Макс Офюльс

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Макс Офюльс
Max Ophüls
Имя при рождении:

Максимилиан Оппенхаймер

Дата рождения:

6 мая 1902(1902-05-06)

Место рождения:

Санкт Йоханн, с 1909 г. — часть Саарбрюккена.

Дата смерти:

25 марта 1957(1957-03-25) (54 года)

Место смерти:

Гамбург

Гражданство:

Германская империя Германская империя
Веймарская республика Веймарская республика
Франция Франция
ФРГ ФРГ

Профессия:

кинорежиссёр,
сценарист

Макс Офюльс (Max Ophüls, псевдоним Максимилиана О́ппенхаймера, Maximillian Oppenheimer; 6 мая 1902, Санкт Йоханн, с 1909 г. часть Саарбрюккена — 25 марта 1957, Гамбург) — немецкий кинорежиссёр, который работал в Германии, США и Франции. Известен образцовыми с точки зрения ясности и чёткости повествования экранизациями литературных произведений на романтико-мелодраматические сюжеты. Отец известного документалиста Марселя Офюльса.





Биография

Макс Оппенхаймер родился 6 мая 1902 года в Санкт Йоханне (с 1909 года — часть Саарбрюккена). Его отец купец Леопольд Оппенхаймер, женатый на Елене, урождённой Бамбергер, руководил там с 1901 года фирмой своего тестя «Бамбергер и Херц», которая с 1903 года стала называться «Дом мужской и детской одежды». В 1912 году Оппенхаймеры открыли второй магазин. С 1913 года Макс посещал гимназию Людвига, а с 1915 года — королевское реальное училище. Он играл на флейте, брал уроки игры на гитаре и фортепьяно и увлекался театром. В 1920 году играл в школьном театре. В том же году ушёл из школы.

В 1920—1921 годах был актёром-волонтером в Вюртембергском земельном театре в Штутгарте, с первым выходом на сцену назвал себя Офюльсом. В 1921 году был «начинающим актёром» в городском театре в Ахене, в 1922 году в качестве «молодого любовника и комика» сыграл второстепенные роли в более 40 спектаклях. В 1923 году перешёл в городской театр в Дортмунде, участвовал в 14 спектаклях и получил первую постановку в качестве режиссёра. С 1924 года работал режиссёром-постановщиком театра в Бармен-Эльберфельде. В 1925 году начал работу на радио в качестве декламатора пробных программ радио Эльберфельда. С 1927 года работал также на радио в Кёльне и Штутгарте, читал современную литературу и с 1928 года писал собственные сценарии радиопостановок. В 1925—1926 годах был самым молодым режиссёром венского Бургтеатра. В 1926 году женился в Вене на актрисе Хильде Валль (1894—1980). С 1926 года работал в Новом театре во Франкфурте-на-Майне, с 1928 по 1930 год — в театре в Бреслау. В январе 1931 года переехал в Берлин, работал в Театре комедии, писал сценарии радиоспектаклей для Берлинского радио.

В начале 1931 года по заказу студии Universum Film AG (УФА) написал диалоги к фильму Анатоля Литвака «Больше никакой любви». В августе 1931 года снял свой первый короткометражный фильм «Тогда уж лучше рыбий жир» по рассказу Эриха Кестнера. Фильм «Флирт», поставленный им по одноимённой пьесе Артура Шницлера незадолго до прихода к власти национал-социалистов, пользовался огромным успехом и послужил в дальнейшем моделью, по которой были скроены многие его последующие ленты.

После премьеры фильма, которая состоялась 16 марта 1933 года, он покинул в конце марта Берлин и после короткой остановки в Саарбрюккене эмигрировал во Францию. После плебисцита по вопросу Саара 13 января 1935 года магазины его отца были «аризиированы», и родители эмигрировали во Францию. Офюльс работал в Италии, снял несколько фильмов во Франции. В 1936 году он получил приглашение из Советского Союза и с семьей приехал на работу в Москву, однако через два месяца вернулся в Париж. Снятый в Голландии фильм «Комедия о деньгах», который объявили «высшим достижением голландской киноиндустрии», не смог покрыть высоких расходов, несмотря на хорошую критику. Следующие четыре фильма Офюльс снял во Франции. Съёмки «От Майерлинга до Сараева», посвящённого началу Первой мировой войны, были прерваны всеобщей мобилизацией во Франции в сентябре 1939 года. Фильм вышел на экраны в 1940 году, незадолго до начала войны с Германией.

