Малоазийская катастрофа

Малоази́йская катастро́фа (греч. Μικρασιατική καταστροφή) — термин в греческой историографии, характеризующий самое трагическое событие в истории современного эллинизма — конец трёхтысячелетней греческой истории Малой Азии и «Исход» — изгнание коренного православного греческого населения из своих древних очагов.

Геноцид греков (в другом политическом чтении этническая чистка), начатый младотурками в годы Первой мировой войны (1914—1918), достигший своей кульминации и завершённый кемалистами после поражения греческой армии в Малоазийском походе (1919—1922), вместе с искоренением населения со своих исконных земель, были несоизмеримы с потерями армии и утвердились в историографии под термином «Катастрофа». Французский историк Эдуар Дрио, в работе «La question de l' Orient 1918—1938», писал, что «Малоазийская катастрофа была более масштабной и ужасной, нежели падение Константинополя». Французский эллинист Октавий Мерлье писал, что «Потеря Малой Азии означала конец истории двадцати веков. 1453 год ознаменовал конец Византии. 1922 год был более трагическим, поскольку ознаменовал конец малоазийского эллинизма».

Малоазийская катастрофа является не только политическим, дипломатическим или военным событием. Она глубоко затронула коллективную память греческого народа и создала раны, которые продолжают зиять в греческом обществе, через наследников поколения Катастрофы.

Предыстория

Несмотря на то, что проникновение турецких племён в Малую Азию датируется XI веком, после чего начался длительный процесс исламизации полуострова, Малая Азия сохраняла в начале XX века значительную часть своего коренного христианского населения. Православное греческое население было сконцентрировано в основном на своих исконных землях на побережье Эгейского, Мраморного и Чёрного морей и, несколько реже, на средиземноморском побережье и в Каппадокии. Столица древней Ионии и один из важнейших центров империи, Смирна, в силу доминирования греческого населения и европейского характера города, именовалась турками «Гявур Измир» (тур. Gâvur İzmir — «Неверная Смирна»).

Согласно греческому историку Димитрису Фотиадису, греческое население Османской империи насчитывало к началу Первой мировой войны 2,5 млн человек. Турецкая статистика 1912 года, давала следующие цифры об этническом составе населения региона вокруг Константинополя и Малой Азии (кроме Киликии: 1 982 375 греков, 7 231 595 турок и 925 818 человек других национальностей. Согласно этим цифрам, коренное греческое население составляло 19,6 % от общего населения.

Американский историк Стэндорд Шо (1930—2006), отрицавший кроме прочего Геноцид армян, рассматривая более широкий регион и включая территории сегодняшних Сирии и Ирака, указывает несколько меньшее греческое население. Согласно Станфорду, численность населения империи в 1914 году была 20 975 345 человек, в том числе греческого населения 1 792 206 человек, что составляло 8,5 % от общего числа.

Далёкий от ирредентизма, греческий марксист Христос Дзиндзилонис пишет, что существование столь большого греческого меньшинства в Малой Азии, в тот момент когда население Греческого королевства, даже после его расширения после Балканских войн, едва достигало 5 млн человек, ставило на повестку дня обеспечение права сохранения своей национальной зоны и равноправия с остальным населением. Учитывая в особенности то, что в период Первой мировой войны и по немецкой подсказке, права меньшинства были варварски попраны и был взят курс на де-эллинизацию региона, вопрос защиты и обеспечения прав меньшинства стал более актуальным.

Перед Первой мировой

В 1914 году, Османская империя только что вышла из катастрофических для неё Балканских войн, после которых она потеряла бо́льшую часть своих европейских территорий, кроме Восточной Фракии. Сохранялось напряжение с Греческим королевством, которое после побед своего флота над османским, освободило и де-факто контролировало острова северо-восточной части Эгейского моря. Крит, Тасос, Псара и Икария были закреплены за Грецией Лондонским договором 1913 года. Статус остальных островов должен был быть подтверждён Великими державами. Османская империя сохраняла свой интерес к этим островам. Во избежание новой войны, обе стороны подписали 1/13 ноября 1913 года мирное соглашение, в котором эти острова не упоминались, ожидая разрешения их международного статуса.

В феврале 1914 года, Великие державы, согласились с тем, что Греция удержит большинство из них, с чем не могло смириться османское правительство. Учитывая греческое превосходство на море, османское правительство начало гонку военно-морских вооружений. Одновременно, приглашённый в качестве реформатора турецкой армии, немецкий генерал Лиман фон Сандерс, в преддверии Первой мировой войны, советовал туркам приступить к гонениям греческого населения на малоазийском побережье Эгейского моря.

Гонения начались, и тысячи беженцев хлынули на греческие острова Самос, Хиос и Лесбос. Приказ к резне и изгнанию греческого населения с западного побережья Малой Азии дал непосредственно сам Талаат-паша.

20 мая 1914 года турецкий посол в Афинах, от имени своего правительства, предложил обменять греческое население вилайета Смирны на мусульманское население Македонии. Чтобы разрядить обстановку, греческий премьер-министр Элефтериос Венизелос согласился обсудить вопрос. Но гонения не прекращались, и Константинопольский патриарх объявил, что Православие на территории Османской империи преследуется и, в знак протеста, закрыл все церкви.

11 июня Венизелос выступил с угрозами в адрес Турции, если гонения продолжатся. Одновременно, греческий генштаб стал готовить высадку в Дарданеллах, силами одного армейского корпуса при поддержке флота.

Греческие общины эгейского побережья Малой Азии и Восточной Фракии начали подвергаться атакам иррегулярных банд и резне. Некоторые общины избежали смерти, перейдя в ислам. В вилайете Айдына в рамках этой кампании действовали 10,000 вооружённых башибузуков. По сообщениям консула Дании в Смирне, Альфреда ван де Зе (Alfred Van de Zee), банды финансировались и были в ведении турецкого государства.

Резня в Фокее в июне 1914 года, стала первым известным эпизодом этнических чисток Османской империи этого периода. Резня стала частью более широкой кампании геноцида греков, развязанной младотурецкими властями, и включала в себя запугивание, насильственную депортацию и массовые убийства. Подобную деятельность турецкие банды развернули против многих других греческих населённых пунктов в западной Анатолии. В случае с селом Серекёй, около Менемена, где местные жители оказали сопротивление, всё население было истреблено.

Французский археолог Шартью, будучи свидетелем событий, пишет, что подобным Фокее атакам подверглись сёла и города на всём побережье от Измита на берегу Мраморного моря, до Чешме южнее Смирны. Эти атаки против коренного греческого населения были исполнены в манере, подобной той, что в следующем году производились при Геноцида армян в восточных провинциях империи. В течение 1914 года, 154,000 человек греческого населения региона потеряли свои дома.

Первый акт Малоазийской катастрофы

С началом Первой мировой войны османская политика против коренного греческого населения приняла более насильственную и систематическую форму и коснулась обширных географических областей, включая Понт на северном побережье Малой Азии, где начался Геноцид понтийских греков. Одним из эпизодов начального этапа понтийского геноцида стало самопожертвование 26 женщин села Кунака Трапезунда, утонувших в реке, чтобы не пасть в руки турок. Сожжением деревень и убийствами, турки вынуждали греческое население бежать с побережья на греческие острова.

