Максим (Жижиленко)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Максим и фамилией Жижиленко.

Епископ Максим<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Серпуховской
20 мая 1928 — 4 июня 1931
Церковь:	«иосифляне»
Имя при рождении:	Михаил Александрович Жижиленко
Рождение:	2 (14) марта 1885(1885-03-14) город Калиш, Царство Польское
Смерть:	4 июня 1931(1931-06-04) (46 лет) Москва

Епи́скоп Макси́м (в миру Михаил Александрович Жижиленко; 2 (14) марта 1885, город Калиш, Калишская губерния, Царство Польское, Российская империя — 4 июня 1931, Москва) — епископ Православной Российской Церкви; c 12 октября 1928 года «иосифлянский» епископ Серпуховской. Брат профессора уголовного права Александра Жижиленко.

Биография

Родился в семье в семье дворянина, прокурора окружного суда города Калиша Александр Григорьевич Жижиленко (1839—1905). Окончил гимназию в Санкт-Петербурге.

Девяти лет Михаил поступил в Калишскую гимназию, где учился 7 лет.

После смерти отца (1905) и матери (1906) Михаил сначала оставался один в Калише, а потом переселился к старшему брату Александру в Санкт-Петербург, где окончил восьмой класс гимназии.

После окончании гимназии в 1908 году поступил на медицинский факультет Московского университета.

Будучи студентом университета, женился на курсистке, вместе с которой прожил всего полгода, так как она скончалась в 1910 году вследствие невозможности перенести беременность. При этом оба супруга, положившись на волю Божью, ни при каких условиях не захотели искусственно прерывать беременность, хотя и знали о том, что она грозит почти неизбежной смертью.

Врач

В 1912 году окончил медицинский факультет Московского университета, после чего работал в Сокольниках психиатром.

С 1912 года Работал врачом министерства путей сообщения в городе Благовещенске и в Москве.

С начала Первой мировой войны до января 1918 года участвовал в боевых действиях в Галиции врачом Кубанского пластунского батальона. Затем занимал различные медицинские должности, в том числе и в Красной армии.

В августе 1919 года, будучи главным врачом полевого госпиталя Красной армии, находился в плену у казаков генерала К. К. Мамонтова.

В 1921 году — врач в Наркомате путей сообщения.

С 1 января 1922 года до декабря 1928 года в Москве работал главврачом в больнице Таганской тюрьмы.

Являлся духовным сыном известного священника Валентина Свенцицкого. За Михаилом Жижиленко утвердилось прозвище «ангела-хранителя» этой тюрьмы. На своем трудном посту он был не только телесным, но и духовным врачом, сердечным мастером, утешителем и отцом.

В тот период он познакомился со Патриархом Тихоном, которого глубоко чтил. Патриарх Тихон ценил доктора Жижиленко и часто пользовался его советами. Патриарх благословил его на тайное монашество.

По воспоминаниям Ивана Андреевского: «Рассказывал владыка Максим и о некоторых разногласиях с патриархом Тихоном. Главное из них заключалось в том, что святейший был оптимистически настроен, веря, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия еще может возродиться через покаяние. Владыка же Максим склонен был к пессимистическому взгляду на совершающиеся события и полагал, что мы уже вступили в последние дни предапокалиптического периода».

Деятель «иосифлянского» движения

В конце 1927 года порвал общение с Заместителем Патриаршего местоблюстителя митрополитом Сергием (Страгородским). При его участии был составлен акт от 30 декабря 1927 года об отходе от митрополита Сергия серпуховского духовенства и мирян, в котором, в частности, говорилось: «Не находя для себя более возможным оставаться на том скользком и двусмысленному пути, на который Вы своей декларацией и распоряжениями поставили всю Православную Церковь, и повинуясь голосу совести и долгу пред Богом и верующими, мы, нижеподписавшиеся, порываем каноническое и молитвенное общение с Вами и т. н. „Патриаршим Синодом“ и отказываемся признавать Вас заместителем местоблюстителя патриаршего престола».

20 мая 1928 года в Ленинградском соборе Воскресения Христова был тайно посвящён во диакона архиепископом Димитрием (Любимовым), фактическим лидером «иосифлянского» движения в Церкви. 21 мая 1928 года им же был тайно рукоположен во иерея. В сентябре 1928 года принял монашеский постриг с именем Максим.

12 октября 1928 года в храме на Пискарёвке по просьбе части верующих города Серпухова был тайно хиротонисан во епископа Серпуховского архиепископом Димитрием (Любимовым) и епископом Сергием (Дружининым), что было первой тайной «иосифлянской» епископской хиротонией. Титул был выбран потому что в Серпухове к иосифлянам присоединилась почти половина храмов, благодаря чему город стал центром иосифлянского движения в Московской епархии.

В январе 1929 года вступил в управление епархией. В юрисдикции владыки Максима находились 18 приходов в Серпухове, приходы в Коломне, Звенигороде, Переславле-Залесском и ряде других городов. После ареста епископа Алексия (Буя) в марте-мае 1929 года епископ Максим окормлял также и воронежских и украинских иосифлян.

Для борьбы с «иосифлянством» в Серпухове митрополит Сергий направили в город популярного среди православных верующих епископа Мануила (Лемешевского).

Арест, лагерь, мученическая кончина

24 апреля 1929 года был арестован ОГПУ. 5 июля 1929 года приговорён к пяти годам заключения. В конце ноября того же года был помещён в Соловецкий лагерь, где работал врачом и заведовал тифозным бараком.

Вместе с епископами Виктором (Островидовым), Нектарием (Трезвинским) и Иларионом (Бельским), а также другими священнослужителями, совершал тайные богослужения в лесу. По словам профессора Андреевского, также отбывавшего срок в Соловках, «меньше чем через год, мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник».

Работал врачом во время тифозной эпидемии среди заключённых. Был тюремным врачом в Белбалтлаге.

Срок его заключения в октябре 1930 года был продлён ещё на пять лет. В декабре 1930 был арестован в лагере и отправлен в Бутырскую тюрьму, где ему было предъявлено обвинение в рамках дела «нелегальной черносотенно-клерикальной и церковно-монархической организации „Истинное Православие“». 18 февраля 1931 года был приговорён к высшей мере наказания.

Расстрелян 4 июня 1931 года. Похоронен на Ваганьковском кладбище, место захоронения не известно.

Память

В 1981 году решением Архиерейского Собора Русской православной церкви заграницей канонизирован в лике священномученика со включением Собор новомучеников и исповедников Российских с установление памяти 22 мая.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_2417 Максим (Жижеленко)] на сайте «Русское православие»
• [www.krotov.info/history/19/1890_10_2/1885_zhizhilen.htm Максим Жижиленко] на сайте «библиотека Якова Кротова»
• [kuz3.pstbi.ccas.ru/bin/nkws.exe/ans/nm/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTcWgvt1XeeujfehyU88Zs8eceLu2dOiUTaxZQ0slTXoyTaxZQ0slTdGiseuXs81Ye8VyAruIfi8ic8jgcOugTdGisetyPqJk9H6p9adkNru2dOiUTaxZQ0smBLsxDbtjNL*iAXI* Максим (Жижиленко Михаил Александрович)] в базе данных ПСТГУ

Отрывок, характеризующий Максим (Жижиленко)

– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал: