Малая Дмитровка

Малая Дмитровка Москва
Вид Малой Дмитровки со стороны Садового кольца
Общая информация
Страна	Россия
Город	Москва
Округ	ЦАО
Район	Тверской
Протяжённость	651 м
Ближайшие станции метро	Чеховская, Пушкинская, Тверская
Прежние названия	Улица Чехова
Почтовый индекс	125009 (№ 13/17), 127006 (остальные дома)
Номера телефонов	+7(495) XXX----
[www.openstreetmap.org/?lat=55.76861&lon=37.60583&zoom=15&layers=M на OpenStreetMap]
[maps.yandex.ru/?ll=37.60583%2C55.76861&spn=0.15381%2C0.080341&z=16&l=map на Яндекс.Картах]

Малая ДмитровкаМалая Дмитровка

У́лица Ма́лая Дми́тровка (в 1944—1993 — улица Чехова) — улица в Тверском районе Центрального административного округа города Москвы. Проходит от Пушкинской площади до Садового кольца. Нумерация домов ведётся от Пушкинской площади.

Своё название получила по торговой дороге, ведущей в город Дмитров, и образовавшейся по сторонам дороги Малой дмитровской слободе, в которой селились торговцы и ремесленники из Дмитрова. Улица носила название Малая Дмитровка до 1944 года, когда она была переименована в улицу Чехова в связи с 40-летней годовщиной со дня смерти писателя А. П. Чехова. В 1993 году улице было возвращено название Малая Дмитровка.

Несмотря на ряд перестроек XX — начала XXI веков, изменивших архитектурный ансамбль улицы, на Малой Дмитровке сохранилось большое число примечательных исторических зданий, многие из которых являются памятниками архитектуры. Территория квартала, ограниченная Малой Дмитровкой, Тверской улицей, Дегтярным переулком и Садовой-Триумфальной улицей, является территорией культурного слоя «Воротниковская старая слобода» и относится к памятникам истории и культуры федерального значения.

Описание

Улица Малая Дмитровка идёт с юго-востока на северо-запад между улицами Тверская и Каретный ряд, начинаясь от Пушкинской площади и Большого Путинковского переулка и заканчиваясь у Садового кольца (слева от пересечения — Садовая-Триумфальная улица, справа кольцо продолжает Садовая-Каретная). На Малую Дмитровку слева выходят Настасьинский, Дегтярный, Старопименовский переулки, справа от улицы продолжением Дегтярного переулка отходит Успенский переулок. На отрезке от Дегтярного переулка до Садовой-Триумфальной улицы между Малой Дмитровкой и Тверской улицей лежит Воротниковский переулок.

История

На месте улицы с XIV века проходила дорога в Дмитров — ближайший к Москве порт, откуда по рекам Яхроме, Сестре и Дубне шёл водный путь на Север и в верховья Волги. Дмитровская дорога и расположенные рядом с ней дороги — Тверская (ныне улица Тверская) и Олешинская (Каретный ряд) — упоминались в 1504 году в грамоте великого московского князя Ивана III.

К XIV веку по обеим сторонам дороги в Дмитров сформировалась слобода, где жили торговцы и ремесленники (седельники, калашники, воротники, тележники и другие). Поскольку почти все они были выходцами из Дмитрова, слобода стала называться Дмитровской. В XVI—XVII веках слободских поселенцев переселили по той же дороге, но подальше от Кремля, освобождая место для московской знати. Чтобы различать старую («большую») и вновь возникшую слободы, новую слободу стали называть Малой Дмитровской слободой. Построенные в конце XVI в. стены Белого города и Земляного города определили современные границы Малой Дмтровки: она начиналась у глухой Дмитровской башни Белого города, которая разделяла её с Большой Дмитровкой, и кончалась у Дмитровских ворот Земляного города. При этом, после постройки стены Белого города Дмитровская дорога повернула к Тверским воротам, однако вплоть до 1647 года пешеходы ходили через лаз, проделанный в стене у Дмитровской башни. По мере развития Москвы слобода торговцев и ремесленников отодвинулась ещё дальше по дороге, за Дмитровские ворота: там к концу XVII века сложилась Новая слобода (современная Новослободская улица).

Возрастающее значение Малой Дмитровской слободы выразилось в постройке в 1649—1652 годах вблизи стен Белого города кирпичной церкви Рождества Богородицы. Власти отпустили на строительство церкви кирпич и огромную по тому времени сумму в 800 рублей. Церковь была построена рядом с Посольским двором, в котором останавливались прибывшие в Москву представители других государств. Предположительно, по путевому Посольскому двору эта местность получила название «Путинки».

В начале XVIII века, как показывает перепись 1716 года, на Малой Дмитровке начала селиться знать: слободские дворы прерывались огородами и домами князей Волконских, Долгоруковых, Гагариных, Меншиковых, Урусовых. По соседству с вельможами появлялись дома купечества, а с основанием Московского университета в дмитровских переулках стали селиться видные учёные — M. M. Херасков, Д. С. Аничков, А. А. Барсов, И. Ф. Эразмус и другие. На плане 1767 года в кварталах между Тверской и Малой Дмитровкой показано 47 каменных строений, а между Малой Дмитровкой и Петровкой — 11.

Современную планировку район получил в XVIII веке после большого пожара 1773 года. В это время был составлен план застройки выгоревших участков с предписанием: «…площади, улицы и переулки кривые сделать прямее». На плане обращает на себя внимание обилие внутри кварталов Малой Дмитровки прудов и пустырей, сохранение мелких слободских дворов, тогда как по сторонам соседней Тверской улицы все дворы большие, занимающие иногда территорию в полквартала. Вторично улица пострадала во время московского пожара 1812 года, однако уже через два-три года Малая Дмитровка и соседние с ней переулки были отстроены заново. В одном из дмитровских переулков соорудил для себя дом архитектор О. И. Бове, принявший большое участие в восстановлении Москвы после пожара. В ходе восстановления после пожаров улица была постепенно расширена с 9,6 до 24,5 метров.

В первой половине XIX века многое на улице связано с движением декабристов: на улице жили М. Ф. Орлов, М. Ф. Митьков, И. А. Фонвизин, И. Н. Горсткин, бывали Г. Ф. Раевский, М. А. Фонвизин, А. П. Ермолов, Е. Е. Лачинов, С. Г. Волконский, С. П. Трубецкой, И. Д. Якушкин, А. В. Поджио и другие. В домах знати и дворянства устраиваются литературно-музыкальные салоны, собираются известные писатели, артисты, музыканты. Во второй половине XIX века среди домовладельцев улицы начинают преобладать купцы. 27 июля 1899 года по Малой Дмитровке от Страстной площади до Бутырской заставы открылось трамвайное движение по первой в Москве «Долгоруковской линии». Некоторое время по Малой Дмитровке пролегал популярный и богатый историей маршрут трамвая «А» («Аннушка»). Трамвайное движение по улице действовало до 1 сентября 1953 года. В начале XX века на улице возникает ряд примечательных строений, изменивших её облик: здание Купеческого клуба, доходные дома Спасо-Влахернского женского монастыря, В. М. Костяковой, М. М. Тюляевой, А. А. Шешкова. В 1913 году улица была обсажена клёнами, часть из которых сохранилась до сих пор.

Во время революционных событий 1905—1907 годов эта часть города оказалась «островом» между баррикадами Садового кольца и Бульварным кольцом. Здесь проходили частые митинги рабочих. Во время октябрьской революции 1917 года на улице находился штаб анархистов, а также опорный пункт рабоче-крестьянских военных отрядов, укрепившихся на Тверском бульваре. Отсюда красноармейцы осуществляли наступление на Кремль.

