Макстивен, Шон

Шон Макстивен
ирл. Seán Mac Stíofáin
Прозвище	Мак-нож (англ. Mac the Knife)
Псевдоним	П. О'Нил (англ. P. O'Neill)
Дата рождения	17 февраля 1928(1928-02-17)
Место рождения	Лондон, Великобритания
Дата смерти	18 мая 2001(2001-05-18) (73 года)
Место смерти	Ан-Уавь, графство Мит, Ирландия
Принадлежность	Великобритания Великобритания Ирландия Ирландия
Род войск	авиация городские партизаны
Годы службы	1949–1973
Звание	капрал начальник штаба
Командовал	Временная Ирландская республиканская армия
Сражения/войны	Конфликт в Северной Ирландии
В отставке	журналист

Шон Макстивен (ирл. Seán Mac Stíofáin), урождённый Джон Эдвард Дрейтон Стивенсон (англ. John Edward Drayton Stephenson; 17 февраля 1928, Лондон — 18 мая 2001, Ан-Уавь) — ирландский националист, первый главнокомандующий «временным крылом» Ирландской республиканской армии. До начала вооружённого конфликта в Северной Ирландии служил в британской авиации.

Биография

Родился 17 февраля 1928 в Лондоне, квартале Лейтонстоун. При рождении получил имя Джон Эдвард Дрейтон Стивенсон (англ. John Edward Drayton Stephenson), хотя позднее называл себя на ирландский манер Шон Макстивен (ирл. Seán Mac Stíofáin). Отец — клерк у солиситора, англичанин по происхождению. Мать — ирландка по национальности, протестантка по вероисповеданию, уроженка Восточного Белфаста. Детство Шона было очень тяжёлым: отец часто выпивал и избивал жену до полусмерти. Когда Шону было 10 лет, его мать умерла. Макстивен считал, что мать оказала на него большое влияние, особенно после её слов, которые он услышал в возрасте 7 лет:

Я ирландка, и поэтому ты ирландец. Не забывай об этом.

Оригинальный текст (англ.)  

I'm Irish, therefore you're Irish....Don't forget it.

Макстивен ходил в католическую школу, где много общался с ирландскими студентами-националистами. В 1944 году он бросил школу и отправился работать продавцом стройматериалов, а через год был призван в армию и отслужил в авиации, дослужившись до звания капрала. После увольнения из армии он вернулся в Лондон, где стал чаще контактировать с ирландскими организациями: Гэльской лигой и Ирландской лигой против разделения; приобрёл и позднее продал акции газеты United Irishman, вступил затем в лондонскую ячейку партии Шинн Фейн и занялся с 1949 года работой над созданием подразделения ИРА. Первую жену, Мэри, уроженку Каслтаунроча, он встретил примерно тогда же. Некоторое время Макстивен работал в «British Rail».

В рядах ИРА

25 июля 1953 Макстивен участвовал в первой своей операции как член ИРА: отряд ирландских повстанцев разграбил в тот день оружейную Учебного офицерского корпуса в школе Фелстид. В ходе рейда было украдено 108 винтовок, 10 пулемётов Bren, 8 пистолетов-пулемётов STEN, два миномёта и несколько самодельных артиллерийских орудий. Полиция преследовала грузовик, увозивший оружие, несколько часов: он был настолько перегружен, что в итоге ему пришлось сбавить скорость самому у Брэйнтри (Эссекс). 19 августа 1953 его, Кэтала Гулдинга и Мануса Каннинга приговорили к 8 годам тюрьмы каждого решением суда города Бишопс-Стортфорд. Именно от Гулдинга Макстивен услышал первые слова на ирландском и выучил их. Уже затем он свободно овладел ирландским языком, но разговаривал с английским акцентом.