Население 30 тысячного Айвалыка было вынуждено пройти внутрь Малой Азии 45 -дневным Маршем смерти. 60 тысяч греков полуострова Эритрея (Чесменский полуостров) были отправлены Маршем смерти вглубь Азии. Другая часть населения бежала на близлежащий греческий остров Хиос. По поводу этих событий, исследователь немецких архивов, историк Полихронис Энепекидис пишет, что зачинщиком и контролирующим этих гонений был не дворец Гильдыз, а Вильгельмштрассе в Берлине.

В отличие от геноцида армян, где у турок не было сдерживающего фактора, турки были вынуждены учитывать, что в недавно освобождённых северных территориях Греции оставались 400 тысяч мусульман. Ещё более существенным фактором был тот факт, что в начале войны Греция ещё сохраняла нейтралитет, и следовало не подталкивать её в лагерь Антанты. В силу этого, Талаат дал приоритет в истреблении греков созданию «Амеле Тамбуру» (рабочих батальонов), куда призывались греческие мужчины от подросткового до зрелого возраста.

Сам Талаат именовал эти батальоны «батальонами цивилизованной смерти». Димитрис Фотиадис пишет, что в этих батальонах погибли как минимум 300 тысяч греков (историк Я. Капсис пишет о 400 тыс.).

Ещё бόльшая цифра фигурирует в бюллетене № 3 греко-американского общества, увидевшего свет по окончанию войны (1918), согласно которому 1,5 млн греков были изгнаны из своих домов во Фракии и Малой Азии и половина из них была убита или погибла в ходе маршей смерти и в рабочих батальонах.

Геноцид и разрушения были прерваны с поражением Османской империи в Первой мировой войне в 1918 году.

Мир и планы на будущее региона

После Мудросского перемирия, выжившие из рабочих батальонов, понтийские партизаны, беженцы начали постепенно возвращаться в свои города и сёла. Греция была в лагере победителей и ожидала решений Парижской мирной конференции, касательно будущего населённых греками территорий Османской империи. Согласно документам представленным греческим премьер-министром Венизелосом на конференции, в Малой Азии проживали 1 694 000 греков. Во Фракии и в районе Константинополя 731 000. В районах Трапезунда 350 000 и в вилайете Адана 70 000. В общей сложности 2 845 000 греков, что составляло 20 % населения региона.

В этой связи следует отметить, что не следует приписывать Венизелосу идеалистическую идеологему о возрождении Византийской империи, которая принадлежит греческому политику первой половины XIX века Иоаннису Коллетису.

Венизелос был великим революционером и политиком, он был ирредентистом и при нём территория страны почти удвоилась. Но прежде всего он был прагматиком, осознавал реальные возможности маленького греческого государства, и всегда учитывал интересы союзников. Согласно современному английскому историку Дугласу Дакину, территориальные претензии Венизелоса на Парижской конференции не были необоснованными. Из всех стран Антанты претендовавших на подлежавшие разделу османские территории, только Греция, кроме своих исторических прав, могла аргументировать их греческим населением и своим соседством с этими территориями.

К тому же, его претензии ограничились Восточной Фракией, без Константинополя и проливов. Он понимал, что в вопросе проливов он встретит противодействие, прежде всего Италии, и его удовлетворял международный или американский контроль проливов, считая, что таким образом их греческое население и Константинопольский патриархат будут в безопасности.

Касательно Малой Азии, он проявил интерес только к ограниченному прибрежному региону вокруг Измира, предполагая, что там, после обмена, можно было бы собрать греческое население Малой Азии. В связи с этим Дакин пишет, что Венизелос всегда был оппортунистом и просто не мог отказаться от представленных возможностей.

Заявляя, что после гонений, греческое население Малой Азии не может вернуться к предвоенному статусу, он осознавал, что его успех в Малой Азии будет полностью зависеть от финансовой и военной поддержки союзников.

В силу этого, он не ставил перед собой задач не только превышающих возможности страны, но не имевших международной поддержки. В частности, он игнорировал обращение греков Понта о создании там второго греческого государства и поддержал включение Понта в лоббируемое американским президентом Вильсоном государство Армения. Это вызвало негодование понтийских организаций. Возглавляемые митрополитом Трапезунда Хрисанфом, эти организации попытались предстать на Парижской конференции независимо от греческого правительства. Заключение доклада, посланного на место, полковника Катениотиса (апрель 1919) только усилило сомнения Венизелоса: «Турецкое население Понта более чем в два раза превышает греческое, что вызывает законные сомнения понтийцев о возможности военной организации на месте. Они опасаются, что с провозглашением независимости Понта, последуют турецкие репрессии против безоружного греческого населения».

Греческая армия не предпринимала никаких действий по занятию османских территорий без согласия союзников. Восточная Фракия была занята только в 1920 году и греческая армия остановилась в 50 км от занятого союзниками Константинополя.

Начало Малоазийского похода

Термин греко-турецкая война практически не используется ни греческой, ни турецкой историографией и далёк от исторической действительности. В турецкой историографии это часть войны за независимость и именуется «Западный фронт в войне за независимость» (тур. Kurtuluş Savaşı Batı Cephesi) или «Турецко-греческий фронт» (тур. Türk-Yunan Cephesi). В греческой историографии событие именуется «Малоазийский поход».

Димирис Фотиадис задаётся вопросом, как мог Венизелос отказаться от освобождения греческого населения Ионии, как он мог даже временно допустить её оккупацию итальянцами. Фотиадис заявляет, что в тот момент никакой другой правитель Греции не принял бы другого решения. Венизелос оставался при иллюзиях, что он может совместить интересы Греции с интересами самой большой империалистической силы той эпохи, каковой была Британия.

К. Саккеларопулос пишет, что решение Парижской конференции о посылке греческих войск в Малую Азию «было принято для удовлетворения целей, не имеющих отношение к Греции».

Христос Дзидзилонис пишет, что события 1919—1922 года не были войной между Грецией и Турцией. Независимо от того, что в неё были вовлечены в основном греческая армия и силы турецкого освободительного движения, активную и первичную роль в ней играли большие империалистические силы Антанты, которые в безудержном антагонизме, боролись за раздел региона и за его нефть.

Высадка в Смирне

Согласно 7-й статьи Мудросского перемирия между Антантой и потерпевшей поражение Османской империей, союзники имели право на оккупацию любого города имеющего стратегическое значение. На Смирну претендовала Италия, которая после победы в итало-турецкой войне 1912 года контролировала юго-запад Малой Азии. Её войска уже находились южнее Измира. Чтобы ограничить амбиции Италии, союзники приняли решение предоставить оккупацию Измира Греции, о чём итальянцам было объявлено 12 мая 1919 года.

13 мая «Совет Четырёх» (Великобритания, Франция, Италия, США) признал за Грецией право на оккупацию Смирны, о чём было уведомлено султанское правительство. Для операции была задействована Ι греческая дивизия полковника Николаосу Зафириу. Много позже, уже после Малоазийской катастрофы, Клемансо писал Венизелосу: «Решение о де-факто оккупации Смирны и её региона было принято только из-за существования определённых условий, и не могло создать права на будущее. Это была только временная мера, которая оставляла Конференции абсолютную свободу решить возникающие из Восточного вопроса проблемы, в соответствии с общей ситуацией и пожеланиями и интересами интересующихся сторон».