В первые годы советской власти на улице размещаются Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова, Коммунистический университет трудящихся Востока, Московский институт журналистики, клубы различных учреждений, студенческие и комсомольские общежития. Здесь проходили заседания партийных и комсомольских организаций, на которых неоднократно выступал В. И. Ленин. Несколько зданий на улице в это время было передано газете «Известия».

В 1944 году в связи с 40-летней годовщиной со дня смерти писателя А. П. Чехова улица получила его имя, так как писатель жил здесь в 1890-е годы в домах № 12 , № 11 и № 29 и работал в журнале «Зритель», редакция которого располагалась в доме № 1. В 1993 году улице возвращено название Малая Дмитровка. Территория квартала, ограниченная Малой Дмитровкой, Тверской улицей, Дегтярным переулком и Садовой-Триумфальной улицей была отнесена к памятникам истории и культуры федерального значения.

В настоящее время, по сравнению с советским периодом, на Малой Дмитровке несколько изменилась нумерация домов, в частности Церковь Рождества Богородицы в Путинках, значащаяся на планах улицы Чехова под № 4, в настоящее время имеет адрес Малая Дмитровка, дом 2 стр. 2.

Примечательные здания и сооружения

По нечётной стороне

Главный дом городской усадьбы Долгоруковых-Бобринских (№ 1/7)

 памятник архитектуры (региональный)

В этом доме, принадлежавшем старинному русскому княжескому роду Долгоруковых, 7 апреля 1764 года родился поэт И. М. Долгоруков. Позднее владение перешло к доктору медицины, первому профессору анатомии, хирургии и акушерства Московского университета И. Ф. Эразмусу, составившему первое акушерское сочинение на русском языке — «Наставление, как женщине в беременности, в родах и после родов себя содержать надлежит». Во время московского пожара в 1812 году дом горел и был восстановлен в 1819 году. В 1832 году в доме квартировал товарищ (заместитель) министра народного просвещения и президент Императорской Академии наук С. С. Уваров, у которого 28 сентября 1832 г. на обеде побывали профессора и адъюнкты Московского университета И. И. Давыдов, М. А. Максимович, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, а также поэт А. С. Пушкин, что нашло отражение на мемориальной доске, установленной на выходящем на Малую Дмитровку фасаде здания. В 1833 году в доме под надзором полиции жил отставной генерал-майор, декабрист М. Ф. Орлов, выпустивший в это время свою книгу «О государственном кредите». В 1860-е годы в этом доме начались публичные заседания Московского Археологического общества под председательством его организатора археолога А. С. Уварова. С этого же времени в залах этого дома на протяжении 30 лет проходили выставки художников В. Г. Перова, Г. Г. Мясоедова, И. Е. Репина, В. И. Сурикова, А. К. Саврасова и других. В здании устраивались приёмы, благотворительные вечера, концерты. В 1870-е годы здесь находились классы живописи и рисования, руководимые известным архитектором и живописцем В. О. Шервудом. В 1880-е годы здесь размещалась редакция журнала «Зритель», в котором работали и печатались А. П. Чехов, опубликовавший в журнале в течение одного года 11 очерков, а также его братья Александр и Николай. В начале 1900-х годов в доме разместилось «Русское общество любителей фотографии в Москве», в числе членов которого были известные учёные Н. Е. Жуковский, Н. А. Умов, А. П. Павлов и другие. С 1903 года Обществом издавался журнал «Известия Русского общества любителей фотографии».

В разные годы в доме также жили: чиновник по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, затем — московский почтовый директор, знакомый А. С. Пушкина А. Я. Булгаков; ботаник и математик, профессор С. А. Рачинский; известный адвокат Ф. Н. Плевако; преподавательницы хореографии Московского театрального училища П. П. Лебедева и Л. Н. Гейтен; артистка Малого театра Л. П. Косицкая-Никулина.

Современный вид дом приобрёл в 1913—1914 годах, когда над выходящей на Малую Дмитровку частью здания был надстроен третий этаж. После революции здание было передано газете «Известия». В 1947—1964 годах в здании располагалась редакция журнала «Новый мир», редактором которого с 1950 по 1954-й и с 1958 по 1970-й годы был писатель А. Т. Твардовский. В это время в журнале впервые публикуется ряд ставших позднее известными произведений, в числе которых «Сороковые, роковые» Д. Самойлова, «Со мною вот что происходит» Е. Евтушенко, «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, «Не хлебом единым» В. Дудинцева.

В 1997 году Постановлением Московской городской думы здание было отнесено к перечню памятников истории и культуры, разрешённых к приватизации. В настоящее время в здании размещается игровой клуб «Банзай», ряд других организаций. В мае 2007 года дом принят под государственную охрану как «выявленный объект культурного наследия» регионального значения.

Доходный дом М. М. Тюляевой (№ 3/10)

 памятник архитектуры (вновь выявленный объект)

В начале XIX века на этом месте находилась усадьба майора А. В. Новосильцева. После московского пожара 1812 года в здании 14 апреля 1814 года открылся Благородный пансион Московского университета, среди учащихся которого были будущие декабристы Г. Ф. Раевский (младший брат В. Ф. Раевского) и Е. Е. Лачинов. Позднее в находившемся здесь пансионе московского педагога Фёдора Лехнера с декабря 1825 по март 1826 годов жил польский поэт Адам Мицкевич со своими товарищами Малевским, Ежевским и Будревичем. В это время Мицкевич познакомился с братьями Н. А. Полевым и К. А. Полевым, а осенью 1826 года с А. С. Пушкиным. Здесь же в середине XIX века жила семья сотрудника журнала «Русский вестник» А. И. Георгиевского. В гостях у Георгиевских часто бывал поэт Ф. И. Тютчев. Во второй половине XIX века в доме жили: актёр Малого театра и театральный педагог И. В. Самарин; профессор минералогии и кристаллографии Московского университета М. А. Толстопятое; врач-терапевт, основатель крупной научной школы А. А. Остроумов; первая русская женщина-химик, получившая степень доктора химии Ю. В. Лермонтова, дружившая с Софьей Ковалевской и выполнявшая свои научные исследования по поручению Д. И. Менделеева и В. В. Марковникова.

Современное пятиэтажное здание, имеющие два адреса — № 3 по Малой Дмитровке и № 10 по Настасьинскому переулку — возникло в 1910 году путём надстройки располагавшихся здесь ранее строений по проекту архитектора К. Л. Розенкампфа. Длинный жилой дом расположен напротив здания Купеческого клуба (№ 6) и строился примерно в то же время. В своей фасадной композиции дом подражателен, он как бы отражает основные архитектурные приёмы, использованные Ивановым-Шицем при строительстве здания Купеческого клуба. Фасад, выходящий на Малую Дмитровку, имеет два эркера с расположенными между ними шестью ионическими полуколоннами. Угол здания решён в виде ротонды. В начале XX века в доме жил архитектор Б. М. Нилус — автор здания Ссудной казны в соседнем Настасьинском переулке.

По состоянию на вторую половину 2008 года в здании, принадлежащем ФГУП "Издательство «Известия», находятся: Московское региональное отделение Демократической партии России, Представительства Республики Алтай, Амурской, Архангельской, Воронежской, Курганской, Мурманской, Новгородской областей при Правительстве Российской Федерации, редакция общественно-политического журнала Федерального собрания — Парламента РФ «Российская Федерация сегодня» и ряд других организаций. Здание является выявленным объектом культурного наследия.

Здание МГТС (№ 5)

В настоящее время по этому адресу находится построенное в 1970-х годах здание Московской городской телефонной сети (с 1994 года акционерное общество) — одного из крупнейших базовых операторов телекоммуникаций столицы.

Ранее на здании, находившемся на это месте, была ошибочно установлена мемориальная доска с указанием, что в нём жил Адам Мицкевич.

