполняло роль буферной зоны вдоль района северного Рейна и уменьшило его потребности в крупном гарнизоне[78].

Поздние кампании в Британии и Галлии

Неудачный поход на Караузия

К 289 году Максимиан подготовился к вторжению в Британию, но по некоторым причинам ему это не удалось сделать. Панегирист Максимиана в 289 году с оптимизмом смотрит на перспективы будущей кампании, однако панегирист 291 года ничего о ней не упоминает[77]. Панегирист Констанция предположил, что флот Максимиана был уничтожен во время шторма[80]. Скорее всего, он выдумал эти обстоятельства гибели флота, чтобы скрыть истинное поражение[81]. Вскоре после этого Диоклетиан прекратил путешествие по восточным провинциям, возможно, узнав о поражении Максимиана[82]. Он в спешке возвращается на запад, достигнув Эмесы 10 мая 290 года[83], а затем паннонского города Сирмия на Дунае до 1 июля того же года[64].

Диоклетиан встретился с Максимианом в Медиолане либо в конце декабря 290 года, либо в январе 291 года[84]. Очень много народа собралось там для того, чтобы посмотреть, как императоры вступают в город и как много времени они посвятили общественным зрелищам[85]. Поттер среди прочих предположил, что мероприятия были организованы для демонстрации неизменной поддержки Диоклетиана его коллегой[82]. Правители втайне обсуждали вопросы политики и войны [86]. Кроме того, есть вероятность, что на этой встрече был впервые поднят вопрос тетрархии[82][86]. Тем временем, делегация от римского сената встретилась с правителями и возобновила с ними бывшие до этого редкими сношения[84]. Со времён медиоланского съезда Диоклетиан и Максимиан не встречались до 303 года[82].

После отказа от вторжения в Британию в 289 году Максимиан установил шаткое перемирие с Караузием. Максимиан терпел правление Караузия в Британии и на континенте, но отказался предоставить сепаратистскому государству формальную законность. Со своей стороны, британский узурпатор был доволен предоставленной ему территорией за пределами континентальной Галлии[87]. Однако Диоклетиан не мог долго мириться с этим оскорблением его авторитета. Столкнувшись с восстанием Караузия и некоторыми проблемами на египетской, сирийской и дунайской границах, он понял, что двух императоров было недостаточно для полноценного управления империей[88]. 1 марта 293 года в Медиолане Максимиан назначил префекта претория Констанция своим Цезарем[89][90]. В тот же самый день или на месяц позже Диоклетиан возвысил военачальника Галерия до такого же титула, создав тем самым тетрархию, или правление четырёх[89][90]. Констанцию дали понять, что он должен преуспеть там, где Максимиан потерпел поражение, и победить Караузия[91][92].

Кампания против Аллекта

Констанций оправдал возлагаемые на него надежды быстро и эффективно и в 293 году изгнал солдат Караузия из Северной Галлии. В том же году Караузий был убит в результате заговора, и его место занял казначей Аллект[93][94]. Затем Констанций прошёл по побережью до устья Рейна и Шельды, где он одержал победу над франкскими союзниками Караузия, приняв титул «Германский Величайший»[95]. Следующие три года Констанций был занят строительством флота для вторжения в Британию[96].

Максимиан, все ещё находившийся в Италии после назначения Констанция Цезарем, был проинформирован о планах вторжения и летом 296 года вернулся в Галлию[97]. Там он сторожил рейнскую границу от франкских союзников Аллекта, в то время как Констанций начал своё вторжение в Британию[98]. Аллект был убит на севере Гемпшира или Беркшира во время сражения с префектом претория Констанция Юлием Асклепиодотом. Сам император высадился с армией возле Дубриса и вскоре достиг Лондиниума, жители которого приветствовали его как освободителя[96].