Известие о том, что дивизия направлялась в Смирну вызвало взрыв энтузиазма у её личного состава. Хотя речь шла о временной оккупации региона, греческие солдаты рассматривали событие как начало освобождения древних греческих земель Ионии и её коренного греческого населения. Отражая этот исторический факт, английский историк Дуглас Дакин именует последовавший Малоазийский поход «Четвёртой Освободительной войной Греции».

Высадка в Смирне состоялась 2/15 мая. Высадка предполагалась мирной. Одновременно с греческими войсками (12 тыс. человек) произвёл высадку небольшой англо-франко-американо-итальянский десант (800 человек), принявший от турок береговые укрепления. В турецких казармах находилось 3 тыс. солдат. С жандармами это составляло 4 тыс. вооружённых турок. Итальянцы не успокоились с потерей Измира и подготовили провокацию. Они вооружили лодочников и выпустили из тюрьмы всех уголовников.

Когда началась высадка и греческое население приветствовало своих освободителей, началась стрельба из лодок, а находившиеся в толпе уголовники наносили встречающим ножевые ранения. В дело подключились вооружённые турецкие солдаты и жандармы. 4-му греческому полку удалось навести порядок через час, взяв плен 540 турецких солдат, жандармов и 28 офицеров. 2 тысячам вооружённых турок удалось уйти, положив начало как турецкому сопротивлению, так и зверствам по отношению к безоружному греческому населению. Воспользовавшись беспорядками, итальянцы ещё раз запросили у союзников право на оккупацию Измира, но вновь получили отказ. Историк Триандафилос Герозисис отмечает, что высадка была произведена «с некоторыми ошибками», что дало туркам возможность оказать «какое то сопротивление», «для создания впечатлений и обеспечения политических целей».

Расширение плацдарма

Христос Дзиндзилонис пишет, что греческая армия высадившаяся в Смирне не имела почти никакой свободы действий. О её действиях решения принимали военные власти Ближнего Востока, где основным критерием было удовлетворение требований и нужд внешней политики империалистических сил, в особенности англичан. Для каждого действия греческой армии было необходимо «подтверждение адмирала Калторпа (Somerset Gough-Calthorpe), или, в случае его отсутствия, командующего союзным флотом в Смирне».

6 мая 1919 года Межсоюзнический совет, в составе президента США Вильсона, премьер-министров Великобритании Дэвида Ллойд Джорджа, Франции Жоржа Клемансо и министра иностранных дел Италии Сиднея Соннино, провёл экстренное совещание. Греческий премьер-министр Венизелос воспользовался моментом и попросил разрешения на расширение плацдарма Смирны, с тем чтобы получить возможность для отражения турецких чет и обеспечить возвращение 300 тысяч беженцев, нашедших убежище на греческих островах после резни греческого населения во время Первой мировой войны. Разрешение было дано и греческая армия, по выражению историка Яниса Капсиса была готова «освободить священные земли, после 5 веков оккупации иноземцами».

Джордж Хортон пишет, что резня и разрушение Фокеи и других городов Ионии были временным разрушением цивилизации, бывшей в расцвете и непрерывном прогрессе. Хортон пишет, что эта цивилизация была восстановлена с приходом греческой армии, с тем чтобы погрузиться затем (1922) в полную темноту «окровавленными руками сторонников Кемаля».

К концу мая, c согласия союзников, греческие войска заняли весь вилайет Смирны, а с ростом налетов турецких чет на зону оккупации стали расширять её уже без согласия союзников.

28 июня, сформированные в итальянской зоне оккупации и при поддержке итальянцев, турецкие четы совершили резню греческого населения в Айдыне. События в Айдыне вынудили греческое правительство срочно усилить экспедиционную армию в Малой Азии и назначить её командующим Леонидаса Параскевопулоса. Война со стороны турок приняла характер этнических чисток. Яннис Капсис, историк и бывший министр иностранных дел, пишет, что резня в Айдыне должна была лишить всяких сомнений как союзников, так и греческое руководство в том, что случится с населением Ионии, когда греческая армия уйдёт из региона. При этом, согласно Христосу Дзиндзилонису, греческая армия потеряла свой национальный характер и превратилась в экспедиционный корпус Министерства колоний Англии. Характерна телеграмма Венизелоса из Лондона командующему Параскевопулосу: «Английский военный министр уполномочил генерала Милна, если он сочтёт нужным, разрешить нашим войскам, в случае турецкой атаки, преследовать их и более трёх километров, при условии что после завершения операции, наши войска вернуться в пределы линии оккупации»..

Греческая Иония

Молниеносные операции греческой армии в Малой Азии и Восточной Фракии потрясли создаваемые Кемалем военные и политические структуры и опровергли надежды турок на армию кемалистов. Следствием этих событий стало массовое дезертирство турецких солдат и массовое бегство турецкого населения в безопасную зону, контролируемую греческой армией. Д. Хортон, американскй консул в Смирне, пишет что турецкие беженцы получали финансовую поддержку греческой администрации.

Греческая администрация успешно разрешила вопрос 30 тысяч мусульманских переселенцев с Балкан, расселёных в домах греков, подвергнувшихся турецким гонениям в Первую мировую войну, и вернувшихся в свои города и сёла. Для греческих властей, Смирна была не оккупированным, а освобождённым городом, на который распространялось законодательство самой Греции. То же самое касалось всего региона. Д. Хортон пишет, что в период греческого контроля у региона была самая методическая, цивилизованная и прогрессивная администрация в его современной истории. Он выражает своё восхищение губернатором Стергиадисом, который относился с большей строгостью к грекам, нежели к туркам, чем снискал неприязнь, а затем ненависть первых.

Для того, чтобы подчеркнуть отсутствие дискриминации по отношению к турецкому меньшинству, заместителем правителя области был назначен турок Наип Заде, до того правитель греческого македонского нома Драма. Дуглас Дакин пишет, что положение мусульманского населения при греческой администрации в любом случае было лучше положения греческого населения при турецкой администрации.

Турецким школам и больницам было подчёркнуто предоставлено такое же внимание, как и греческим. Стергиадис содержал на деньги губернии 6 мусульманских гимназий и 2 медресе. Он также финансировал в Смирне деятельность Политехнического училища, в котором учились и при котором жили 210 бедных мусульманских детей. Греческая санитарная служба искоренила из зоны чуму и оспу, и вела систематическую войну против вшей и крыс. Ещё в августе 1919 года греческая администрация открыла в Смирне филиал института Пастера.

По инициативе греческого премьер-министра Венизелоса, в городе был основан «Университет Востока», для греков и турок, который возглавил великий немецкий математик, грек Константин Каратеодори. (Университет был готов принять первых студентов в 1922 году, когда в город вступили турки. Каратеодори покинул город за день до их вступления).

К осени 1920 года обстановка определилась. Султан не имел власти над повстанцами. «Союзники с горсткой своих войск были также бессильны. Вокруг них, как единственная защита со всех сторон, стояла стена греческих войск».

Биограф Кемаля, Гарольд Армстронг (Harold Courtenay Armstrong) пишет: «Побеждённые и отброшенные таким позорным образом, турки были полностью обескуражены. Солдаты начали дезертировать из регулярных войск. В сёлах стоял знакомый и усталый крик о мире».