Многофункциональный офисный центр «Pallau-MD» (№ 7 и 9)

В настоящее время на этом участке построен многофункциональный офисный центр «Pallau-MD» с подземной автостоянкой по проекту архитектурной мастерской № 14 «Моспроект-2» П. Ю. Андреева, конструктивной частью которого стали два существовавших ранее здания:

• № 7 — Двухэтажный доходный дом был построен в 1864 году. В нём ряд лет жил белорусский живописец В. К. Бялыницкий-Бируля. В 1840—1850-х годах в доме, стоявшем на этом месте, жил филолог и публицист И. Ф. Калайдович. В 1970-х годах в доме была проведена внутренняя перестройка. До середины 2000-х годов в этом здании располагался Кожно-венерологический диспансер № 3 Управления здравоохранения Центрального административного округа.
• № 9 — Главный дом городской усадьбы последней трети XIX века, занимавший всю ширину исторического домовладения, представляет собой каменный трёхэтажный объём, асимметричный в плане, с подвалом и проездной аркой во двор в правой части фасада. Фасад здания эклектичен, сочетает в себе элементы классицизма и барокко. Его украшают лепные наличники окон, завершенных фигурными вставками и фронтонами, рустованные угловые пилястры, междуэтажные тяги под окнами первого и между первым и вторым этажом, декорированные аттик и фриз, фигурная композиция в тимпане главного ризалита. В 1898 году дом был перестроен техником архитектуры Э. С. Юдицким. До середины 2000-х годов в этом здании располагался Психоневрологический диспансер № 14 Управления здравоохранения Центрального административного округа. В этом же здании находился единственный в стране Музей уникальных кукол. Дом № 9 являлся заявленным объектом культурного наследия.

В 2001 году Мэром Москвы Ю. М. Лужковым было подписано Постановление о реконструкции домов № 7 и 9 со строительством многофункционального офисного центра и выводом кожно-венерологического и психоневрологического диспансеров на Селезнёвскую улицу. Оба дома были отреставрированы фирмой «МАРСС» под руководством Г. Мудрова: в доме № 7 выровнены ризалиты и заменены перекрытия; в доме № 9 восстановлена лепнина, часть интерьеров отреставрирована, сохранена чугунная лестница. Новый корпус, пристроенный в 2007 году девелоперской компанией «Система-Галс» к существующим по этому адресу домам, представляет собой здание переменной этажности (до 7 этажей) площадью более 14800 кв. метров.

Доходный дом А. А. Шешкова (№ 11/10)

 памятник архитектуры (региональный)

В этом доме, принадлежащем домовладельцу А. А. Шешкову, в апреле 1899 года в квартире № 14 поселился А. П. Чехов. Вход в квартиру был с Дегтярного переулка. 25 августа того же года Чехов уехал в Ялту, откуда вернулся в этот дом в октябре 1900 года и жил здесь перед отъездом в Ниццу до 10 декабря того же года. На квартире у Чехова бывали писатели Л. Н. Толстой, А. М. Горький, И. А. Бунин, В. А. Гиляровский, театральные деятели К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко, известный психиатр Г. И. Россолимо, актёры А. И. Южин и О. Л. Книппер, художник И. И. Левитан. В этой квартире также жила сестра писателя, Мария Павловна, преподававшая в гимназии Ржевской. К. С. Станиславский в своих воспоминаниях оставил описание комнаты Чехова:

Самый простой стол посреди комнаты, такая же чернильница, перо, карандаш, мягкий диван, несколько стульев, чемодан с книгами и записками — словом, только необходимое и ничего лишнего. <…> Со временем комната пополнилась несколькими эскизами молодых художников, всегда талантливыми, новыми по направлению и простыми. <…> Рядом с его комнатой часто шумел самовар, а вокруг чайного стола, точно калейдоскоп, сменялись посетители. Одни приходили, другие уходили.

В 1910 году дом был надстроен тремя этажами по проекту архитектора К. Л. Розенкампфа.

Долгие годы в советское время дом являлся жилым. В 1997 году Постановлением Московской городской думы здание доходного дома было отнесено к перечню памятников истории и культуры, разрешённых к приватизации.

В 2000 году из дома были отселены жители и мэром Москвы Ю. М. Лужковым было принято решение о реконструкции здания под нежилое. В процессе реконструкции здание пришло в предаварийное состояние, в связи с чем в проект реконструкции были внесены изменения. С 2004 года в реконструированном здании находится бутик-отель «Golden Apple». Отель предлагает гостям 92 номера, ресторан, оздоровительный клуб.

Особняк Е. И. Залогиной (№ 13/17)

Двухэтажный классический особняк начала XIX века простого кубического объёма расположен на углу Малой Дмитровки и Дегтярного переулка (здание имеет второй адрес: Дегтярный переулок, 17).

В 1840-х годах здесь под надзором полиции жила Е. П. Лачинова — жена кавказского генерала Н. Е. Лачинова, автор (под псевдонимом Е. Хамар-Дабанов) романа-памфлета «Проделки на Кавказе» (1844 г.), запрещённого и уничтоженного цензурой. В число персонажей «Проделок на Кавказе» Е. П. Лачинова ввела в том числе лермонтовских героев из романа «Герой нашего времени» Печорина и Грушницкого.

В 1904 году по проекту архитектора К. К. Гиппиуса здание было перелицовано в стиле рационального модерна керамической плиткой цвета светлой охры с более светлыми плоскими изображениями архитектурных деталей — горизонтальных тяг, наличников, подоконных полочек, филёнок. Аналогично оформлены службы во дворе, перестроенные из более ранних построек.

В настоящее время в здании располагается Автономная некоммерческая организация Торгово-промышленной палаты РФ «Союзэкспертиза» — крупнейшая и старейшая в России независимая инспекционная компания в области контроля качества, экспертизы, оценки и сертификации товаров и услуг.

Дом № 15

В настоящее время по этому адресу находится современный кирпичный восьмиэтажный жилой дом. В здании также располагается отделение Сбербанка России, ряд других организаций.

Ранее на этой территории находились три строения под № 15, 17 и 19:

• № 15 — В этом доме в 1880-х годах жил компаньон В. М. Чаплина по фирме «В. Залесский и В. Чаплин», известный архитектор В. Г. Залесский, а в последние годы XIX — в начале XX века — художники К. А. Коровин и В. А. Серов. В находившейся в доме мастерской работал М. А. Врубель, создавая картину «Демон».
• № 17 — В 1802 году в доме «у Мосолова», стоявшем на этом месте, после смерти жены снял квартиру историк и писатель Н. М. Карамзин и начал выпускать журнал «Вестник Европы», в котором в 1814 году было опубликовано первое стихотворение А. С. Пушкина «К другу стихотворцу». В 1815 году у Карамзина на Малой Дмитровке с середины января по начало марта останавливался поэт В. А. Жуковский.

• № 19 — В начале XX века дом принадлежал отставному гвардии штабс-ротмистру А. К. Шильдбаху. А. К. Шильдбах был сыном основателя Московского кредитного общества К. К. Шильдбаха, позднее сам возглавлял это общество. В 1901 году Шильдбах стал одним из основателей Московского общества любителей лыжного спорта, на базе которого в 1911 году возникла сначала футбольная секция, а позднее — футбольный клуб ЦСКА.

Особняк М. Н. Мансуровой (М. Ф. Красильщиковой) (№ 21/18)

 памятник архитектуры (местного значения)

Одноэтажный ампирный особяк XIX века с жилым флигелем вдоль Старопименовского переулка за свою историю неоднократно перестраивался: архитектором Степановым (1869 г., левая пристройка), архитектором С. К. Тропаревским (1880 г.), архитектором И. А. Каминским (1881 г.), архитектором Б. М. Эппингером (1890 г.).

С первой трети XIX века в отделке фасада частично сохранился классический декор в виде пилястр коринфского ордера и лепных фризов. Основная часть фасада облицована блестящей светло-кремовой керамической плиткой. До наших дней также сохранилось неоклассическое убранство зала, расположенного в угловой части особняка.