Походы в Северной Африке

После победоносного возвращения Констанция Максимиан был в состоянии сосредоточиться на конфликте в Мавретании[99]. Поскольку римская власть в этом регионе была ослаблена в период кризиса III века, кочевые берберские племена постоянно тревожили африканские города. В 289 году наместник Мавретании Цезарейской получил временную передышку, одержав победу с небольшой армией над бавариями (фр.) и квинквегентанами, но налётчики вскоре продолжили свои нападения[96]. В 296 году Максимиан, собрав армию из преторианских когорт, аквилейских, египетских, дунайских легионов, а также галльских и германских вспомогательных отрядов и фракийских новобранцев, начал движение через Испанию осенью того же года[100]. Возможно, император защитил этот регион от набегов мавров[99] и до пересечения Гибралтарского пролива для высадки в Мавретанию Тингитанскую. Кроме того, он, возможно, участвовал в боях с доходившими до Испании франкскими пиратами[101].

В марте 297 года Максимиан начал кровопролитное наступление против берберов. Кампания сильно затянулась, и император увёл армию на зимовку в Карфаген, прежде чем продолжил поход в 298 году[100]. Не довольствуясь тем, чтобы отогнать их обратно в Атласские горы, откуда они могли бы продолжать войну, Максимиан отважился продвинуться вглубь берберской территории. Местность была неблагоприятной, к тому же берберы начали партизанскую войну против римлян, но Максимиан двигался дальше. Очевидно, желая нанести как можно больше ущерба берберам, он опустошал их земли, перебил много населения и затем отступил в сторону Сахары[102]. Его кампания завершилась весной 298 года, и 10 марта Максимиан совершил триумфальный въезд в Карфаген[102][100]. Сохранились благодарственные надписи в честь Максимиана, где он назван «redditor Lucis aeternae» (рус. реставратор Вечного света)[102]. Во время своего пребывания в Африке император укрепил границу на всём протяжении от Мавретании до Ливии[1]. Максимиан вернулся в Италию весной 299 года, чтобы отпраздновать очередной свой триумф в Риме[102][100]. После этого император начал строительство очень роскошных бань на манер терм Каракаллы к северу от Виминальского холма, которое было завершено спустя семь лет[1]. Эти бани получили название терм Диоклетиана, в честь которого они были построены[103]. В Медиолане, ставшем его столицей, Максимиан, по упоминанию поэта Магна Авсония, построил театр, цирк, дворец, храмы, бани и монетный двор[1]. Однако от этих построек ничего не осталось, так как в Средневековье город был отстроен заново[103].

Гонения на христиан

Кроме того, Максимиан принимал активное участие в Великом гонении на христиан, которое началось по приказу Диоклетиана в 303 году[104]. За отказ от участия в жертвоприношениях император грозил смертной казнью[105]. Особенно строго Максимиан соблюдал указ в Африке[106]. Политическая элита Африки настойчиво выполняла указ, особенно в Нумидии, где христиане оказывали особое сопротивление[106]. В Африке были мученики ещё до Великого гонения. В 298 году Максимилиан, солдат из Тебессы, был осуждён за отказ следовать воинской дисциплине[107]. Другой солдат, Маркелл Танжерский, в том же году был казнён за отказ участвовать в языческом жертвоприношении[108]. Проконсул Африки Гай Анний Ануллин в дополнение к указу решил, что государство должно заставлять христиан приносить жертву языческим богам[106]. Преследование христиан способствовало распространению донатизма. В Риме было конфисковано всё имущество христиан. О гонениях за пределами Рима известно мало. «Acta Eulpi» сообщает о мученичестве Евпла в городе Катания на Сицилии; Евпл был арестован за проповедование Евангелия 29 апреля 304 года и казнён 12 августа 304 года[109].

Отказ от престола

После окончания мавретанской кампании Максимиан вернулся на север Италии, где проводил всё своё время во дворцах в Медиолане и Аквилее, оставив своему Цезарю Констанцию управлять всеми военными делами[100]. Максимиан был более агрессивным в своих отношениях с сенатом, чем Констанций, а Лактанций утверждает, что он терроризировал сенаторов вплоть до ложных обвинений и последующих конфискаций имущества, подвергся такому наказанию в том числе и префект Рима в 301/2 году[99][110]. С другой стороны, Констанций поддерживал хорошие отношения с сенаторской аристократией и проводил время в активной обороне империи. Он совершал походы против франков в 300 или 301 и 302 годах, в то время как Максимиан отдыхал в Италии[99]. Кроме того, Констанций продолжал вести войну против германских племён на Верхнем Рейне[99].