Севрский мир

В течение всего 1919 года Италия предпринимала попытки для передачи ей контроля над регионом Смирны. Для этого было также использовано заключение межсоюзнической комиссии о 4 случаях превышения мандата и насилия против турецкого населения греческой армией, вызванного протестами шейх-уль-исламом Османской империи. Однако Севрский мирный договор 10 августа 1920 года закрепил временный контроль этого небольшого региона, где согласно американской статистики проживало 375 тыс. греков и 325 мусульман, за Грецией. Номинально регион оставался турецким, с перспективой решения его судьбы через 5 лет, на референдуме населения.

После этих дипломатических и военных побед Венизелос согласился на требование оппозиции провести выборы, уверенный в своей победе. Монархистская «Народная партия» провела предвыборную компанию под лозунгом «мы вернём наших парней домой». Получив поддержку, значительного в тот период, мусульманского населения, на выборах 30 ноября 1920 года победила монархистская «Народная партия». Партия Венизелоса получила 308 тысяч голосов, а монархисты 340 тысяч, из которых 100 тысяч были голоса македонских и других мусульман.

Победа монархистов нанесла неожиданный и страшный удар внешнеполитическим позициям Греции и стала роковым событием для греческого населения Малой Азии. Союзники предупредили, что в случае возвращение в Грецию германофила короля Константина они первым делом прекратят всякую финансовую помощь и заморозят все кредиты.

Возвращение в Грецию Константина освободило союзников от обязательств по отношению к Греции. Уинстон Черчилль, в своей работе «Aftermath» (стр. 387—388) писал: «Возвращение Константина расторгло все союзные связи с Грецией и аннулировало все обязательства, кроме юридических. С Венизелосом мы приняли много обязательств. Но с Константином, никаких. Действительно, когда прошло первое удивление, чувство облегчения стало явным в руководящих кругах. Не было более надобности следовать антитурецкой политике».

Продолжение войны

Подпись представителей султанского правительства под Севрским соглашением уже ничего не означала. Бои с кемалистами приобрели характер войны, которую греческая армия была вынуждена вести уже в одиночку. Из союзников, Италия, с самого начала поддерживала кемалистов, Франция, решая свои задачи, стала также оказывать им поддержку. Но греческая армия прочно удерживала свои позиции.

Первоначально правительство монархистов 4 ноября 1920 года возглавил Димитриос Раллис. Он безуспешно пытался обеспечить хотя бы финансовую поддержку союзников, после чего 22 января/4 февраля 1921 года сдал свои полномочия.

Правительство возглавил Николаос Калогеропулос. Новый премьер учился во Франциии, считался франкофилом и подходящим лицом, для того чтобы оказать влияние на французское правительство, требовавшее радикальных перемен в политике союзников по отношению к Греции.

Премьер возглавил делегацию на Лондонскую конференцию. По пути заехал в Париж, но поддержки не получил. И Бриан и президент Мильеран заявили, что они обязаны в первую очередь учитывать интересы Франции. Делегация прибыла в Лондон, где неожиданно нашла понимание у премьер-министра Ллойд Джорджа. 8/21 февраля состоялась конференция союзников в Лондоне. Председательствующий Ллойд Джордж запросил информацию о обстановке на греческом фронте, о численности греческой армии, о возможности наступления вглубь Малой Азии, о возможностях Греции содержать эти силы только своими средствами. Калогеропулос заявил, что располагает армией в 120 тысяч штыков и что если Греция получит мандат на установление порядка, то сумеет сделать это в течение 3-х месяцев. Греческий штабист П. Сарияннис заявил, что уверен в победе, и что она будет достигнута легко и быстро. Французский премьер Бриан заявил, что не разделяет этого оптимизма. Французский генерал Гуро заявил, что греки могут послать на передовую не более 60 тыс. солдат, которые должны пройти 600 км маршем из Смирны. Гуро заявил, что для принуждения к миру в Малой Азии необходимо иметь 27 дивизий, но у греков было всего 9 дивизий.

По прибытию турецких делегаций (султана и Кемаля), союзники, подписавшие Севрский мир, превратили конфронтацию Антанты — Турции в конфронтацию греков-Турции. Как пишет греческий историк Димитрис Фотиадис «из союзников они преобразились в арбитров».

28 февраля/10 марта 1921 года было подписано предварительное франко-турецкое соглашение, что позволило туркам перебросить силы на греческий фронт.

Итальянцы покинули Атталию, оставив Кемалю все своё вооружение.

Современный английский историк Дуглас Дакин пишет, что действия Франции и Италии были «прелюдией последовашего предательства». «Поправ вопиющим образом свои обязательства и подписи, они, кроме всего прочего, возмутительно игнорировали вопрос о судьбе греческих, а также армянских христиан».

Весеннее и летнее наступления 1921 года

Не находя дипломатического решения в вопросе с греческим населением Ионии, в совсем иной геополитической обстановке, правительство Калогеропулоса продолжило войну. Напрягая свои ограниченные людские ресурсы, Греция мобилизовала ещё 3 призыва в армию. Греческая армия предприняла «Весеннее наступление» 1921 года, ставшее первой попыткой разбить регулярную армию Кемаля. Греческая армия одержала тактическую победу, но полного разгрома турок не достигла. После этой неудачи Калогеропулос, осознавая свою ответственность, подал в отставку 22 марта/4 апреля 1921 года. Правительство возглавил Димитриос Гунарис.

Гунарис стоял перед той же дилеммой. Первым решением было оставить Ионию, чтобы спасти Восточную Фракию. Вторым решением было собрать войска вокруг Смирны. Гунарис решил просить у нации, насчитывавшей тогда немногим более 4 миллионов человек, людские и материальные ресурсы, превышавшие её возможности. Население Турецкой республики в момент ее создания насчитывало около 12,5 млн. человек.

Армия предприняла «Большое летнее наступление» 1921 года, нанесла туркам поражение в самом большом сражении войны при Афьонкарахисаре-Эскишехире, но разгрома армии кемалистов не произошло. Турки отошли к Анкаре и греческое правительство вновь встало перед дилеммой: что делать дальше.

Венизелос писал в те дни: «Я и подумать не мог о войне с Турцией без поддержки союзников, тем более против них …правительство должно прекратить военное положение и спасти всё, что ещё возможно из плодов нашей политики …Военная победа …с безоговорочной капитуляцией исключена, тем более, что враг знает, что мы в дипломатической изоляции и его столица (см Константинополь) защищена от любой нашей атаки нашими бывшими союзниками … продолжение приведёт к нашему истощению, которое вынудит нас через несколько месяцев умолять о посредничестве, в несравненно худших условиях». Позже, в 1923 году, он писал: «наступление вглубь Малой Азии было безумием».

Поход на Анкару

13/26 июля 1921 года, в занятой греческой армией Кютахье, состоялось совещание командования экспедиционной армии. На следующий день прибыл премьер Гунарис и был созван «Большой Военный Совет». Правительство торопилось закончить войну и решило наступать далее. 28 июля/10 августа 7 греческих дивизий форсировали Сакарью и пошли на восток.