В 1940 году Офюльса, который с 1938 года был гражданином Франции, призвали в армию. С разрешения министерства информации он смог работать в Париже над антифашистскими радиопередачами. Его передача «Спи, Гитлер, спи» транслировалась в апреле — мае 1940 года радиостанцией в Страсбурге на нацистскую Германию. В июне того же года после заключения перемирия, Офюльс, имя которого было в списке гестапо на выдачу Германии, бежал со своей семьёй на юг страны. В Провансе он готовился к эмиграции в США. Так как оформление документов затянулось, Офюльс принял приглашение театра в Цюрихе, в котором он работал с ноября 1940 года. В апреле 1941 года он переехал в Марсель, в июле получил наконец все необходимые документы и билеты на пароход. В августе 1941 года семья Офюльса через Лиссабон приехала в Нью-Йорк, а через несколько недель отправилась на машине в Лос-Анджелес.

Летом 1942 года Офюльс работал в Нью-Йорке на радио «Голос Америки», которое во время войны вещало на Европу. В Голливуде он написал экспозе антинацистских фильмов «Сага» и «Человек, который убил Гитлера», которые остались нереализованными. Успех не сопутствовал и другим проектам этого периода. Лишь осенью 1944 года после частного просмотра фильма «Флирт» Престон Стёрджес поручил ему режиссуру фильма «Вендетта». Подготовительный период занял почти два года; в это время Офюльс написал свою автобиографию, которая была издана посмертно в 1959 году под названием «Игра в бытии» (Spiel im Dasein). В августе 1946 года начались съёмки «Вендетты», но через несколько дней Стёрджес отстранил Офюльса от работы. В октябре 1946 года по протекции Роберта Сьодмака он получил контракт на съёмки фильма «Изгнанник».

Годы его пребывания в Голливуде нельзя назвать продуктивными. Тем не менее, режиссёрская манера Офюльса, отличавшаяся грациозно скользящими движениями камеры и широким применением съемки с движения, была подмечена американскими коллегами и повлияла, в частности, на молодого Кубрика.

В 1949 году, закончив фильм в жанре нуар «Пленница» (многими воспринятый как сатира на Говарда Хьюза), Офюльс возвратился во Францию, где снял свои самые нашумевшие картины — «Карусель» (1950, по пьесе Шницлера, премия BAFTA за лучший фильм), «Наслаждение» (1953, по рассказам Мопассана).

Летом 1954 года Офюльс приступил к съемкам франко-немецкого фильма «Лола Монтес» в цвете и синемаскопе. Звездой фильма была Мартин Кароль — секс-идол 50-х. Однако по тем временам самый дорогой европейский фильм (по данным продюсера, он стоил 8,5 млн немецких марок) провалился в прокате. Дело не спас и изготовленный прокатчиками против воли Офюльса короткий вариант. Сотрудники «Кайе дю синема» и, в первую очередь, Трюффо с энтузиазмом защищали «Лолу Монтес» как произведение авангарда и авторского кино.

В Западной Германии Офюльс снова работал на радио: в Баден-Бадене он поставил «Новеллу» Гёте (1955) и «Берту Гарлан» Шницлера (1956). 30 мая 1956 года выступил во Франкфурте-на-Майне с докладом, который послужил основой для радиопостановки «Мысли о кино» (Радио Гессена, 1956). Летом 1956 года написал сценарий фильма о художнике А. Модильяни, но намеченные на осень съёмки были отложены. По приглашению Густафа Грюндгенса поставил в Немецком театре в Гамбурге «Безумный день» Бомарше в собственной обработке. В день премьеры 5 января 1957 года он лежал больной в отеле. 25 марта 1957 года Офюльс умер в Гамбурге от ревматического воспаления сердца. Похоронен на кладбище Пер-Лашез в Париже. В его память в Саарбрюкене ежегодно проходит кинофестиваль.

Фильмография

Max Ophüls Preis

Кинофестиваль имени Макса Офюльса (нем. Filmfestival Max Ophüls Preis) — ежегодный кинофестиваль, проводимый в начале года в родном городе кинорежиссёра, Саарбрюккене. Фестиваль был учреждён Альбрехтом Штуби в 1980 году[1]. В 2015 году 36-й фестиваль проходит с 19 по 25 января.

Напишите отзыв о статье "Макс Офюльс"

Литература

Ссылки

  • Hans-Michael Bock (Hrsg.): CINEGRAPH. Lexikon zum deutschsprachigen Film. edition text + kritik, München 1984.
  • [www.max-ophuels-preis.de Кинофестиваль Макса Офюльса]

Примечания

  1. ↑ [www.max-ophuels-preis.de/das_festival/festivalportraet О кинофестивале] (нем.).
Фильмы Макса Офюльса

Отрывок, характеризующий Макс Офюльс

«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Макс_Офюльс&oldid=73979807»