Рыльский, Максим Фадеевич

Максим Фадеевич Рыльский
Максим Тадейович Рильський
Дата рождения:	7 (19) марта 1895(1895-03-19)
Место рождения:	Киев, Российская империя
Дата смерти:	24 июля 1964(1964-07-24) (69 лет)
Место смерти:	Киев, УССР, СССР
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Род деятельности:	поэт, переводчик, лингвист, литературовед, общественный деятель
Годы творчества:	1907—1964
Направление:	неоклассицизм, социалистический реализм
Жанр:	стихотворение, публицистика
Язык произведений:	украинский
Дебют:	сборник стихов «На белых островах» (1910)
Премии:
Награды:

Макси́м Фаде́евич Ры́льский (укр. Максим Тадейович Рильський; 1895—1964) — украинский советский поэт, переводчик, публицист, общественный деятель, лингвист, литературовед.

Биография

Ранние годы

Отец Максима — Фадей Розеславович Рыльский, этнограф, общественный деятель, экономист и публицист, сын богатого польского дворянина Розеслава Рыльского и княжны Трубецкой. Один из предков Рыльских в XVII веке был киевским городским писарем. Прапрадед Ромуальд был учеником базилианской школы и во время Колиивщины в 1768 году чудом избежал смерти. Мать Максима, Мелания Фёдоровна, была простой крестьянкой из села Романовка (ныне Попельнянский район, Житомирская область).

В 1902 году умер отец Максима, и семья переехала из Киева в Романовку. Максим вначале обучался в домашних условиях, с осени 1908 — в частной гимназии в Киеве.

Ещё в детстве познакомился с композитором Н. В. Лысенко, этнографом Д. Н. Ревуцким, актёром и театральным режиссёром Панасом Саксаганским, этнографом и фольклористом А. А. Русовым, которые оказали на него большое влияние. Некоторое время жил и воспитывался в семьях Лысенко и Русова.

После окончания частной гимназии Науменко в 1915—1918 годах обучался на медицинском факультете Киевского университета Св. Владимира, затем на историко-филологическом факультете Народного университета в Киеве, основанного при гетмане П. П. Скоропадском, однако из-за гражданской войны и революции ни одного из них не окончил. Занимался самообразованием, изучением языков и музыки.

С 1919 по 1929 годы работал учителем в селе, в частности в Романовке, а также в киевской железнодорожной школе, на рабфаке Киевского университета и в Украинском институте лингвистического образования.

Неоклассик

Рыльский начал писать рано, первое его стихотворение опубликовано в 1907 году, первый юношеский сборник «На белых островах» вышел в 1910 году. Первым зрелым сборником считается «Под осенними звёздами» (1918, переиздан в новом составе в 1926 году).

В 1920-е годы входил в объединение «неоклассиков», которое подверглось преследованиям официальной критики за оторванность от проблем социализма. В течение десятилетия вышло 10 поэтических сборников, в частности «Синяя даль» (1922), «Поэмы» (1925), «Сквозь бурю и снег» (1925), «Тринадцатая весна» (1926), «Звук и отзвук», «Где сходятся дороги» (1929), а также несколько книг с поэтическими переводами, в частности в 1927 году перевод поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадеуш».

Как и остальные неоклассики, Рыльский в своём творчестве не реагировал на политические события и на протяжении 1920-х годов совершенно изолировался от советской действительности, лишь изредка в открытой форме высказывая возмущение идейно-политической и литературной атмосферой (особенно в статье «Моя апология, или самооборона» // Большевик (Киев). № 216. 1923, 23 сент.). Такое поведение вызвало острые нападки официальной критики и в конце концов привело к аресту Рыльского в 1931 году, после чего он почти год провёл в Лукьяновской тюрьме. После освобождения юморист Остап Вишня на несколько дней взял его к себе в гости в Харьков. Его друзья-неоклассики М. Драй-Хмара, П. Филипович, Н. К. Зеров были репрессированы и погибли в лагерях.