Максимиан был оторван от отдыха в 303 году для празднования виценаллий — двадцатилетней годовщины правления вместе с Диоклетианом. Некоторые данные свидетельствуют о том, что Диоклетиан потребовал от Максимиана обещания уйти в отставку вместе, передавая титулы Августов своим Цезарям Констанцию и Галерию[111][112]. Предположительно, сын Максимиана Максенций и сын Констанция Константин, которые держались в качестве заложников в Никомедии, должны были стать новыми Цезарями. Однако Максимиан, возможно, не пожелал уйти в отставку, но Диоклетиан по-прежнему держал ситуацию под контролем и не оказывал никакого сопротивления. До ухода в отставку Максимиан был судьёй на Секулярных играх в 304 году[112].

1 мая 305 года во время отдельных церемоний, проводимых в Медиолане и Никомедии, Диоклетиан и Максимиан одновременно отказались от престола[113]. В честь этого была выпущена серия монет с надписями «Наисчастливейшие старшие императоры» (лат. Felicissimo Seniori Augusto)[1]. Те, кто стали наследниками, не устраивали Максимиана. Из-за влияния Галерия Флавий Север и Максимин Даза были назначены Цезарями в обход Максенция. Оба назначенных Цезаря имели длительную военную карьеру и были близки к Галерию. Максимин Даза был его племянником, а Север бывшим товарищем по персидской войне[114]. Максимиан вскоре изменил своё отношение к новой тетрархии, видя, что Диоклетиан по отношению к нему всё равно занимает доминирующее положение. Хотя бывший император проводил церемонию по провозглашению Севера Цезарем, он был достаточно недоволен для того, чтобы поддержать будущее восстание сына против нового режима[115]. Диоклетиан удалился в большой дворец, который он построил у себя на родине в Далмации неподалёку от Салоны. Максимиан же отправился на свою виллу в Кампании или Лукании, где он жил в роскоши и спокойствии[116]. Несмотря на отдалённость от политических центров империи, Диоклетиан и Максимиан продолжали оставаться в постоянных отношениях[116].

Восстание Максенция

После смерти Констанция I 25 июля 306 года его сын Константин был провозглашён армией Августом. Это вызвало недовольство у Галерия, который предложил Константину титул Цезаря, и тот согласился. Титул Августа перешёл к Флавию Северу[117]. Максенций негодовал по поводу возвышения Константина, и 28 октября того же года он убедил преторианские когорты в Риме провозгласить его Августом[113]. Чтобы придать своему режиму легитимность, Максенций отослал императорские знаки отличия отцу, предлагая ему теоретически равные права, но на самом деле меньшую власть[118]. Максимиан согласился и, по утверждению Евтропия, «убеждал в своих письмах Диоклетиана принять обратно оставленную власть, но тот только посмеялся над этим»[119].

Галерий отказался признать Максенция и послал Севера с войском на Рим, чтобы его свергнуть[120]. Так как многие солдаты из армии Севера служили ещё при Максимиане, а Максенций давал многочисленные взятки, то она перешла на его сторону[118]. Север бежал в Равенну, которую Максимиан подверг осаде. Город был сильно укреплён, и поэтому Максимиан пообещал Северу в обмен на сдачу сохранить жизнь[117]. Север согласился. Его как пленника привезли в Рим и, проведя по городским улицам, заточили в тюрьму неподалёку от столицы. Осенью 307 года Галерий во главе большой армии выступил в поход против Максенция, но ему не удалось взять Рим, и он отступил на Восток через Северную Италию[121].