Греческие историки такие как Сарандос Каргакос и Димитрис Фотиадис именуют поход этих 7 дивизий «эпосом греческой армии». Армия проявила свои боевые качества, понесла тяжёлые потери в ходе последовавшего «эпического сражения», где победа была близка, но исчерпав все свои материальные ресурсы и не располагая материальными и людскими резервами не смогла взять Анкару и в порядке отошла назад, за Сакарью. И в греческой и турецкой историографии отмечается, что оставшаяся не только без снарядов, но и без патронов, греческая армия была близка к победе и в их работах часто присутствует слова «если бы». Один из биографов Кемаля, Месин, пишет: "Если бы греческая атака продержалась ещё несколько минут (!) Кемаль приказал бы отход, чтобы избежать катастрофы.

Историк Димитрис Фотиадис пишет: «тактически мы победили, стратегически мы проиграли». Правительство Гунариса удвоило подконтрольную ему территорию в Азии, но возможностями для дальнейшего наступления не располагало. Не решив вопрос с греческим населением региона, правительство не решалось эвакуировать армию из Малой Азии. Фронт застыл на год.

Эрнест Хемингуэй, освещая эти события в качестве журналиста, и несколько упрощая причины, через год писал: «Греки были воинами первого класса и, наверняка, на несколько ступеней выше армии Кемаля… эвзоны заняли бы Анкару и завершили войну, если бы не были преданы. Когда Константин пришёл к власти, все греческие офицеры на командных постах были сразу понижены в должности. Многие из них получили свои погоны за мужество на поле боя. Они были отличными воинами и вождями. Это не помешало партии Константина изгнать их и заменить их офицерами, которые не слышали и единого выстрела. В результате фронт был прорван».

Тупик

Командование армии отдавало себе отчёт о реальном положении и письмом командующего Анастасиоса Папуласа от 8/21 сентября информировало правительство, что после девяти лет непрерывных войн требуется завершение похода (то есть только политический выход из тупика).

Позиционируя себя победителями, монархисты не могли отступить. Армия продолжала удерживать фронт «колоссальной протяжённости, по отношению к располагаемым силам», что по заявлению Александроса Мазаракиса, кроме политических ошибок, стало основной причиной последовавшей катастрофы.

Страна не располагала финансами для продолжения войны. Пятимесячный тур премьер-министра Димитриса Гунариса по союзным столицам, был безрезультатным, после чего он подал в отставку 29 апреля 1922 года. Премьером стал Николаоса Стратос.

К тому времени был напечатан большой объём ничем не покрытых банкнот. Министр финансов Петрос Протопападакис был вынужден предложить, простой и оригинальный для истории мировых финансов, способ немедленного приобретения денег для казны. Все банкноты в обращении были рассечены на две части. Левая часть продолжала использоваться владельцем банкноты, но сохраняла только половину своего номинального значения. Правая часть, также имевшая половину номинального значения, использовалась для приобретения государственных облигаций. Так в один день, 24 марта 1922 года, греческое государство, которое, начиная с 1912 года, 10 лет находилось постоянно в войнах, получило полтора милларда драхм, что дало правительству возможность продолжить войну ещё несколько месяцев и, по выражению Димитриса Фотиадиса, обеспечить армию «селёдкой, которая стала почти единственной пищей нащих солдат».

Нерешительность правительства в принятии политических или военных решений, как то отход на менее растянутую линию обороны вокруг Смирны, привела к отставке Анастасиоса Папуласа. На его место был назначен родственник премьера Николаоса Стратоса, «неуравновешенный» Георгиос Хадзианестис. Первые же шаги Хадзианестиса имели далеко идущие трагические последствия. Находясь в Смирне, в сотнях километров от фронта, он взял на себя непосредственное командование всеми 3 корпусами армии. Вторым шагом стала его «бредовая идея» занять Константинополь силами двух дивизий, в качестве шантажа союзников и Кемаля.

Для этой цели он перебросил 20 тыс. солдат во Фракию, оголяя и без того не густую линию фронта. Планы и действия поддерживаемого правительством Хадзианестиса вынудили подать в отставку ряд штабистов и боевых офицеров. Однако, не решившись на внезапное занятие Константинополя, правительство обратилось к союзникам с просьбой о занятии города, что было своего рода угрозой.

Шантаж не удался. Союзники объявили, что дали указание своим частям остановить силой любое продвижение греческой армии к Константинополю.

При этом Ллойд Джордж, в своей гневном антитурецком выступлении в Палате Общин 22 июля/4 августа 1922 года обвинял союзников, что в то время как они мешают грекам занять Константинополь и вести войну так, как они считают нужным, турки получают оружие из Европы. Речь Ллойд Джорджа обеспокоила Кемаля, опасавшегося, что Британия может оставить политику нейтралитета и он решился, через год после относительного затишья, предпринять своё наступление.

Автономия

В создавшемся положении, у греческого населения Ионии созрела идея автономии региона, следуя послевоенной идеологеме о праве наций на самоуправление, чтобы выйти из дипломатического тупика Греция-союзники-Кемаль. Идея была поддержана движением «Национальная оборона» отставных офицеров сторонников Венизелоса в Константинополе, которые вышли с этим предложением на действующего командующего армии в Малой Азии, генерала Анастасиоса Папуласа, и который выразил своё понимание и согласие.

Дуглас Дакин считает Папуласа колебавшимся и не имевшим возможности принять решения о предоставлении Ионии автономии. Движение получило поддержку митрополита Смирны Хризостома и Патриарха Константинопольского Мелетия IV. Хризостом просил оставить греческую армию 3 месяца для организации собственных сил самообороны, после чего Греция могла эвакуировать свои войска. Однако движение автономии было встречено в штыки правительством в Афинах.

Капсис пишет, что правительство монархистов с апреля 1922 года уже подготавливало оставление Малой Азии, но при этом не разрешало отъезд населения в Грецию и отказывалось выдать населению оружие и не разрешало возвращение в Малую Азию офицеров венизелистов.

18/30 июля 1922 года, правительство, предвидя прорыв фронта, провело в парламенте закон 2870 «о запрещении нелегальной перевозки лиц и групп в греческие порты из-за границы» и наказывало капитанов и экипажи нарушавших его. С началом турецкого наступления Стергиадис информировал служащих административных округов быть готовыми к отъезду. При этом он инструктировал их держать информацию в секрете и препятствовать бегству населения, чтобы не создавать кризис с наплывом беженцев в Греции.

Советское предложение

Советская историография рассматривала Малоазийский поход греческой армии следующим образом: «Когда стало очевидно, что султанское правительство не в состоянии подавить антиимпериалистическое движение турецкого народа, державы Антанты возложили решение этой задачи на греческую армию. Ей было поручено „восстановить порядок“ в Анатолии».

Кемаль писал Ленину: «Турция обязуется бороться вместе с Советской Россией против империалистических правительств…». В ответ турки получили от Советской России крупные суммы денег в золоте, оружие, боеприпасы нефть, бензин.

Помощь была существенной и спасительной для кемалистов, в особенности в начальный период военных действий, когда они только начали получать негласную помощь от итальянцев, но ещё не получили доступ к французскому арсеналу. В определённой степени эта помощь решила исход событий.

Советское правительство сочло Севрский мир как самое грабительское соглашение в Версальской системе. В марте 1921 года между Советской Россией и кемалистским правительством был подписан Договор о дружбе и братстве.

