Максим (Руберовский)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Максим и фамилией Руберовский.

Епископ Максим<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Полонский, викарий Волынской епархии
1923 — 23 ноября 1937
Образование:	Московская духовная академия
Имя при рождении:	Михаил Иванович Руберовский
Рождение:	25 октября 1878(1878-10-25) село Пестяки, Гороховецкий уезд, Владимирская губерния
Смерть:	23 ноября 1937(1937-11-23) (59 лет) Житомир
Похоронен:	Смоленское кладбище
Отец:	Иван Алексеевич Руберовский
Мать:	Мария Ивановна Руберовская (Троицкая)
Награды:	Наперсный крест 06.05.1916

Епископ Максим (в миру Михаил Иванович Руберовский; 25 октября 1878, село Пестяки, Гороховецкий уезд, Владимирская губерния — 23 ноября 1937, Житомир) — епископ Русской православной церкви, епископ Полонский, викарий Волынской епархии.

Биография

Родился 25 октября 1878 года в семье потомственных священнослужителей. Отец — Иван Алексеевич Руберовский, священник Успенской церкви села Пестяки Гороховецкого уезда. Мать — Мария Ивановна Руберовская (Троицкая), дочь предыдущего настоятеля пестяковского храма Ивана Григорьевича Троицкого. Имел пять братьев.

В 1899 году окончил Владимирскую семинарию, после чего несколько лет служил учителем двухклассной церковно-приходской школы погоста Архангельский Гороховецкого уезда, а затем в преподавал народном двухклассном училище села Давыдово Владимирского уезда.

В 1910 году он подал прошение об увольнении с учительской должности и волонтером поступил учиться в Московскую Духовную Академию.

В 1914 году пострижен в мантию и рукоположен во иеромонаха. В том же году окончил духовную академию со степенью кандидата богословия.

С 12 августа того де года — помощник смотрителя Житомирского духовного училища.

6 мая 1916 года награждён правом ношения наперсного креста.

С 28 декабря 1916 года — инспектор Волынской духовной семинарии. Служба иеромонаха Максима в семинарии продолжалась вплоть до её закрытия в 1921 году.

В 1923 году хиротонисан во епископа Полонского, викария Волынской епархии. Чин хиротонии совершил епископ Аверкий (Кедров) в сослужении с другими епископами Волыни.

Управление Житомирской епархией легло на плечи епископа Максима. На епархиальном съезде в конце февраля 1924 года значительная часть духовенства признала обновленческий Харьковский синод, но часть духовенства, в первую очередь, из братства протоиерея Аркадия Остальского не согласилась с этим решением и покинула собрание. Епископ Максим 25 января 1925 года писал в Губликвидком: «Я лично присоединился к резолюции меньшинства, отвергающего современное обновленчество и не признающее Харьковский обновленческий синод как высший орган церковной власти на Украине и, в частности, на Волыни, так как я сохраняю за собою права по управлению Волынской епархией, переданной мне епископом Аверкием перед отъездом из Житомира 6.ХI. 1924 года, то в силу вышеизложенного считаю долгом донести до сведения Губликвидкома, что отныне я персонально независимо от избранного съездом епархиального управления, если Бог благословит, буду управлять Волынской епархией, разумеется, в той части её, которая, держась со мною одинаковой религиозной ориентации, признает меня своим законным епископом и найдет необходимым обращаться ко мне по церковным делам».

Временно управлял Волынской епархией до 30 апреля 1925 года.

С марта 1927 по март 1928 года проживал в Харькове без права выезда.

Сохранилось письмо епископа Максима от 13 (26) октября 1927 года к Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Нижегородскому Сергию (Страгородскому) по поводу нового церковного курса, осуществляемого Заместителем в связи с изданной им Декларацией от 16 (29) июля 1927 года. В письме епископ Полонский Максим полностью поддерживает новый церковный курс на легализацию, то есть установление «добрых нормальных отношений Православной Церкви со властью при условиях переживаемого времени».

12 августа 1928 года епископа Максима административно выслали на Урал в Берездов на три года на три года, за то что он «примыкал к тихоновскому движению и занимался антисоветской агитацией». По версии следствия, в Любарском, Чудновском и других районах Житомирской области действовала организация, имевшая два направления: одно за Украинскую Народную Республику во главе с Вдовиченко, и другое, русское — за создание «Единой Неделимой России» с конституционно-демократическим строем, которое возглавлял некий Николай Панкевич, давший показания на епископа. По его свидетельству, «епископ Максим делал нелегальные собрания в доме священника Голубовича, а потом в доме Петрука и говорил, что нужно всеми силами возбуждать в народе враждебное отношение к советской власти и не подчиняться обновленческому Харьковскому синоду» и т. д..

В ссылке за «антисоветскую агитацию» ему продлили срок ещё на три года.

Отбыв наказание, в июле 1935 года вернулся Житомирскую епархию. Поселился на квартире священника Анатолия Скалозубова, в комнате, которую уже снимал архимандрит Спиридон (Лукич), в прошлом насельник Почаевской Лавры. К ним поселился еще один монах, и они жили вместе, разделив комнату ширмой. При этом епископ Максим принимал ежедневно посетителей из Житомира и окрестных деревень. За советами по церковным вопросам к нему приезжали и из других городов.

7 сентября 1937 года оперуполномоченный IV отдела НКВД Житомира лейтенант Камраз В. И. выписал постановление об аресте группы антисоветски настроенных священнослужителей, которые объединились вокруг вернувшегося из ссылки в родную епархию епископа Максима (Руберовского). В «Постановлении» было сказано, что епископ Максим и те, кто сгруппировался вокруг него, «проводят организованную контрреволюционную работу, направленную против всех мероприятий советской власти, внедряют населению пораженческие настроения и искажают Сталинскую Конституцию».

13 сентября 1937 года епископ Максим был арестован в своей квартире. При обыске ничего особенного, кроме нескольких золотых монет царской чеканки и священнических облачений у него не нашли. В тот же день состоялся первый и единственный допрос. На допросе епископ Максим держался мужественно и категорически отрицал все обвинения следствия.

Расстрелян 23 ноября 1937 года. Расстрелян вместе с 200-ми человек духовенства Волыни. Похоронен на Смоленском кладбище Житомира.

Семья

• Отец — Иван Алексеевич Руберовский, священник
• Мать — Мария Ивановна Руберовская (Троицкая), дочь священника

братья:

• Алексей Иванович Руберовский — священник в селе Взорново Шуйского уезда.
• Николай Иванович Руберовский — священник в селе Нижний Ландех Гороховецкого уезда.
• Иван Иванович Руберовский — унаследовал место отца и служил в пестяковском храме. На его содержании жил брат Евгений, который был слабоумным.
• Ксенофонт Иванович Руберовский — инженер-конструктор, кораблестроитель

Отрывок, характеризующий Максим (Руберовский)

Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.