В то время пока Максенций занимался обороной Рима от Галерия, Максимиан отправился в Галлию для ведения переговоров с Константином. Было достигнуто соглашение, по которому Константин женился на младшей дочери Максимиана Фаусте и возводился в ранг Августа при сепаратистском режиме Максенция[122]. В свою очередь, Константин обязывался подтвердить старый союз между семьями Максимиана и Констанция, поддержать восстание Максенция в Италии и пообещал оставаться нейтральным в войне с Галерием[121]. Договор был заключён и отмечен двойной церемонией в Трире в конце лета 307 года, на которой Константин женился на Фаусте и был объявлен Августом Максимиана[123]. В честь Фаусты были выпущены монеты, где она была названа «благороднейшей женщиной» (лат. nobilissima femina)[1].

Максимиан возвратился в Рим зимой 307—308 года[113]. Однако вскоре он поссорился с сыном из-за того, что тому подчинялись больше, чем ему, и весной 308 года оспорил его право на власть перед римскими солдатами и народом:

«Он [Максимиан] созвал народ и солдат, якобы для того, чтобы держать совет о бедствиях, нависших над государством. Подробно поговорив об этом, он показал рукой на сына, утверждая, что это он является зачинщиком бед и виновником несчастий, которые терпит государство, и сорвал с его плеч порфиру. Тот, лишившись её, стремглав бросился с трибунала и был подхвачен воинами[124]».

Он ожидал, что солдаты его поддержат, но они встали на сторону Максенция, и поэтому Максимиан и был вынужден покинуть Италию с позором[125]. 11 ноября 308 года, озабоченный политической нестабильностью, царившей в империи, Галерий собирает всех тетрархов, вызвав Диоклетиана из Салоны и Максимиана, на общий съезд в придунайском городе Карнунт[126]. Результатом этого съезда явились следующие положения: 1) Максимиан Геркулий должен был, по примеру Диоклетиана, снова уйти из политики; 2) Максенций объявлялся узурпатором; 3) Константин терял свой титул Августа Запада и уступал его ставленнику Галерия Лицинию, становясь Цезарем последнего[127][126]. В начале 309 года Максимиан вернулся ко двору Константина в Галлии, единственного императора, который его по-прежнему принял бы у себя[128]. После того, как Константин и Максимин Даза отказались удовлетвориться дарованными им почётными титулами «сыновей Августа» (лат. filii Augustorum), они были провозглашены в начале 310 года Августами, в результате чего империей правило теперь сразу четыре Августа[129].

Восстание против Константина и смерть

Хотя Максимиана уважали как бывшего императора, он по-прежнему хотел добиться абсолютной власти[113]. Он решил отобрать власть у Константина, когда тот меньше всего ожидал этого[113]. Эта возможность появилась летом, когда в 310 году франки напали на территорию Верхнего Рейна[113]. Константин отправился в поход на варваров с небольшой частью своих войск, в то время как Максимиан был направлен в Арелат с другой частью, чтобы предупредить возможное нападение Максенция на Южную Галлию[130]. В Арелате Максимиан объявил, что Константин скончался, и провозгласил себя императором[130]. Несмотря на то, что за поддержку он заплатил большую сумму денег, большинство из легионеров Константина остались верны тому, и Максимиан был вынужден бежать[130]. Константин узнал о мятеже во время марша на Верхний Рейн, затем он отказался от своей кампании против франков и быстро отправился на юг Галлии, где он столкнулся с бежавшим в Массилию Максимианом[130]. У Максимиана не было времени приготовиться. Большинство солдат тотчас его покинуло. Когда Константин подошёл к Массилии, жители открыли задние ворота и выдали ему Максимиана[130]. Константин упрекнул его за преступления и лишил титула императора, но пощадил[125]. Однако Максимиан не успокоился и, по сообщению Лактанция, решил вновь свергнуть Константина:

«Он зовёт свою дочь Фаусту и подстрекает её, то мольбами, то ласками, к измене мужу, обещая ей другого, более достойного. Он требует, чтобы она оставила опочивальню открытой и допустила к охране самых беспечных. Та обещает, что сделает это, а (сама) докладывает (обо всём) мужу. Была устроена комедия с целью выявления преступления. Привели некоего презренного евнуха, который должен был погибнуть вместо императора. Глубокой ночью Максимиан поднимается и видит, что всё благоприятствует злодеянию. Было несколько стражников, они оставались там и далее; однако он сказал им, что видел сон, который хотел бы рассказать сыну. Проникнув внутрь с оружием в руках и изрубив скопца, он выскочил, похваляясь, и объявил о том, что совершил. Неожиданно с другой стороны появляется Константин с массой вооружённых людей, а из опочивальни выносят мёртвое тело[131]».

Максимиана обвинили в покушении на жизнь императора и предоставили выбрать самому смерть. Максимиан предпочёл повеситься, что и произошло в июле 310 года[132]. Несмотря на имевший место разрыв в отношениях, после самоубийства Максимиана Максенций предстал как преданный своему отцу сын[133]. Он чеканил монеты с изображением обожествлённого отца и объявил о своём желании отомстить за его смерть[134]. Первоначально Константин представил самоубийство Максимиана как несчастный случай. Позже он поменял эту версию на ту, которая изложена у Лактанция. Кроме того, Константин предал Максимиана проклятию памяти, уничтожив все надписи, относящиеся к нему, и все изображения[135].

Вскоре Константин одержал победу над Максенцием в битве у Мульвийского моста 28 октября 312 года. Максенций погиб, и Италия попала под власть Константина[136]. Жена Максимиана Евтропия поклялась под присягой, что Максенций не был сыном Максимиана, и память Максимиана была восстановлена[137]. Его обожествление Максенцием было объявлено незаконным, и в 317 году Максимиан был вновь обожествлён. Он начал появляться на монетах Константина 318 года с эпитетом «Божественный» (лат. Divus) вместе с обожествлёнными Констанцием и Клавдием II Готским[138]. Все три императора были провозглашены предками Константина. Кроме того, они удостоились звания «лучших из императоров»[137]. Через своих дочерей Фаусту и Феодору Максимиан был дедом или прадедом каждого императора, правившего с 337 по 363 год[139].

Итоги правления

Несмотря на некоторые поражения, Максимиан, видимо, был очень опытным и способным военачальником[140]. В противном случае Диоклетиан не избирал бы его своим соправителем. Его сотрудничество с Диоклетианом было практически безупречным[140]. Диоклетиан был теоретиком, а Максимиан практиком. Отречение было одним из проявлений добросовестности союза с Диоклетианом.

Однако Максимиан был очень грубым, жестоким, свирепым и нетерпеливым человеком, с ним практически невозможно было поладить. Портреты императора на монетах, где он изображён облачённым в головной убор своего божественного покровителя, Геркулеса, передают его неукротимый и тяжёлый характер. Дополнением к этому было яростное желание во что бы то ни стало вернуться снова к власти, от которой его заставили отречься, а также наглая коварность, на которую он всегда шёл для того, чтобы достигнуть поставленной цели. Об этом свидетельствует и его твёрдая готовность предать своего родного сына Максенция, и зятя Константина. Однако Максенций не затаил зла и отчеканил серию монет, посвящённую вечной памяти отца (лат. AETERNAE MEMORIAE), и даже обожествил его[1].