Во второй половине XIX века особняк принадлежал Кавалерственной даме ордена св. Екатерины Марии Николаевне Мансуровой (урождённой княжне Долгоруковой), которая вместе с дочерьми основала Рижский Свято-Троице-Сергиев монастырь. В 1860-х годах в доме жил жил профессор Московского университета, ботаник С. А. Рачинский, выпустивший первое издание в России книги Ч. Дарвина «Происхождение видов».

В начале XX века дом принадлежал П. М. Красильщикову — одному из владельцев крупного текстильного предприятия в Родниках. В 1907 году по проекту архитектора И. С. Кузнецова был проведён капитальный ремонт особняка, осуществлены перестройки интерьеров дома. В 1912 году И. С. Кузнецовым были также осуществлены постройки во дворе особняка. В 1914—1916 годах вдова Красильщикова содержала здесь госпиталь, где обязанности сестёр милосердия выполняли её дочери. После революции семью выселили во флигель для слуг, а в особняке разместился клуб «Коммуна», где проводились собрания коммунистов района. Позднее здание было передано Государственному институту журналистики (ГИЖ, позднее ВКИЖ).

Особняк М. Н. Мансуровой является объектом культурного наследия. В 1997 году Постановлением Московской городской думы здание особняка было отнесено к перечню памятников истории и культуры, разрешённых к приватизации.

Доходный дом В. М. Костяковой (№ 23/15)

На этом месте в 1740-х годах находилась шёлково-ткацкая фабрика Ильи Красноселова, а в 1750-х годах в старых палатах располагалась шпалерная фабрика Мартина Ботлера, обладавшего монопольным правом на производство полотняных и бумажных шпалер. В 1760-х годах владение принадлежало известному фабриканту и английскому купцу И. И. (Джону) Томесу. Во время московского пожара в 1812 году все строения сгорели. С 1837 года владение (также включало дом № 25) принадлежало декабристу, члену Союза благоденствия И. А. Фонвизину. В этом доме у Фонвизина бывал писатель Н. В. Гоголь. В 1849—1852 годах в доме жил член Московской управы Северного тайного общества декабрист И. Н. Горсткин. 11 мая 1853 года, через месяц после смерти И. А. Фонвизина, в этом доме на один день остановился его брат, декабрист М. А. Фонвизин. Здесь с ним встретился генерал А. П. Ермолов и другие друзья и соратники декабриста.

В 1850—1860-х годах это владение перешло к Бибиковым. Дом Бибиковых был своеобразным фамильным музеем, связанным с жизнью декабристов. М. И. Бибиков приходился племянником декабристу М. И. Муравьёву-Апостолу, а его супруга С. Н. Бибикова была дочерью декабриста, автора «Конституции» Н. М. Муравьёва. Здесь собирались на «пятницах» прибывшие в Москву С. Г. Волконский, С. П. Трубецкой, И. Д. Якушкин, А. В. Поджио и другие декабристы. В 1873 году дом посетил писатель Л. Н. Толстой. Во владении дома был огромный сад, который ещё в 1820-х годах был местом уединённого пребывания и отдыха декабристов.

Большой пятиэтажный доходный дом был построен на месте прежних владений в 1909 году по проекту архитектора К. Л. Розенкампфа. В здании разместилась женская гимназия В. В. Потоцкой, преподавателями в которой были известные педагоги — Н. В. Чехов, П. С. Коган, В. И. Стражев и другие. В доме жил архитектор В. В. Воейков, автор нескольких доходных домов в Москве, северного крыла здания Политехнического музея, гостиницы «Метрополь».

В настоящее время в здании располагается ЗАО «Моспромстрой» — одна из крупнейших строительных компаний Москвы, участвовавшая в строительстве и реконструкции Кремлёвского дворца съездов, Мавзолея В. И. Ленина, Останкинского телецентра, высоток на Новом Арбате, заводов ЗИЛ, АЗЛК и многих других объектов. В здании также находится клуб «Синяя птица» — один из старейших (основан в 1964 году) джазовых клубов России. В конце 1960-х годов здесь начинали играть будущие «звёзды» джаза — Алексей Козлов, Алексей Кузнецов, Игорь Бриль, Михаил Альперин, Вагиф Садыхов и другие музыканты. В 2010 году клуб «Синяя птица» прекратил своё существование.

Доходный дом Г. А. Гельриха № 25

На месте этого здания и соседнего № 27 (городская усадьба В. П. Писемской) в конце XVIII—начале XIX века находились два дома — двухэтажный каменный и одноэтажный деревянный, принадлежавшие секретарю городского магистрата А. И. Григорьеву, отцу литературного критика А. А. Григорьева. Оба дома сгорели во время московского пожара 1812 года.

В отстроенном заново здании в 1880-е годы располагалась редакция основанного журналистом и переводчиком В. М. Лавровым журнала «Русская мысль», в котором сотрудничали русский историк В. О. Ключевский, писатели Н. С. Лесков, К. К. Случевский, П. Д. Боборыкин, М. Горький, Д. В. Григорович, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. П. Чехов и многие другие. В начале XX века владение принадлежало княгине М. Э. Меншиковой-Корейш из знаменитого рода Меншиковых.

Современное семиэтажное здание, фасад которого выделяется симметричными эркерами и декорированными барельефами на античные темы, построено в 1913 году по проекту архитектора Г. А. Гельриха. Доходным домом вплоть до 1916 года владел сам архитектор Г. А. Гельрих. Здание примыкает левой стороной к построенному четырьма годами ранее дому № 23/15. В разные годы здесь жили: микробиолог, физиолог растений, профессор Н. Н. Худяков; народная артистка СССР, лауреат Сталинской премии, актриса театра и кино А. П. Зуева; советский авиаконструктор В. М. Петляков, спроектировавший четырёхмоторный тяжёлый бомбардировщик Пе-8 (в память об авиаконструкторе на доме установлена мемориальная доска).

Здесь, после выселения из собственного особняка и долгих скитаний по Москве, у своей дочери В. Ф. Тонковой в квартире № 22 поселился и прожил последние годы своей жизни архитектор Ф. О. Шехтель. Позднее в этой же квартире жил внук Шехтеля Вадим Тонков. После возвращения в 1923 году из эмиграции в этом доме жил и работал над романом «Пётр I» писатель А. Н. Толстой.

Городская усадьба И. Г. Григорьева — В. П. Писемской (№ 27)

 памятник архитектуры (региональный)

Городская усадьба конца XVIII — начала XIX века с флигелем и конюшнями.

В 1840—1850-е годы в здании располагался салон В. П. Писемской, талантливой арфистки, весьма образованной женщины, посещавшей лекции историка литературы С. П. Шевырёва и историка-медиевиста Т. Н. Грановского. В салоне Писемской устраивались литературные и музыкальные вечера, на которых бывали писатели Н. В. Гоголь, П. А. Вяземский, Ф. И. Тютчев, Ф. Н. Глинка, актёр П. М. Садовский и другие. Здесь в 1843 году композитору Ференцу Листу, после завершения его концертов в Москве, был дан прощальный обед. В 1867—1868 годах в этом доме жил известный русский публицист И. С. Аксаков и помещалась редакция издаваемой им газеты «Москва». В 1878—1882 годах усадьба принадлежала семье русского архитектора Р. И. Клейна, автора здания ГМИИ им. Пушкина, торгового дома Мюр и Мерилиз и многих других построек в Москве.

В 1997 году Постановлением Московской городской думы здания главного дома, флигеля и конюшен были отнесены к перечню памятников истории и культуры, разрешённых к приватизации. В 2003 году южный флигель городской усадьбы В. П. Писемской был исключен из списка «вновь выявленных объектов культурного наследия» в связи «с полной физической утратой».