С другой стороны молодая «Социалистическая Рабочая Партия Греции» (ΣΕΚΕ) была единственной греческой партией, которая c самого начала выступила против «несправедливой и авантюристической войны».

В силу этого, секретарь партии, историк Яннис Кордатос был удивлён тем, что ему передал посланник советского МИД, прибывший тайно в Афины. Посланник заявил Кордатосу, что "Советская Россия готова помочь Греции выйти из тупика малоазийского похода. Прежде всего, Россия готова прекратить материальную и моральную помощь Кемалю и, одновременно, использует всё своё влияния для создания автономии в прибрежной зоне Малой Азии, где проживали христиане. Для обеспечения безопасности этой автономии будут посланы международные войска из швейцарцев, шведов и норвежцев, то есть из стран не примавших участие в Первой мировой войне. В обмен на эту поддержку Советская Россия просила признать её, хотя бы де-факто. Удивление Кордатоса советский посланник разрешил ответом, что советское правительство не питает иллюзий относительно правительства кемалистов и его растущей зависимости от Франции и Англии. «Поэтому мы хотим, чтобы греки остались в Малой Азии, не из пустых сентиментов, но из реалистических представлений о завтрашнем дне. Меньшинства в Турции были препятствием для полной исламизации Балкан и Анатолии и, с другой стороны, были источником национально освободительных движений с 1770 года по сегодняшний день». Кордатос донёс это предложение до сведения премьера Николаоса Стратоса. Однако предложение вызвало на совете министров «бурю негодования». Правительство, через Кордатоса, посоветовало посланнику уехать, поскольку оно намерено принять «радикальные решения». Однако «радикальное решение» свелось к действительно всемирно революционному решению финансового вопроса министром Петросом Протопападакисом.

К завершению геноцида понтийских греков

В мае 1921 года были расстреляны 1200 греческих крестьян епархии Кавза Амасии. Ещё до отхода греческой армии от Анкары, в начале июня 1921 года, Кемаль писал в своём приказе: «Недавнее появление греческих военных кораблей в Чёрном море и обстрел Инеболу повышают вероятность греческой высадки в Самсуне. Поэтому, все греки способные нести оружие, возрастом с 15 по 55 лет, будут депортированы вглубь полуострова». Депортации подверглось население даже регионов в 350 км от побережья, таких как Кастамону, и немногочисленные греки Анкары. Как правило, из маршей смерти живыми выходили не более 25 %.

Из 8 тыс. человек отправленных в Сивас, в живых остались только 300. 8 месяцев в тюрьме города Амасья находились 70 греческих священников и старейшин Понта. Пока исход войны был неясен, турки не решались казнить их. Как только греческая армия отошла от Анкары, все 70 были повешены 21 сентября 1921 года. Одновременно Топал Осман-ага казнил 1500 человек из молодёжи Самсуна.

Впоследствии протосинкелл Платон (Айвазидис) был канонизирован Элладской православной церковью. Память Платона и других священников Понта, повешенных вместе с ним, отмечается 21 сентября. К маю 1922 в регионе Самсуна не осталась не разрушенной ни одна греческая деревня, население истреблялось.

Информация поступавшая на греческую военно-морскую базу в Константинополе ужасает своими деталями: «Сожжены в селе Эрикли 200 человек, в селе Каракёй 400, в селе Кертме 200, в селе Питли-Келик 250, в селе Туз-Кёй 400, в селе Согук-Пугар 200, в селе Ада 600, селе Кара-Пердзен 500…». В регионе Бафры: «В селе Сурмели 300 человек сожжены в школе, в селе Тогуз Аслан 500 человек сожжены в школе, в селе Эврен-Ушаги сожжены 400 жителей, в селе Джандур сожжены 300 человек, в селе Кавакоглу сожжены 500, в селе Тикенджик сожжены 300, в селе Муамли 400, в селе Кара-Тикен 250, в селе Селамлик все жители были сожжены в церкви, в селе Иренколи-Дереси ещё лежат трупы 400 христиан, доверившихся кемалистской амнистии».

В регионе Трабзона греческие сёла обстреливались артиллерией а затем сжигались. Были ограблены и разрушены монастыри, включая монастырь Панагия Сумела.

Михаил Фрунзе, прибывший в кемалистскую Турцию, во главе делегации Советской Украины писал: «…вся эта богатая и густонаселённая область Турции, опустошена в невероятной степени. Из всего греческого населения Самсуна, Синопа и Амасьи осталось несколько партизанских отрядов, бродящих по горам. Наиболее известен своими зверствами Осман ага, который огнём и железом и во главе своей дикой орды прошёл по области».

В конце 1921 года, британский комиссар в Константинополе информировал свой МИД: «Турки видимо действуют в соответствии с умышленным планом уничтожения меньшинств. Все мужчины области Трапезунда, старше 15 лет, депортированы в рабочие батальоны Эрзерума, Карса и Сарыкамыша».

Основываясь на ряд полученных докладов, Ллойд Джордж заявлял в Палате общин: «В Понте десятки тысяч греков, мужчин женщин и детей, депортируются и умирают. Это было чистое преднамеренное уничтожение». Американский майор Йоэль так описывал Понт 1921 года: «Трупы, трупы по всей протяжённости марша депортируемых…ужас и трупы».

Увидев турецкие зверства, Фрунзе морально готовил прибывшего в Турцию советского посла Семёна Аралова, что тому предстоит увидеть на дорогах множество убитых греков. Сам Аралов позже писал: «Фрунзе отошел в сторону от сопровождавших его аскеров и с большим возмущением рассказал, что видел множество валявшихся у дорог трупов зверски убитых греков — стариков, детей, женщин. — Я насчитал 54 убитых ребёнка, — взволнованно говорил он. — Греков гонят из мест восстаний, войны и дорогой убивают, а то они и сами падают от усталости, голода, и их так и бросают. Ужасная картина! Поедете… обязательно время от времени посматривайте по сторонам и увидите это страшное позорище. Не скрывайте от Мустафы Кемаля моего большого огорчения. Кемаль ни при чём. <…> Конечно, главные виновники — империалисты Англии, Франции, султанское правительство. Это они заварили здесь кашу, выдвинули глупую затею — создать „Понтийское государство“ и провокаторски толкнули на восстание греческое население. Только нужно говорить об этом осторожно, опасаясь задеть, потревожить национальное чувство. Вспомните ленинские предостережения о страшной болезненности оскорбленного национального чувства».

Прорыв фронта и этническая чистка

«Все военные и политические аналитики считают, что причиной прорыва была недостаточность сил для фронта протяжённостью в 800 км». Даже там, где плотность была большей, между дивизиями существовали незащищённые участки в 15-30 км. В то время как правительство монархистов пыталось шантажировать союзников взятием Константинополя, Кемаль собирал все свои силы для наступления. Приказ о наступлении Исмет Инёню, начинает фразой -«враг занятый приготовлениями во Фракии …прежде чем враг успеет перевести свои свежие силы в Анатолию».

Наступление началось в ночь 12/25 на 13/26 августа силами 12 пехотных и 4 кавалерийских дивизий. Туркам удалось без особого труда вклиниться в расположение между 1-й и 4-й греческих дивизий.