Напишите отзыв о статье "Максимиан"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Грант, 1998.
  2. 1 2 Barnes, 1982, p. 32.
  3. 1 2 Williams, 1997, pp. 43—44.
  4. Аврелий Виктор. О цезарях. XXXIX. 26.
  5. 1 2 Латинские панегирики. X (2). 2. 2.
  6. 1 2 3 4 Аврелий Виктор. О цезарях. XXXIX. 17.
  7. Barnes, 1982, pp. 32—33.
  8. 1 2 Rees, 2002, p. 30.
  9. 1 2 3 4 5 6 7 Barnes, 1981, p. 6.
  10. Латинские панегирики. X (2). 8. 1-6.
  11. 1 2 Лактанций. О смертях гонителей. VIII. 1-5.
  12. Williams, 1997, p. 44.
  13. Псевдо-Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров. XL. 10.
  14. Евтропий. Бревиарий от основания Города. IX. 27. 1.
  15. [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/maximianus_01.htm Максимиан на сайте imperiumromanum.com]
  16. 1 2 Barnes, 1982, p. 34.
  17. Аврелий Виктор. О цезарях. XXXIX. 25.
  18. Евтропий. Бревиарий от основания Города. IX. 22.
  19. Псевдо-Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров. XL. 12.
  20. 1 2 Barnes, 1982, p. 33.
  21. Аноним Валезия. Происхождение императора Константина. 2
  22. Филосторгий. Церковная история. II. 16.
  23. Barnes, 1982, pp. 33—34.
  24. 1 2 Potter, 2004, pp. 280—281.
  25. 1 2 Bowman, 2005, p. 69.
  26. 1 2 Southern, 2001, p. 136.
  27. Williams, 1997, p. 45.
  28. Williams, 1997, p. 43.
  29. Odahl, 2004, pp. 42-43.
  30. Southern, 2001, p. 331.
  31. Potter, 2004, p. 280.
  32. 1 2 3 4 Corcoran, 2006, p. 40.
  33. Liebeschuetz, 1979, pp. 235—252.
  34. Odahl, 2004, p. 43.
  35. Barnes, 1981, pp. 11—12.
  36. Barnes, 1981, p. 11.
  37. 1 2 Southern, 2001, p. 137.
  38. 1 2 Rees, 2002, p. 29.
  39. Евтропий. Бревиарий от основания Города. IX. 20.
  40. Barnes, 1982, p. 10.
  41. 1 2 3 Barnes, 1982, p. 57.
  42. Bowman, 2005, pp. 70—71.
  43. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Дмитриев, 1940.
  44. Евтропий. Бревиарий от основания Города. IX. 26.
  45. Латинские панегирики. X (2). 4.
  46. 1 2 3 4 Williams, 1997, p. 46.
  47. 1 2 3 Rees, 2002, p. 31.
  48. Potter, 2004, pp. 282—283.
  49. Potter, 2004, pp. 281—282.
  50. Barnes, 1982, p. 56.
  51. 1 2 Southern, 2001, p. 138.
  52. 1 2 3 4 Potter, 2004, p. 284.
  53. 1 2 Williams, 1997, pp. 46—47.
  54. 1 2 3 4 Bowman, 2005, p. 71.
  55. Barnes, 1981, pp. 6—7.
  56. 1 2 3 Williams, 1997, p. 47.
  57. Евтропий. Бревиарий от основания Города. IX. 21.
  58. Southern, 2001, p. 140.
  59. Williams, 1997, pp. 47—48.
  60. Williams, 1997, pp. 61—62.
  61. Barnes, 1981, pp. 6-7.
  62. 1 2 Williams, 1997, p. 48.
  63. Barnes, 1982, pp. 50—51.
  64. 1 2 3 4 Potter, 2004, p. 282.
  65. 1 2 Williams, 1997, p. 49.
  66. Bowman, 2005, p. 70.
  67. 1 2 3 4 Potter, 2004, p. 283.
  68. Латинские панегирики. X (2). 9. 4.
  69. 1 2 3 4 Barnes, 1981, p. 7.
  70. 1 2 3 4 5 6 7 Williams, 1997, p. 50.
  71. Southern, 2001, p. 141.
  72. Southern, 2001, p. 142.
  73. Кодекс Юстиниана. VIII. 53 (54). 6.
  74. 1 2 3 Bowman, 2005, p. 72.
  75. Латинские панегирики. X (2). 7. 7.
  76. 1 2 3 Southern, 2001, pp. 142—143.
  77. 1 2 Southern, 2001, p. 143.