В настоящее время в здании главного дома усадьбы располагается ГУ Комплексный центр социального обслуживания «Тверской» Центрального административного округа Москвы. Здание является объектом культурного наследия регионального значения.

Дом Фирганга (№ 29)

 памятник архитектуры (федеральный)

В 1744 году владение принадлежало архитектору И. Я. Бланку, а затем его сыну, одному из первых по времени архитекторов раннего классицизма К. И. Бланку, автору Воспитательного дома и Храма великомученицы Екатерины на Всполье в Москве.

В 1890-х годах участок принадлежал московскому купцу и домовладельцу В. К. Фиргангу.

После возвращения в 1890 году из поездки по Сахалину и до отъезда в 1892 году Мелихово в небольшом двухэтажном флигеле в правой части владения жил А. П. Чехов. Здесь он работал над книгой «Остров Сахалин», рассказами «Попрыгунья», «Дуэль», «Палата № 6», а также встречался с писателями В. Г. Короленко, Д. В. Григоровичем, В. А. Гиляровским, П. Д. Боборыкиным, В. И. Немировичем-Данченко, историком Д. С. Мережковским, известными актёрами А. П. Ленским и А. И. Южиным, художником И. И. Левитаном. Флигель сохранился до нашего времени и отмечен памятной доской с барельефом А. П. Чехова. Во второй половине 1910-х годов дом принадлежал потомственному почётному гражданину И. Е. Рахманову.

В настоящее время здание является филиалом выставочного зала «Новый манеж» и носит название «Домик Чехова». Флигель, в котором жил А. П. Чехов (Малая Дмитровка, 29, стр. 4), включён в перечень объектов культурного наследия федерального значения.

В шестиэтажном доходном доме, построенном в 1910 году по проекту архитектора И. Г. Кондратенко, жили оперный певец, солист Большого театра А. И. Алексеев, историк С. Ф. Фортунатов, лингвист Н. Ф. Яковлев.

Дом № 31/22

В настоящее время на углу Малой Дмитровки и Садовой-Триумфальной улицы находится жилой комплекс, состоящий из 17-этажных блочных корпусов и единой стилобатной части.

В начале 1900-х годов в стоявшем здесь ранее угловом доме в течение ряда лет размещались Центральная амбулаторная лечебница Общества покровительства животных и общество «Майский союз», занимавшееся пропагандой охраны животных среди школьников.

По чётной стороне

Дом № 2/1

Четырёхэтажный жилой дом, выходящий фасадами на Малую Дмитровку и Большой Путинковский переулок, построен в 1911 году по проекту архитектора Л. В. Стеженского.

В доме жил оперный певец, режиссёр и руководитель художественной части оперной труппы Большого театра В. А. Лосский, в 1927 году — литературовед В. Львов-Рогачевский, у которого бывал поэт Сергей Есенин.

Храм Рождества Богородицы в Путинках (№ 2 стр. 2)

 памятник архитектуры (федеральный)

Храм был заложен в 1649 году после пожара, уничтожившего предыдущую деревянную церковь Рождества Богородицы, и завершён строительством в 1652 году при царе Алексее Михайловиче. Церковь была построена из специально формованного кирпича и включала в себя: вытянутый с севера на юг четверик, увенчанный тремя шатрами, пониженный прямоугольный алтарный объём, кубообразный придел Неопалимой купины, увенчаный завершением в виде шатрика на барабане, двухъярусную колокольню и небольшую трапезную, примыкавшую к четверику церкви с запада.

После завершения строительства храма, в 1653 году, Патриарх Никон издал запрет на строительство шатровых храмов на Руси. Таким образом, Храм Рождества Богородицы в Путинках является последним шатровым каменным храмом в Москве. В разные времена к названию храма прибавлялось «что за Тверские ворота на Дмитровке», «на старом Посольском дворе, в Путинках», пока не устоялось современное название.

В конце XVII века к храму была пристроена новая широкая трапезная с приделом великомученика Феодора Тирона, включающая более старые части церкви, и сооружена сторожка с ходом на колокольню. Сложность и дробность архитектурного решения храма усиливались наружной росписью и разноцветной черепицей. В 1864 году было построено новое западное крыльцо храма с шатром, близким по внешнему виду к остальным шатрам. Это крыльцо было разобрано в ходе реставрации храма в 1957 году и заменено новым, стилизованным под XVII век.

В 1930-х годах в храме служила братия Высоко-Петровского монастыря, а в 1935 году приход был закрыт. После закрытия в церковном здании были устроены конторские помещения, а затем репетиционная база московской дирекции «Цирк на сцене», где до лета 1990 года дрессировали собак и обезьян.

В 1990 году храм был передан православной церкви, началось его восстановление. Настоятелем храма был назначен игумен Серафим (С. П. Шлыков), однако в ночь с 1 на 2 февраля 1991 года священник при невыясненных обстоятельствах был убит. Богослужения в храме возобновились с августа 1991 года. Большой вклад в восстановление храма оказал Александр Абдулов, по инициативе которого во дворе театра им. Ленинского комсомола с конца 1980-х годов проходил фестиваль «Задворки», средства от которого направлялись на восстановление Храма Рождества Богородицы. Абдулов также стал режиссёром фильма-концерта «Задворки-3, или Храм должен оставаться Храмом», весь сбор от которого также был перечислен в фонд восстановления Храма. 5 января 2008 года в Храме Рождества Богородицы в Путинках прошло отпевание А. Абдулова. Здание церкви является объектом культурного наследия федерального значения.

Дом № 4 стр. 1

В этом доме жил профессор Московской консерватории, народный артист РСФСР В. И. Сук, дирижёрский талант которого высоко ценился композиторами П. И. Чайковским и Н. А. Римским-Корсаковым.

В настоящее время в здании находится Центральная районная детская библиотека № 3 имени М. В. Ломоносова.

Театр «Ленком» (№ 6)

 памятник архитектуры (федеральный)

Здание Клуба Московского купеческого собрания построено в 1907—1909 годах по проекту архитектора И. А. Иванова-Шица (при участии В. К. Олтаржевского). В 1912—1914 годах по проекту архитекторов В. Д. Адамовича и В. М. Маята к зданию была сооружена задняя пристройка. Особой популярностью пользовался построенный на крыше висячий сад.

В своей основе фасадная композиция здания, совмещающая черты неоклассицизма и модерна, симметрична, хотя в ней присутствует и элемент асимметрии — по-разному решены нижние части двух башнеобразных объёмов, между которыми расположена лоджия с портиком из шести ионических колонн. Эта композиция была в дальнейшем использована Ивановым-Шицем при проектировании фасада и художественной отделки здания для Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского на Миусской площади в Москве. Правая входная часть театра представляет собой выступающий гранёный объём, сверху которого на уровне второго этажа размещён балкон, вход слева отмечен небольшим выступом с металлическим козырьком. В здании сохранилась первоначальная отделка интерьеров в стиле модерн, вплоть до люстр, мебели и тканей.

До Октябрьской революции в здании проходили собрания московского купечества, игрались музыкальные и драматические спектакли, давались музыкально-вокальные дивертисменты, здесь бывали деятели культуры, представители аристократических фамилий, промышленники и меценаты. В октябре 1917 года в здании разместился политический клуб «Дом анархии», а после его разгона, который описан в романе А. Толстого «Хождение по мукам», здесь находилась Центральная школа партийной и советской работы. В 1919 году в здании был открыт Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова, в котором несколько раз выступал В. И. Ленин, а в 1920 году прошёл 3-й съезд Российского коммунистического союза молодёжи. Владимир Маяковский посвятил Свердловскому университету свои строки: «Здесь раньше купцы веселились ловко. Теперь университет трудящихся — Свердловка». В 1923 году в здании был открыт кинотеатр «Малая Дмитровка», где шли преимущественно зарубежные фильмы, а в 1926 году выступал джазовый исполнитель Сидней Беше.