Советский поэт

После тюремного заключения направление творчества Рыльского изменилось, и в сборнике «Знак весов» (1932) он продемонстрировал активное принятие советской действительности, благодаря чему пережил годы Большого террора и даже был причислен к официальным советским поэтам. Творчество Рыльского разделилось на два самостоятельных направления — официальное и лирическое, в рамках последнего ему удалось создать независимые от политики произведения, которые до сих пор считаются классикой украинской литературы. Однако это не мешало подвергать его «профилактическим» нападкам; в частности, в начале октября 1947 «Советская Украина» опубликовала статью «О националистических ошибках М. Рыльского», где поэта обвиняли в «буржуазном объективизме, отсутствии большевистской партийности» и т. п.

С начала 1930-х годов выпустил тридцать пять поэтических сборников, среди которых лучшими считаются «Знак весов» (1932), «Лето» (1936), «Украина», «Сбор винограда» (1940), «Слово о родной матери», «Розы и виноград» (1957), «Голосеевская осень», «Зимние записи» (1964), а также четыре книги лирико-эпических поэм, множество переводов славянских и западноевропейских литературных произведений, научные труды по филологии и литературоведению.

В 1943 году избран академиком АН УССР, в 1958 году — академиком АН СССР. В 1944—1964 годах был директором Института искусствоведения, фольклора и этнографии АН Украины.

Член ВКП(б) с 1943 года. Депутат ВС СССР с 1946 года.

Похоронен в Киеве на Байковом кладбище.

Награды и премии

• Ленинская премия (1960) — за книги стихов «Розы и виноград» (1957) и «Далёкие небосклоны» (1959)
• Сталинская премия первой степени (1943) — за стихотворения «Слово про рідну матір», «Світова зоря», «Світла зброя» и поэму «Мандрівка в молодість»
• Сталинская премия третьей степени (1950) — за перевод на украинский язык поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш»
• три ордена Ленина (в т.ч. 18.03.1955)
• орден Трудового Красного Знамени (1939)
• орден Красной Звезды (01.10.1944)
• медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
• Командор Ордена Возрождения Польши

Память

• В 1965 году в честь Максима Рыльского названа улица в Киеве, на которой он жил и работал в 1951—1964 годах (бывшая ул. Советская). Рядом с этой улицей находится Голосеевский парк, которому в 1964 году также присвоено имя поэта. В 2003 году около центрального входа в парк был открыт памятник поэту авторы — скульптор, заслуженный художник Украины Пётр Остапенко и заслуженный архитектор Украины Олег Стукалов.
• В доме, где жил Рыльский (нынешний адрес — ул. М. Рыльского, 7), с 1968 г. работает литературно-мемориальный музей поэта (до своей смерти в 1990(?) г. им руководил сын поэта, Богдан Максимович). Перед домом-музеем установлен бронзовый бюст Рыльского (скульптор — А. А. Ковалёв).
• В Уфе 2 октября 1985 именем Максима Рыльского названа одна из улиц в жилом массиве Сипайлово. В 2016 году на форуме Урбан Байрам рассматривался вопрос о надании улице статуса арт-объекта и проведения там поэтических встреч .
• В 1998—2009 годах имя Рыльского носил теплоход проекта 301, заводской номер 336 (1979−1997 — «В. И. Ленин», 1998−2001 — «Максим Рильський», 2002−2009 — «Максим Рыльский», с 2010 — «Михаил Булгаков»).
• Институт искусствоведения, фольклористики и этнологии имени М. Ф. Рыльского НАН Украины.
• Киевская специализированная средняя школа № 7, Платоновский пер., 3, бывшая Железнодорожная школа, в которой работал Максим Рыльский, носит его имя. В школе создан музей поэта.

Литература

• Гурштейн А. [az.lib.ru/g/gurshtejn_a_s/text_0080.shtml О сборнике стихов Максима Рыльского // Избранные статьи] (рус.). — М.: Советский писатель, 1959. — С. 202-206.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/rylski.html Краткая биография на сайте hrono.ru]
• [odes-transl.com/index.php?page=rylskyi-award Литературная премия им. М.Рыльского]

Отрывок, характеризующий Рыльский, Максим Фадеевич

И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.