  78. 1 2 3 Williams, 1997, pp. 50—51.
  79. Williams, 1997, p. 51.
  80. Латинские панегирики. VIII (5). 12. 2.
  81. Williams, 1997, p. 55.
  82. 1 2 3 4 Potter, 2004, p. 285.
  83. Кодекс Юстиниана. IX. 41. 9.
  84. 1 2 Barnes, 1981, p. 8.
  85. Латинские панегирики. XI (3). 10.
  86. 1 2 Rees, 2002, p. 69.
  87. Williams, 1997, pp. 55—56.
  88. Williams, 1997, pp. 62—64.
  89. 1 2 Barnes, 1982, p. 4.
  90. 1 2 Potter, 2004, p. 288.
  91. Barnes, 1981, p. 15.
  92. Williams, 1997, p. 71.
  93. Rees, 2002, p. 99.
  94. Southern, 2001, pp. 149—150.
  95. Barnes, 1981, pp. 15—16.
  96. 1 2 3 Southern, 2001, p. 150.
  97. Barnes, 1982, pp. 58—59.
  98. Williams, 1997, p. 73.
  99. 1 2 3 4 5 Barnes, 1981, p. 16.
  100. 1 2 3 4 5 Barnes, 1982, p. 59.
  101. Williams, 1997, p. 75.
  102. 1 2 3 4 Odahl, 2004, p. 58.
  103. 1 2 [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/maximianus_04.htm Максимиан на сайте imperiumromanum.com]
  104. Karl Hoeber. [en.wikisource.org/wiki/Catholic_Encyclopedia_%281913%29/Maximianus Maximianus] (англ.). Catholic Encyclopedia. 1913. [www.webcitation.org/67ukMGbC0 Архивировано из первоисточника 25 мая 2012].
  105. Максимиан // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  106. 1 2 3 Barnes, 1981, p. 23.
  107. Tilley, 1997, pp. 45-46.
  108. Tilley, 1997, p. 46.
  109. Clarke, 2005, p. 651.
  110. Лактанций. О смертях гонителей. VIII. 4.
  111. Лактанций. О смертях гонителей. XX. 4.
  112. 1 2 Potter, 2004, p. 340.
  113. 1 2 3 4 5 6 DiMaio, Jr, 1997.
  114. Williams, 1997, p. 191.
  115. Barnes, 1981, pp. 25—27.
  116. 1 2 Southern, 2001, p. 152.
  117. 1 2 Lenski, 2006, pp. 61—62.
  118. 1 2 Barnes, 1981, pp. 30—31.
  119. Евтропий. Бревиарий от основания Города. X. 2. 3.
  120. Евтропий. Бревиарий от основания Города. X. 2. 4.
  121. 1 2 Barnes, 1981, p. 31.
  122. Pohlsander, 2004, pp. 15—16.
  123. Odahl, 2004, pp. 87—88.
  124. Лактанций. О смертях гонителей. XXVIII. 2-3.
  125. 1 2 Odahl, 2004, p. 89.
  126. 1 2 Williams, 1997, p. 196.
  127. Barnes, 1981, pp. 32—34.
  128. Barnes, 1981, p. 32.
  129. Cary and Scullard, 1974, p. 552.
  130. 1 2 3 4 5 Barnes, 1981, pp. 34—35. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «Barnes.E2.80.941981.E2.80.94.E2.80.9434.E2.80.9435» определено несколько раз для различного содержимого Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «Barnes.E2.80.941981.E2.80.94.E2.80.9434.E2.80.9435» определено несколько раз для различного содержимого Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «Barnes.E2.80.941981.E2.80.94.E2.80.9434.E2.80.9435» определено несколько раз для различного содержимого
  131. Лактанций. О смертях гонителей. XXX. 2-5.
  132. Potter, 2004, p. 352.
  133. Elliott, 1996, p. 43.
  134. Elliott, 1996, p. 45.
  135. Barnes, 1981, p. 41.
  136. Barnes, 1981, pp. 42—44.
  137. 1 2 Barnes, 1981, p. 47.
  138. Barnes, 1982, p. 35.
  139. Barnes, 1982, pp. 265—266.
  140. 1 2 [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/maximianus_06.htm Максимиан на сайте imperiumromanum.com]