В 1933 году в здании начал работу Театр рабочей молодёжи (ТРАМ), преобразованный в 1938 году в Театр имени Ленинского комсомола. С 1990 года театр носит название «Ленком» (художественный руководитель с 1973 года М. А. Захаров). В разные годы в театре работали А. В. Эфрос, И. Н. Берсенев, С. Г. Бирман, А. Г. Абдулов, Е. П. Леонов, Т. И. Пельтцер и другие. В марте 2007 года в помещении ночного клуба «911», располагавшегося в здании, произошёл сильный пожар, в результате которого погибло 10 человек. В настоящее время помимо театра в здании находятся ресторан сети «Дымов № 1», фитнес-клуб сети «Планета-фитнес» и караоке-клуб «Утёсоф». Здание театра является объектом культурного наследия федерального значения.

Владение № 8

• Доходный дом Спасо-Влахернского женского монастыря (№ 8 стр. 1) — Дом построен в 1914—1915 годах по проекту архитектора В. И. Ерамишанцева по заказу Спасо-Влахернского женского монастыря. Здание обращает на себя внимание выразительной контрастной фактурой стен, имитирующей грубо обколотый гранит в двух нижних этажах и стилевым контрастом с главным фасадом бокового дворового неоштукатуренного фасада. В доме жили архитекторы В. И. Ерамишанцев (кв. 26), П. П. Штеллер, экономист А. Л. Вайнштейн, оперная певица Е. К. Катульская, композитор Б. С. Шехтер. Во флигелях жили компаньон В. М. Чаплина архитектор В. Г. Залесский; врач, инициатор открытия первой в Москве «Глазной больницы для бедных» К. Л. Адельгейм; размещались различные издательства и типографии. Здесь в 1914 году печатался журнал «Рабочий труд» под редакцией революционера И. И. Скворцова-Степанова. В 1930-х годах здесь размещались художественно-производственные мастерские Общества московских художников, председателем которых являлся живописец-авангардист А. В. Лентулов.
• № 8 стр. 4 — В здании располагается Детский музыкальный театр юного актёра. Театр юного актёра создан в 1988 году выпускником РАТИ А. Ф. Фёдоровым (с 2002 года — заслуженный артист России). В 1996 году театр получил статус государственного. Репертуар основан на русской и мировой музыкальной классике, включая произведения С. Рахманинова, П. Чайковского, Н. Римского-Корсакова и других композиторов. Театр имеет два зала: Большой — на 1100 мест с тремя сценами: одна главная и две боковых, с театральным занавесом на тему оперы Н. Римского-Корсакова «Садко», и Малый концертный зал на 300 мест. В детском возрасте в театре играл певец Н. Басков, в составе которого побывал на гастролях в США, Израиле, Швейцарии, Франции.

Дом № 10

В конце 1750 года и первой половине 1760-х годов на этом месте жил в собственном доме поэт и директор в 1763—1770 годах Московского университета М. М. Херасков, издававший журналы «Полезное увеселение» и «Свободные часы». В доме у Хераскова бывали поэт и драматург А. П. Сумароков и создатель первого постоянного русского театра Ф. Г. Волков, с которыми Херасков работал по организации в 1763 году московского уличного маскарада «Торжествующая Минерва».

В 1820-х годах здесь жил С. Д. Нечаев — обер-прокурор Священного Синода, участник Отечественной войны 1812 года, основатель первого Музея Куликовской битвы.

В начале 1900-х годов на территории усадьбы находилось Общество покровительства животным с больницей и приютом. Во второй половине 1910-х годов владение принадлежало М. В. Востряковой — жене русского художника-аквалериста М. А. Дурнова.

Четырёхэтажное здание c флигелями по красной линии было реконструировано в 1996 году с сооружением монолитного фундамента, заменой перекрытий на железобетонные и устройством подземной автостоянки. В настоящее время здание принадлежит рентному паевому фонду «Монолит», который сдаёт его в аренду негосударственному пенсионному фонду «Благосостояние».

Городская усадьба Шубиных (И. А. Сытенко — А. Е. Владимирова) (№ 12)

 памятник архитектуры (региональный)

Территория и застройка усадьбы сформировались в конце XVIII — начале XIX века на месте трёх небольших владений, выгоревших во время пожара в 1773 году. К 1823 году, когда городская усадьба принадлежала Шубиным, здесь уже существовал классический ансамбль, в основном сохранившийся до нашего времени: главный дом с деревянным вторым этажом и широким пятиоконным мезонином, стоящий на красной линии Малой Дмитровки, фланкированный флигелями, соединёнными с главным домом кирпичной оградой. Одноэтажный левый флигель, с надстроенной в 1834 году передней частью, замыкает двор усадьбы с севера; двухэтажный правый флигель, перестроенный в 1892 году архитектором В. Н. Карнеевым, имеет небольшое скругление и фиксирует угол Малой Дмитровки и Успенского переулка. В начале XIX века главный дом имел ампирный фасад и шестиколонный портик. Здесь в 1833—1834 годах жил декабрист, участник Отечественной войны 1812 года М. Ф. Орлов, у которого бывали А. С. Пушкин и Е. А. Баратынский.

Во второй половине XIX века имение становится доходным: дом и флигели были поделены на квартиры, а в левом флигеле одно время помещалась пивная и винная лавки. Наружный вид усадьбы сохранялся до 1893 года, когда по проекту архитектора А. Е. Ниссельсона был разобран портик главного дома. В течение многих лет в доме находилась Рисовальная школа, влившаяся впоследствии в Строгановское училище, гимназия О. Н. Мещерской и другие учебные заведения. В 1890-х годах в доме действовало «Драматическое училище А. Ф. Федотова», «Музыкальные классы Н. С. Кленовского», читались платные публичные лекции об искусстве и литературе. В ноябре 1898 года родная сестра А. П. Чехова Мария Павловна сняла здесь, в «доме Владимирова» (правый флигель усадьбы), четыре маленьких комнаты, которые выходили в Успенский переулок, и переехала в них вместе с матерью. В начале апреля 1899 года по приезде из Ялты в квартире сестры ненадолго останавливался А. П. Чехов, сняв через несколько дней квартиру в доме Шешкова (Малая Дмитровка, дом 11). В 1905 году по заказу домовладельца А. Е. Владимирова архитектором С. М. Жаровым усадьба была заново отделана с использованием на фасаде главного дома богатого лепного декора, но практически без изменений его ампирных членений. В подоконных нишах мезонина были оформлены тонкие панно на античные темы. В том же году подверглись реконструкции интерьеры — главным парадным помещением дома стал новый зал между дворовыми ризалитами, с богатым лепным плафоном, имитирующим резное дерево и асимметричным многоколонным вестибюлем. Обработка интерьеров главного дома в основном сохранилась до наших дней.

В 1905—1906 годах С. М. Жаров проводил также работы на северном флигеле (стр. 3), построенном в 1810-х годах.

В 1920-х годах здание занимал Московский институт журналистики (впоследствии Всесоюзный коммунистический институт журналистики им. «Правды» — ВКИЖ), среди преподавателей которого были А. В. Луначарский, А С. Бубнов, В. М. Фриче, М. С. Ольминский, Б. М. Волин, П. С. Коган и другие. В числе студентов института того времени были будущий драматург А. Н. Афиногенов и поэт И. П. Уткин.

В 1997 году Постановлением Московской городской думы здания главного дома, флигелей и служб были отнесены к перечню памятников истории и культуры разрешённых к приватизации. В мае 2007 года главный дом усадьбы, а также южный флигель и ограда с воротами, выходящими на Малую Дмитровку, приняты под государственную охрану как «выявленный объект культурного наследия», северный флигель также входит в предмет охраны.