За время своего пребывания под стражей (он содержался в тюрьмах Вурмвуд-Скрабз и Брикстон) Шон Макстивен выучил греческий язык благодаря нескольким киприотам, осуждённым за поддержку кипрского сепаратизма. Тогда же, подружившись с Никосом Сэмпсоном, Макстивен задумался о начале партизанской войны против британских властей. В 1959 году его помиловали, и Шон уехал со своей семьёй в Ирландию, поселившись сначала в Дублине, а затем в Ан-Вань (графство Мит), где и стал называть себя официально на ирландский манер. Он занимался продажами в одной из ирландоязычных организаций: как оказалось, он уже бывал в Ирландии перед Фелстидским рейдом. В том же году он выступил в Боденстауне с речью.

Будучи ревностным католиком, некурящим и непьющим, он не понимал зачастую левое движение в Ирландии, которое с 1964 года его друг Кэтал Гулдинг впихивал в идеологию ИРА. Будучи назначенным Директором по разведке ИРА в 1966 году, Макстивен продолжал собирать оппозицию к Гулдингу и набирал свою поддержку. Вместе с тем некоторые из позиций и действий левых Макстивен всё-таки поддерживал, выступая против лендлордства в Мидлтоне, против Дублинского комитета по жилищным действиям и против распродажи ирландских земель в графстве Мит, где он осел в 1966 году. Он был настолько яростным католиком, что даже отказался продавать газету United Irishman после публикации скандальной статьи Роя Джонстона, в которой тот считал розарий вещью, разжигающей межрелигиозную ненависть. За отказ продавать газеты Макстивена выгнали из ИРА на полгода.

Командир «временного» крыла

В 1969 году Особая армейская конвенция ИРА проголосовала за прекращение мирных акций и переход к методам грубой силы, ознаменовав начало вооружённой борьбы. Тройка, состоявшая из Шона Макстивена, Дэйти О'Коннелла и Шеймуса Туоми, и ещё примкнувшие к ним несколько человек образовали Совет Временной Армии, выступив против партийного съезда Шинн Фейн в 1970 году. Марксистское руководство партии на голосовании не добилось принятия решения по борьбе с различными «уклонистами», несмотря на роспуск некоторых окружных комитетов и нейтральных филиалов: в 1966 году им удалось разогнать комитет Северного Керри, куда входили около 250 человек, выгнать оттуда ключевых фигур типа Мисс Мэй Дэли (сестра Чарли Дэли, казнённого в 1923 году в Драмбо, Донегал), Джон Джо Райс (депутат Парламента Ирландии с 1957 по 1961) и Джон Джо Шии (ветеран-республиканец и футболист). Кого-то просто уволили из партии. Главным яблоком раздора служило нежелание Керри признавать законными решения правительств Великобритании, Республики Ирландия и Северной Ирландии.

Макстивен был назначен командиром Совета Временной Армии. 10 января 1970 на выступлении в Дублине он заявил о намерении создать «временное крыло» Шинн Фейн, куда войдут лица, одобряющие действия повстанцев. Так был положен конец дружбе Макстивена и Гулдинга: последний стал командующим «официального» крыла ИРА. Им не удалось примирться: Гулдинг позднее называл Макстивена презрительно «англоирландцем». Совет получил власть над всеми активными ячейками ИРА (за исключением роты в Лоуэр-Фоллз-Роуд под командованием Билли Макмиллена и отдельных отрядов Дерри, Ньюри, Дублина и Уиклоу). Появлялась Временная Ирландская Республиканская Армия, а Макстивен стал подписываться «П. О'Нил» в целях конспирации (такую версию выдвинул Рури О'Брэди) и подтверждения подлинности всех листовок ИРА. Подобный раскол случился и в Шинн Фейн: «официальное» крыло возглавил Томас Макгьолла, шедший на выборы от имени «Официальной Шинн Фейн», поддержавший марксиста Кэтала Гулдинга и присвоивший себе штаб-квартиру партии на Гардинер-Стрит. Противники Макгьоллы обосновались на Кевин-Стрит, сохранив имя партии. Сторонников официального движения стали презрительно называть «липучками» (англ. stickies).