Греческое продвижение на восток, в течение 3 лет, носило чисто военный характер и, в меру возможного, не коснулось гражданского населения, а отношения между греческим и мусульманским населением на занятой греческой армией территории имели относительно мирный характер. По выражению Д.Хортона, «поверхностная идиллия часто нарушалась убийством 2-3 греческих чиновников». Напротив, турецкое наступление означало начало широкомасштабной этнической чистки. Подтверждением этого, является тот факт, что, по разным оценкам, за всю войну греческая армия потеряла убитыми 25-50 тыс. человек, в то время как потери греческого гражданского населения несоизмеримы с этими цифрами и колеблются между 600 и 700 тысяч человек убитыми. Не понаслышке зная о турецких зверствах, около 20 тыс. греческих и армянских жителей Афьон Карахисара и региона последовали за отступающими частями, что делало колоны отступающих сбродом. Потрёпанная Группа дивизий Трикуписа, не имея другого пути отхода попыталась выйти из котла, через ущелье Аливеран (Alıören). Из вошедших в ущелье 20-25 тысяч человек, только 7 тыс. были боеспособны, остальные были либо раненные, либо безоружное гражданское население.

В турецкой историографии сражение 17/30 августа именуется «Сражением главнокомандующего», поскольку происходило на глазах у Кемаля, который наблюдал за ходом сражения из укрытия в 6 км от ущелья. В действительности это был расстрел турецкой артиллерией скопления греческих солдат и гражданского (в данном случае не преднамеренно) населения.

Колонны беженцев, вперемежку с армейскими, стремились добраться в прибрежные регионы, где и были отмечены самые известные случаи резни греческого населения: в городе Тургутлу (4 тыс. убитых), в городе Акхисар (7,000 убитых), в Айвалыке 3 тыс. человек были убиты на месте или погибли в ходе маршей смерти, в соседнем Франели (4 тыс. убитых), на близлежащих Мосхонисийских островах было уничтожено практически всё (6 тысяч) население архипелага. Митрополит Мосхонисийский Амвросий (Плиантидис), вместе с 9 другими священниками, был заживо закопан.

Митрополит Айвалыка Григорий (Орологас), отказавшийся покинуть свою митрополию, вместе с другими священниками, после пыток был казнён вместе с ними, был сожжён заживо.

В целом православные священники были излюбленным объектом турецких зверств. Только в митрополии Смирны турками были замучены до смерти 342 священника.

Григорий был канонизирован Элладской православной церковью, провозгласившей его «святым и мучеником нации». Память митрополитов Хризостома Смирнского, Григория Кидонийского и вместе с ними святых архиереев Амвросия Мосхонисийского, Прокопия Иконийского, Евфимия Зилоского, а также священников и мирян, погубленных во время Малоазийской Катастрофы совершается каждое воскресение перед Воздвижением Креста Господня.

Отдельно следует отметить марш героической Отдельной греческой дивизии, прошедшей с беженцами по турецким тылам и пробившейся к морю, когда турки уже вышли к побережью и сожгли Смирну. Первоначально, дивизия, во избежание нарушения порядка и надеясь, что турецкие жители защитят своих сограждан, отказалась принять в свою колонну греческое население города Синдирги. Существует и противоположное мнение, что дивизия была согласна принять в свою колонну беженцев, но население не согласилось оставить свой город.

В итоге, греческое население города было вырезано турками, следовавшими за дивизией.

Дивизия прошла к Геленбе, где нашла дома и церкви греков ограбленными и разрушенными, продолжила марш и заняла Кыркагач. Греческое и армянское население города попросило согласия следовать за дивизией. 4.000 человек гражданского населения вошли в колонну, подарив своё имущество своим соседям туркам. Дивизия дошла до Пергама. Многие безоружные беженцы были убеждены турецкими жителями города остаться там, под их защиту. Несмотря на возражения командования дивизии, часть гражданского населения осталась в городе. Позже стало известно, что эти беженцы были вырезаны четами.

Дивизия отбила у турок прибрежный Дикили. Город был разрушен турками. Наведя порядок в городе, дивизия успешно эвакуировалась на греческий остров Лесбос, вместе с 3.000 беженцами. Но Геноцид греков (в другом политическом чтении этническая чистка) достиг своей кульминации в Смирненской резне.

Смирненская резня

Английский историк Дуглас Дакин пишет, что в том что турки дошли до Смирны можно обвинять греческое руководство, но не греческого солдата. Он пишет, что греки, в ходе войны, нанесли туркам серьёзные потери, и что турки были обессилены и не были в состоянии вынести другие испытания. В заключение английский историк пишет, что «как и при Ватерлоо, большое сражение могло иметь этот или противоположный исход».

После своего поражения и ухода армии из города, греческая администрация попыталась организовать цивилизованную передачу власти.

Вступление турок в город ожидалось 9 сентября . Греческие жандармы продолжали патрулировать на улицах, соблюдая порядок. Хортон пишет что они заслужили своим поведением доверие всех жителей Смирны и региона. Он же пишет, что если кто то и сможет обвинить в чём то греческих солдат, то в адрес жандармов можно высказать только похвалу. Некоторые дипломатические представители даже попросили союзного комиссара оставить жандармов, до принятия власти турками, под гарантию союзников для беспрепятственного отбытия

Греческая армия оставила Смирну. Джордж Хортон принял митрополита Смирского Хризостома и сопровождавшего его армянского митрополита, за несколько часов до его кончины. «Тень смерти лежала на его лице». Иерархи не вели разговор о нависшей над ними опасности, их интересовало только если можно что либо сделать для спасения жителей Смирны. Хризостом отказался покинуть город, как ему советовал католический митрополит, и отказался от предложенного убежища во французском консульстве говоря: «Я пастырь и моё место вместе с моим стадом».

Он отправился в сопровождении турецких солдат в мэрию, где командующий силами кемалистов Нуреддин-паша отдал его на растерзание черни. Дакин пишет что «мирополит Хризостом не выжил, чтобы увидеть печальные последствия французской и итальянской дипломатии. Он умер мучеником, от пыток Нуреддина-паши».

Согласно Джорджу Хортону, Кемаль был полон решимости искоренить навсегда христианское население Малой Азии. Согласно его плана, город должен быть подвергнут резне, начиная с армян, что, согласно Хортону, «доставляет особенное удовольствие туркам». После чего (греческий) город должен быть сожжён и всё мужское греческое население отправлено маршами смерти вглубь Азии.

Последние греческие солдаты ушли из города 8 сентября. Пожар в Смирне, при благоприятном для турок ветре, начался с армянского квартала 13 сентября, что означает, что город был в руках турок целых 5 дней до начала пожара. От 4 до 5 тыс. человек армянского населения, включая и тех что служили в греческой армии, заперлись в церкви Св. Стефана и не сдавались, зная что их ожидает. Храм был подожжён турками и все выходившие из него люди расстреливались. После чего сожжению подверглись все греческие церкви, включая символ православной Смирны, церковь Св. Фотинити, как и весь греческий город.

Последовавшая Резня происходила на виду союзных кораблей, стоявших на якорях в нескольких сотнях метров от набережной, при том что «взрыв одного холостого снаряда, выпущенного с них на турецкий квартал города, отрезвил бы турков». Хортон пишет, что только одно событие может сравниться с разрушением Смирны и истреблением его христианского населения: разрушение Карфагена римлянами. Но в Карфагене не было христианских кораблей, наблюдавших безучастно за резнёй, в то время как одного холостого выстрела было бы достаточно чтобы прекратить резню.