Городская усадьба Алексеевых (№ 14)

 памятник архитектуры (региональный)

Владение состоит из главного дома (№ 14, стр. 1), жилого флигеля (№ 14, стр. 2) и ряда других строений, возведённых в 1-й трети XIX века. Главный дом подвергался перестройкам в 1870 году и в 1890-е годы (архитектор И. П. Залесский). Жилой флигель — в 1840 году архитектором Н. И. Козловским (предположительно).

В 1850-х и начале 1860-х годов усадьба принадлежала профессору С. И. Баршеву, декану юридического факультета МГУ в 1847—1863 годах. В особняке часто бывали учёные Московского университета. С конца 1890-х годов в доме размещалось Московское общество велосипедистов-любителей, одним из учредителей которого был инженер В. Г. Шухов. Вплоть до второй половины 1910-х годов владение принадлежало Алексеевым. В 1920-х годах здесь находилась 1-я опытная станция Главсоцвоспитания Наркомпроса по изучению педагогического процесса и окружающей среды и Педагогическая выставка по народному образованию. В эти же годы одну из квартир дома занимала народная артистка СССР, дважды лауреат Сталинской премии Ф. В. Шевченко.

В 2004 году городская усадьба Алексеевых в составе главного дома и жилого флигеля была принята под государственную охрану. Оба здания являются объектами культурного наследия регионального значения.

В настоящее время в главном доме городской усадьбы размещается посольство республики Словении в Российской Федерации. В глубине владения (№ 14а, стр. 5) располагалась Специальная (коррекционная) общеобразовательная школа-интернат № 22 для слабослышащих и позднооглохших детей. Сейчас здание находится на реконструкции.

Особняк Е. М. Паутынской (№ 16)

В основе существующего особняка находится деревянный дом, построенный до 1817 года по красной линии улицы. Небольшое изменение направления улицы в дальнейшем позволило устроить перед домом характерный для второй половины XIX века палисадник. Первоначально особняк имел классический фасад с колонным портиком, но впоследствии неоднократно расширялся и переделывался. Существующий облик дом получил в 1893 году в результате его перестройки в стиле неоклассицизма по проекту архитектора И. П. Машкова. К дому была пристроена его правая выступающая на красную линию улицы входная часть с повышенным двухэтажным объёмом. К этому времени относится и сооружение низкой узорной металлической ограды палисадника. В 1780-х годах в находившемся на этом месте доме у своей сестры Ф. И. Аргамаковой бывал писатель Д. И. Фонвизин. В конце 1860-х годов хозяином дома был машинист московских театров, основатель театральной династии Ф. К. Вальц. Летом 1867 года Вальц устроил в саду особняка демонстрацию многочисленной публике воздушного шара «Санкт-Петербург», поднимавшего в воздух до 10 человек. В это же время в доме жила одна из крупнейших артисток Малого театра Гликерия Федотова. В начале 1900-х годов здесь располагалась школа игры на цитре Ф. М. Бауэра, издателя журнала «Русский цитрист», отца режиссёра немого кино, театрального художника и сценариста Е. Ф. Бауэра. В начале XX века особняк принадлежал потомственной почётной гражданке Е. М. Паутынской.

В 1920-х годов владение было арендовано для сотрудников газеты «Известия ВЦИК»: здесь жили советский художник-график Б. Е. Ефимов, заведующий отделом изобразительного искусства газеты «Известия» и художественный критик Я. А. Тугендхольд, советский государственный и партийный деятель, заместитель редактора «Известий» Б. М. Волин, писатель Леонтий Котомка (настоящее имя В. И. Зеленский).

В расположенном в глубине двора кирпичном здании в начале 1920-х годов находилась типография «Экономической газеты», которая в середине 1920-х годов была передана газете «Красная звезда». В 1936 года в здание переехала и редакция газеты. Во время битвы за Москву в полуподвале здания было организовано бомбоубежище. В октябре 1941 года здание пострадало от взрывной волны. В послевоенные годы для установки оборудования, организации экспедиции, расширения цинкографии, а также размещения отделов редакции «Красной звезды» прошла реконструкция здания. Типография, издательство и редакция «Красной звезды» располагались по этому адресу до начала 1960-х годов.

В настоящее время в здании особняка располагается ГП «Генеральная дирекция международных книжных выставок и ярмарок», в доме № 16 стр. 2 — Московское областное общество любителей птицеводства, издающее журнал «Декоративное птицеводство». В ноябре 2007 года Мэр Москвы Ю. Лужков подписал распоряжение о проектировании административного здания по адресу Малая Дмитровка, вл. 16, стр. 4 и его реконструкции, в результате чего общая площадь здания должна увеличиться с 337 до 655 квадратных метров.

Городская усадьба А. Н. Саймонова (№ 18)

 памятник архитектуры (федеральный)

Территория усадьбы сложилась во второй половине XVIII века на месте нескольких располагавшихся по линии Малой Дмитровки узких дворов и одного из больших огородов, занимавших почти всю территорию внутри квартала до ул. Петровки. Главный дом усадьбы был построен в 1780-х годах архитектором Н. А. Львовым для А. Н. Саймонова. Саймонов был племянником П. И. Соймонова — статс-секретаря императрицы Екатерины II, сам занимал значительное место при дворе, но во время правления Павла I устранился от дел. Главный дом усадьбы имел тосканский портик, а выходящий на Малую Дмитровку парадный двор фланкировали два небольших флигеля, один из которых был деревянным. По северной границе владения стоял каменный служебный корпус, частично сохранившийся до нашего времени (здание слева от главного дома, Малая Дмитровка 18а). На заднем фасаде главного дома в начале XIX века существовала терраса, выходившая в сад длинным пологим пандусом, впоследствии заменённым лестницей. Здание служб в саду выстроено во второй половине — конце XIX века по проекту архитектора А. О. Гунста.

У А. Н. Соймонова некоторое время жил его внебрачный сын С. А. Соболевский — известный библиофил и библиограф, автор эпиграмм, друг А. С. Пушкина. В 1820-х годах здесь же жил племянник Соймонова, участник войны 1812 года, декабрист М. Ф. Митьков (в связи с этим в некоторых документах дом № 18 именуется «Домом декабриста Митькова»). М. Ф. Митьков был активным членом Северного тайного общества, являлся участником многих его собраний. Некоторые важные совещания Северного общества проходили в этом доме: так, 15 декабря 1825 года на проходившем здесь совещании поднимался вопрос о поддержке петербургского выступления; в 1823 году на квартире у Митькова был принят Устав Общества — «Правила для всех членов Общества», ставший большим событием в истории Северного Общества. В 1834 году в доме было разрешено поселиться А. Н. Раевскому, старшему сыну генерала Н. Н. Раевского, участнику Отечественной войны 1812 года, привлекавшемуся по делу декабристов. В том же году в Москве произошла встреча А. Н. Раевского с А. С. Пушкиным, которые были знакомы с 1820 года.

Позднее усадьба перешла к В. Д. Ладыженской, при которой в 1858—1859 годах тосканский портик был заменён дорическим; тогда же в основном был выполнен сохранившийся до наших дней рисунок фасада. Одновременно с главным домом были перестроены уличные флигели, расширенные в дальнейшем боковыми пристройками. Переходы от флигелей к дому появились довольно поздно: северный (левый) — в 1884 году (архитектор Н. Н. Черницкий), южный (правый) — после 1901 года. Парадные интерьеры дома были частично перепланированы и обработаны в псевдоклассических формах архитектором А. Е. Вебером в 1877 году.

После 1917 году в доме длительное время помещался Свердловский райком КПСС, одним из членов которого в начале 1950-х годов был композитор Д. Б. Кабалевский. В 1960 году у здания был установлен памятник-бюст Я. М. Свердлову, который в настоящее время отнесён к объектам культурного наследия федерального значения. Свердловский райком принял в 1962 году решение об исключении из партии В. М. Молотова за «антипартийную фракционную деятельность и активное участие в массовых репрессиях». В 1976 году Постановлением Совета Министров РСФСР здание усадьбы было включёно в перечень памятников культуры государственного значения. В конце 1980-х годов в здании размещался Центральный совет Всесоюзного добровольного общества борьбы за трезвость.