Источники и литература

Источники

  1. Аврелий Виктор. Валерий Диоклетиан // [www.ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/caesar-f.htm О цезарях].
  2. Евтропий. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Evtr/09.php Бревиарий от основания Города].
  3. Лактанций. О смертях гонителей // [students.gf.nsu.ru/latin/lactanz.html Часть IX].
  4. Зосим. Новая История // [books.google.com/books?id=FSMAAAAAYAAJ&printsec=frontcover&dq=zosimus#v=onepage&q&f=false Книга II].
  5. Псевдо-Аврелий Виктор. Диоклетиан и Максимиан Геркулий // [www.ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/epitoma-f.htm Извлечения о жизни и нравах римских императоров].

Литература

  1. Дмитрев А. Д. [ancientrome.ru/publik/dmitrev/dmitr01.htm Движение багаудов] (рус.). 1940. Проверено 24 февраля 2012. [www.webcitation.org/67YAfYHtv Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
  2. Jones, A. H. M. M. Aur. Val. Maximianus signo Herculius 8 // Prosopography of the Later Roman Empire / A. H. M. Jones, J. R. Martindale, J. Morris. — Cambridge University Press, 1971. — Vol. I : A.D. 260–395. — P. 573. — ISBN 0-521-07233-6 [2001 reprint].
  3. Cary, M. and Scullard, H. H. A History of Rome. — MacMillan Press, 1974.
  4. Liebeschuetz, J. H. W. G. Continuity and Change in Roman Religion. — Oxford: Oxford University Press, 1979.
  5. Barnes, T. D. Constantine and Eusebius. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1981.
  6. Barnes, T. D. The New Empire of Diocletian and Constantine. — Harvard University Press, 1982.
  7. Nixon, C. E. V., and Barbara Saylor Rodgers. In Praise of Later Roman Emperors: The Panegyrici Latini. — Berkeley: University of California Press, 1994.
  8. Corcoran, S. The Empire of the Tetrarchs: Imperial Pronouncements and Government, AD 284–324. — Oxford: Clarendon Press, 1996.
  9. Elliott, T. G. The Christianity of Constantine the Great. — Scranton, PA: University of Scranton Press, 1996.
  10. Williams, S. Diocletian and the Roman Recovery. — New York: Routledge, 1997.
  11. Tilley, Maureen A. The Bible in Christian North Africa: The Donatist World. — Minneapolis: Fortress Press, 1997.
  12. DiMaio, Jr., Michael. [www.roman-emperors.org/maxherc.htm Maximianus Herculius (286–305 A.D)] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors. 1997. [www.webcitation.org/67vJ2IO3V Архивировано из первоисточника 25 мая 2012].
  13. Грант, М. [ancientrome.ru/imp/maximg1.htm Римские императоры. Максимиан]. — 1998.
  14. Mackay, Christopher S. Lactantius and the Succession to Diocletian. Classical Philology. — 1999. — 198—209 p.
  15. Southern, P. The Roman Empire from Severus to Constantine. — London, New York: Routledge, 2001.
  16. Rees, R. Layers of Loyalty in Latin Panegyric: AD 289–307. — New York: Oxford University Press, 2002.
  17. Odahl, Charles M. Constantine and the Christian Empire. — New York: Routledge, 2004.
  18. Pohlsander, H. The Emperor Constantine. — London & New York: Routledge, 2004.
  19. Rees, R. Diocletian and the Tetrarchy. — Edinburgh: Edinburgh University Press, 2004.
  20. Potter, D. S. The Roman Empire at Bay, AD 180-395. — New York: Routledge, 2004.
  21. Bowman, A. K. The Cambridge Ancient History, Volume XII: The Crisis of Empire. Diocletian and the First Tetrarchy. — Cambridge University Press, 2005.
  22. Clarke, G. Third-Century Christianity. In The Cambridge Ancient History, Volume XII: The Crisis of Empire, edited by Alan Bowman, Averil Cameron, and Peter Garnsey, 589–671. — New York: Cambridge University Press, 2005.
  23. Corcoran, S. The Cambridge Companion to the Age of Constantine. Before Constantine. — New York: Cambridge University Press, 2006.
  24. Lenski, N. The Cambridge Companion to the Age of Constantine. The Reign of Constantine. — New York: Cambridge University Press, 2006.

</div>

Ссылки

  • [wildwinds.com/coins/ric/maximianus/i.html Монеты Максимиана Геркулия]. Проверено 11 мая 2012.

Отрывок, характеризующий Максимиан



Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.