Макстивен был одним из ярых сторонников силового разрешения конфликта и верил, что только путём кровопролития можно было раз и навсегда покончить с британским владычеством в Северной Ирландии. В своей автобиографии он ставил целями Временной ИРА переход от «обороны зон» к «комбинированной обороне и ответным ударам», а затем к «полномасштабным наступательным действиям против британской оккупационной системы», а также описал своё видение тактики «снайперов, убивающих с первого выстрела». Его военная стратегия описывалась кратко троекратным повтором слова «эскалация»: в 1972 году, самом кровопролитном за всю историю конфликта, ИРА уничтожила 100 британских солдат, потеряв 90 своих членов. Самому Макстивену приписывают участие в попытке атаки полицейского участка в Кроссмэглене в августе 1969 года.

7 июля 1972 Макстивен отправил делегацию на тайную встречу с правительством Великобритании на Чейн-Уолк в Лондоне. Британскую сторону представлял Госсекретарь по делам Северной Ирландии Уильят Уайтлоу, ирландскую — Дэйти О'Коннелл, Мартин Макгиннесс, Джерри Адамс, Шеймус Туоли и Айвор Белл. Макстивен, уверенный в своих силах, выдвинул три требования:

1. Разрешить жителям Республики Ирландия и Северной Ирландии самостоятельно решить судьбу своей страны.
2. К январю 1975 года вывести немедленно все свои войска из Северной Ирландии.
3. Освободить всех политзаключённых.

Британцы отказались выполнять требования, сославшись на обязательства, ранее данные ирландцам. Переговоры закончились ничем, а премьер-министр Эдвард Хит позднее сказал, что Уайтлоу приобрёл только отрицательный опыт общения с ирландцами. Макстивен утверждал, что Уайтлоу блефовал на переговорах и сначала попытался сделать ставку на эффектность, а не эффективность, но затем бросил это дело и проявил себя как проницательный политик — более того, Уайтлоу даже сумел правильно выговорить имя руководителя ирландских повстанцев. Так или иначе, но Макстивен приказал привести все ирландские повстанческие силы в полную боевую готовность: 21 июля 1972, в день Кровавой пятницы, в Белфасте на воздух в течение двух часов взлетели аж 22 автомобиля, в результате взрывов погибли 9 человек (из них два солдата) и были ранены 130 (в том числе 77 женщин и детей). Макстивен в мемуарах называл это показательной акцией устрашения, чтобы заставить британцев убедиться в могуществе ирландцев и способности проводить даже такие масштабные операции.

4 сентября 1972 в Мюнхене состоялась встреча премьер-министров Великобритании и Ирландии: Эдвард Хит спросил своего визави Джона Линча, возможно ли добиться ареста Макстивена, но получил отрицательный ответ. Линч добавил, что доказательств террористической деятельности Макстивена недостаточно, а его самого поддерживает общественность. Тем не менее, 19 ноября 1972 тот был арестован после скандального интервью на ирландском радио в программе «This Week». 25 ноября Особый уголовный суд Дублина приговорил Шона Макстивена к шести месяцам тюрьмы. Спустя несколько дней возмущённый министр Джерри Коллинз, член партии Фианна Фаил, уволил всё руководство телерадиокомпании RTÉ. Сам же осуждённый в тюрьме Карраг отказался принимать пищу и воду, вследствие чего его отправили в Университетский госпиталь Матери Милосердия. Оттуда его 26 ноября 1972 попытались освободить двое ирландских повстанцев, переодетых в священников, но попытка освобождения провалилась, после чего Макстивена перевели в военный госпиталь в графстве Килдэр. Отказываться от еды и питья он прекратил только 28 ноября.

Голодовка Шона Макстивена вызвала массовые протесты и беспорядки в Дублине, особенно когда его навещали архиепископ Дублина Дермот Райан и его предшественник Джон Чарльз Маккуэйд. Всего она продлилась, по словам Макстивена, 53 дня. За свой акт гражданского неповиновения он поплатился изгнанием из Военного совета ИРА, обвиняясь в подрыве репутации движения. Ходят слухи, что к голодовке его подталкивали Рури О'Брэди и Дэйти О'Коннелл, однако с учётом того, что О'Брэди был арестован, это весьма сомнительная теория (хотя в Карраге он встречал Макстивена)(недоступная ссылка).

Из-за ареста Макстивен лишился не только своего влияния, но и всех своих званий в иерархии ИРА. В апреле 1973 года после своего освобождения из тюрьмы он покинул движение.

После службы

После ухода из ИРА Макстивен стал заниматься снова коммерческой деятельностью и работать в газете An Phoblacht в конце 1970-х годов. Из партии он ушёл в 1982 году, не договорившись по поводу годовых отчётов: тогда большинство выступило против назначения руководства в каждой из четырёх провинций Ирландии. В марте 1983 года он выступил с призывами о прекращении огня в Северной Ирландии.

Дальнейшая деятельность была связана с «Гэльским кланом»: в 1993 году на 100-летнем юбилее Макстивен был почётным гостём, оставаясь членом организации до самой смерти. Он проживал к юго-востоку от Келс и рядом с местом проведения Телтаунских игр. На двери своего дома он установил табличку «Говорите здесь по-ирландски» (ирл. Labhair Gaeilge Anseo).

Смерть

В 1993 году Макстивен перенёс инсульт. Его здоровье ухушалось. 18 мая 2001 он скончался в больнице Матери Божией в Ан-Вань. Ему было 73 года. Он был похоронен на кладбище Святой Марии в том же городе. На похороны пришли многие из его друзей и противников, в том числе Джерри Адамс и Мартин Макгиннесс. Рури О'Брэди назвал его «выдающимся лидером ИРА в трудные времена ирландской истории» и «трудолюбивым человеком», отметив его командирские качества. Ита Ни Коннег, деятельница Гэльского клана (гроб с Макстивеном был накрыт флагом этого движения) заявила, что покойный «был заинтересован в защите прав мужчин и женщин, в какой бы точке земного шара их ни угнетали, особенно в защите ирландцев в Ирландии» и что о нём плохо отзывались из-за журналистских интриг.

Литература

• Hanley, Brian, and Millar, Scott (2009). The Lost Revolution: The Story of the Official IRA and the Workers' Party. Dublin: Penguin Ireland.
• Mac Stíofáin, Seán, Memoirs of a Revolutionary, London (Gordon Cremonesi), 1975. Also published as Revolutionary in Ireland ISBN 0-86033-031-1

Ссылки

• [observer.guardian.co.uk/uk_news/story/0,6903,493431,00.html "Death of the Englishman who led the Provisionals", Observer, 20 May 2001]  (англ.)
• [www.irishecho.com/search/searchstory.cfm?id=9232&issueid=196 "Sean MacStiofain dead, founded Provisional IRA", Irish Echo Online, 23–29 May 2001]  (англ.)
• [news.bbc.co.uk/1/hi/uk/2601875.stm "Adams and IRA's secret Whitehall talks", BBC News, 1 January 2003]  (англ.)
• [wwa.rte.ie/news/2001/0518/newsatone/news1pm6A.ram RTÉ This Week radio interview]  (англ.)
• [homepage.tinet.ie/~eirenua/2001/jun01/saoirse3.htm "Outstanding IRA leader and giant of a man in the Republican Movement", Saoirse, June 2001.]  (англ.)
• [homepage.tinet.ie/~eirenua/2001/jun01/saoirse3.htm Ruairí Ó Brádaigh, "Seán Mac Stíofáin -- a tribute", Saoirse, June 2001.]  (англ.)
• [www.pbs.org/wgbh/pages/frontline/shows/ira/inside/mac.html Interview with Mac Stíofáin (likely taken from Peter Taylor's Provos series). Contains details on Cheyne Walk talks]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Макстивен, Шон

Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».