В 1997 году здание по решению Правительства Москвы было передано АО «Московский комитет по науке и технологиям». Это решение было отменено и в январе 2000 года принято новое — о передаче здания в аренду Региональному отделению «Проблемы развития Москвы и московского региона» и Региональному отделению «Проблемы развития регионов», однако в марте того же года и это решение было отменено. В июне 2001 года Правительство Москвы передало здание в долгосрочную аренду на 25 лет ЗАО «Олимпийская система», входящую в группу компаний Владимира Евтушенкова АФК «Система».

По состоянию на начало октября 2008 года в главном доме усадьбы идут реставрационные работы. Существуют планы строительства на месте дома 18а, включающего в себя части построек XVII века, 4-х этажного административного здания. По мнению директора сада «Эрмитаж», построенное здание затенит расположенную поблизости территорию сада, изменит циркуляционные потоки воздуха, и в целом нанесёт вред природе «Эрмитажа». В настоящее время здание усадьбы является объектом культурного наследия федерального значения.

Школа телевизионного мастерства В. В. Познера (№ 20)

Ранее на этом месте располагались два строения № 22 и № 24:

• № 22 — Дом, принадлежавший поэту-петрашевцу А. Н. Плещееву, который жил тут в 1867 и 1874 годах. В 1860-х годах в доме квартировали артистка Малого театра Гликерия Федотова и её муж драматург, актёр и режиссёр того же театра А. Ф. Федотов. В начале XX века домом владела графиня А. А. Олсуфьева — обер-гофмейстерина великой княгини Елизаветы Фёдоровны. В разные годы в доме проживали актриса и режиссёр О. В. Гзовская, народная артистка СССР, оперная певица Большого театра К. Г. Держинская, учёный-гистолог профессор А. В. Румянцев и историк И. И. Шитц. В 1991 году дом получил охранный статус памятника архитектуры. В 1997 году было принято постановление Московской городской думы, которым здание было отнесено к перечню памятников истории и культуры, разрешённых к приватизации.

• № 24 — В находившемся на этом месте угловом доме размещались лечебница, музыкальная школа Е. Я. Калюжной и школа танцев, а также жили артисты московских театров. Здание было снесено в 1970-х годах.

В 1999 году мэр Москвы Ю. М. Лужков передал земельный участок, на котором находился дом № 22, и пустырь, где ранее находился дом № 24, образовательному учреждению «Школа телевизионного мастерства под руководством Познера В. В.» для строительства школьного и административного зданий. Решение Ю. Лужкова возмутило художников, входящих в жилищно-строительный кооператив «Колорит», мастерские которых размещались в этом доме. Против строительства школы В. В. Познера выступили также жители района, ряд политических партий и общественных организаций, которые провели возле строящегося здания несколько акций протеста. В 2004 году после многочисленных жалоб прокуратура Москвы направила предписание В. И. Ресину и предостережение Главному управлению охраны памятников Москвы по факту многочисленных нарушений в ходе строительства и угрозы уничтожения памятника архитектуры. Несмотря на это, памятник архитектуры был реконструирован и стал конструктивной частью нового здания по проекту архитекторов А. В. Бокова и М. Бэлица — теперь о здании напоминает только выглядывающая из офисного центра фасадная часть, выходящая на Малую Дмитровку и окружённая сверху, справа и слева современными железобетонными конструкциями (новое здание получило адрес Малая Дмитровка, д. 20).

Внешние изображения
«П…деть не мешки ворочать, Володенька…»
	[compromat.ru/imgup/converted_23794.jpg билборд на пл. Курского вокзала]

В 2007 году на площади Курского вокзала неизвестные наклеили на билборд с социальной рекламой В. В. Познера «Я люблю Москву, которой почти больше нет: тихую, старую, со скрипом снега под ногами» напоминание телеведущему об уничтожении памятника: «П…деть не мешки ворочать, Володенька… Дом № 20 по Малой Дмитровке».^{[неавторитетный источник? 2849 дней]}

Транспорт

• Недалеко от начала улицы находятся станции «Чеховская», «Пушкинская» и «Тверская» Московского метрополитена.
• С 1 октября 2015 года улица не обслуживается общественным транспортом. Единственный троллейбусный маршрут, проходивший по улице — № 3 (Улица Милашенкова — Трубная площадь) — был укорочен до Самотёчной площади.
• Движение автомобильного транспорта по улице — двустороннее.
• С 8 Октября 2016 улица снова обслуживается наземным транспортом по ней проходит маршрут автобуса М10 (Лобненская Улица-м. Китай-Город)

Малая Дмитровка в фотографиях начала ХХ века

• Малая Дмитровка.jpg

  Вид Малой Дмитровки от Большого Путинковского переулка
• Малая Дмитровка-2.jpg

  Вид в сторону Страстного монастыря
• Малая Дмитровка Извозчик.jpg

  Вид в сторону Страстного монастыря от Настасьинского переулка
• Малая Дмитровка Купеческий клуб.jpg

  Купеческий клуб

См. также

• Большая Дмитровка
• Долгоруковская улица
• Дмитровское шоссе

Литература

• Московские улицы. Секреты переименований / Муравьёв В. Б.. — М.: Алгоритм, Эксмо, 2007. — 336 с. — ISBN 978-5-699-17008-1.
• Памятники архитектуры Москвы. Земляной город / Аренкова Ю. И., Домшлак М. И., Мехова Г. И., Макаревич Г. В., Альтшруттер Б. Л., Балдин В. И. и др.. — М.: Искусство, 1990. — 351 с. — ISBN 5-210-00253-5.
• Сытин П. В. История московских улиц. — М.: Эксмо, 2008. — С. 140-143. — 512 с. — 5100 экз. — ISBN 978-5-699-24988-6.
• История планировки и застройки Москвы. Том II / Сытин П. В.. — М.: Музей истории и реконструкции Москвы, 1954. — 624 с.
• Москва. Архитектурный путеводитель / Бусева-Давыдова И. Л., Нащокина М. В., Астафьева-Длугач М. И.. — М.: Стройиздат, 1997. — 512 с. — ISBN 5-274-01624-3.
• Колодный Л. Е. Москва в улицах и лицах. Центр. — М.: Голос-Пресс, 2006. — 511 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-7117-0463-8.
• Федосюк Ю. А. Москва в кольце Садовых. — М.: АСТ, 2009. — 446 с. — ISBN 978-5-17-057365-3.
• Васькин А. А. Я не люблю московской жизни, или Что осталось от пушкинской Москвы. — М.: Спутник+, 2010. — 320 с. — ISBN 978-5-9973-0599-4.
• Мартынов А. А. Большая и Малая Дмитровка // Известия Московской городской думы, 1877, Вып. 8

Ссылки

• [mos-nj.narod.ru/1980_/nj8707/A/index.htm «Что ни песчинка, что ни камушек, то и исторический памятник!»] (рус.). — «Наука и жизнь», июль 1987. Проверено 5 ноября 2009. [www.webcitation.org/614HcGXob Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
• [mos-nj.narod.ru/1980_/nj8708/A/index.htm Памятные места Малой Дмитровской слободы. Часть 1.] (рус.). — «Наука и жизнь», август 1987. Проверено 5 ноября 2009. [www.webcitation.org/614IiSBjM Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
• [mos-nj.narod.ru/1980_/nj8707/B/index.htm Памятные места Малой Дмитровской слободы. Часть 2.] (рус.). — «Наука и жизнь», август 1987. Проверено 5 ноября 2009. [www.webcitation.org/614Ipfary Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Малая Дмитровка

Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.