Он пришет, что одно из самых сильных чувств, что он вынес с собой из Смирны, было чувство стыда, что он принадлежит человеческому роду.

Адмиралы цивилизованных сил не только наблюдали безмятежно за резнёй, но командующий французской эскадры извинился за свою задержку на банкет Нуреддина, «по причине того, что пропеллер его катера был заблокирован плавающими трупами». Когда речь идёт о смирненской резне, то это касается не только населения города. Сюда стеклись десятки тысяч беженцев со всей Ионии, в надежде на то, что турки не посмеют начать резню под дулами орудий союзных кораблей, и что в крайнем случае их переправят на греческие острова.

Все церкви, школы и другие учебные заведения, стадионы были переполнены. При всём своём отчаянии, они надеялись, что стоявшие в бухте английские, французские и американские корабли не допустят резни.

Американское консульство оценивало, что одних только армян было убито 25 тысяч. число убитых греков превысило 100 тысяч.

Было убито также считанное число других европейцев — несколько голландцев, немец оказавший сопротивление и убитый со своей женой и 80-летний английский полковник Мурфи, при защите своей служанки. Хортон пишет, что согласно доклада Лиги Наций, число погибших в последовавших маршах мерти заложников, среди которых были не только мужчины, но и женщины и дети, превышает 50 тыс., что согласно Хортону является консервативной оценкой. Резня в Смирне и близлежащих районах эгейского побережья была не только истреблением коренного греческого населения, но и грабежами и актами вандализма турок по отношению к православным и армянским церквям и кладбищам. Резня в Смирне была бо́льшей трагедией, нежели падение Константинополя в 1453 году. При всех османских зверствах, Мехмед II не позволил сжечь Константинополь и Храм Святой Софии.

Мустафа Кемаль преследовал другие цели. Огнём, резнёй, изгнанием коренного населения он поставил себе целью выкорчевать всё греческое из Малой Азии, включая греческую историю и характер Смирны

Резня и рарушение завершили 3 тыс. лет греческой истории города. Яннис Капсис пишет что там, с окровавленных берегов Ионии, а не с концлагерей Аушвиц и Берген-Бельзен ведёт свой отсчёт холокост евреев. Он же пишет, что «реформатор современной Турции был учителем Гитлера и Гимлера».

Севдикёй

Греческая история и география выпествовали разные по своему характеру группы греческой нации. В отличие от понтийцев, которые в течение 10 лет гонений создали отряды самообороны, а затем партизанские отряды, чему способствовала и география Понта, греки Ионии были более мирными людьми. Хортон пришет, что они всякими средствами старались избежать мобилизации в греческую армию. Он пишет, что если бы они были более воинственными и сотрудничали с греками континентальной Греции, им бы удалось удержать линию фронта.

Есть эпизоды, опровергающие утверждение Хортона. 300 жителей греческого села Севдикёй (родина историка Димитриса Фотиадиса — 8 тыс. населения) выпрашивали, а то и отнимали у отступающих солдат оружие. Им было легко выбраться на близлежащий Хиос, но они были полны решимости остаться и умереть на родной земле. Они 3 дня успешно обороняли село от осадивших его турок, пока последние не подвезли артиллерию и не расстреляли село и его защитников.

После героической смерти защитников села, турки сожгли Севдикёй. Проклятое ими село было сожжено и не населяется по сегодняшний день

Теория 50-50

Резня и разрушение Малой Азии потрясли мир и вызвали вопросы у общественного мнения в Европе и США. Д. Хортон пишет, что одной из самых умных идей, которые распространяли турецкие пропагандисты было то, что вырезанные христиане были такими же плохими, как и их палачи. То есть 50-50. Теория была очень привлекательной для англосаксонского чувства справедливости, избавляла соучастников от ответственности и успокаивала сознание.

С английской стороны о «греческих зверствах» свидетельствовал Арнольд Тойнби (Arnold J. Toynbee). Однако риторики Нуредина перед американскими журналистами в Смирне, о том что каждый турок помнит о убитых в оккупацию 6 тысячах турках, явно недостаточно для теории 50-50.

Дуглас Хортон, будучи американским консулом в Смирне, утверждает, что в контролируемом ими регионе, греки не совершали массовой резни. Даже греки Фокеи, подвергшиеся резне в 1914 году, не мстили туркам по своему возвращению в родной город в 1919 году.

Он продолжает, что в период, когда происходила страшная резня, горела Смирна и беженцы наводнили каждый порт Греции, греческое государство и народ не предприняли никаких актов мести, против тысяч турок проживавших в стране, «написав одну из прекраснейших и чудесных глав её истории».

Хортон пишет что это была «победа греческой цивилизации на уровне Марафона и Саламина».

То же самое касается отношения греков к турецким пленным. Хортон пишет, что если бы после резни в Понте и Ионии греки вырезали бы всех турок в Греции, только тогда можно было бы вести разговор о 50-50.

Известная в те годы американка врач M. C. Elliott, служившая во многих госпиталях Ближнего Востока, свидетельствовала о многочисленных случаях турецких насилий по отношению к христианским женщинам, но несколько излишне категорично заявляла, что не видела ни одной турчанки в подобном состоянии.

Греческие историки более реалистично отмечают, что при отступлении армии, солдаты некоторых дезорганизованных частей, совершили акты насилия и мародёрства не только против мусульманского, но и против местного греческого населения, «достаточных для того чтобы запятнать честь армии».

Дуглас Хортон заканчивает свою книгу «Бич Азии» следующей фразой: «Турки не заслужат доверие и уважение цивилизованного мира, пока не покаются искренне в своих преступлениях и не расплатятся за них в той мере, в какой это возможно».

Историки о характере войны

Потери греческой армии в ходе Малоазийского похода (от 25 до 50 тысяч убитых по разным источникам) несоизмеримы с потерями гражданского населения в Малоазийской катастрофе (600 тысяч убитых, 1.500.000 изгнанных из своих древних отцовских очагов).

В этой связи следует отметить, что термин «Освободительная война Турции» оспаривается не только частью греческих историков, но и некоторыми современными турецкими историками. Attila Tuygan в своей работе «Геноцид за мать-родину», которая была включена в изданную на греческом коллективную книгу «Геноцид на Востоке. От Османской империи к нации-государству» (Η γενοκτονία στην Ανατολή Από την Οθωμανική Αυτοκρατορία στο έθνος-κράτος) пишет: «…Утверждение о том, что турецкая национально-освободительная война была дана против империализма не основано ни на чём. Напротив, как отмечает профессор Танер Акчам, освободительная война „была дана не против агрессоров, но против меньшинств“. „Общества Обороны-Закона“ (Mudafai Hukut), которые были локомотивом „национальной борьбы“, были однозначно созданы против угрозы ромеев (см. греков) и армян. В первых этих обществах, созданных после Мудросского перемирия, 3 были направлены против армян и 2 против ромеев. К тому же Кемаль, в июле 1919 года, посылая свою отставку султану с поста офицера, открыто заявлял следующее: „Мой офицерский статус начал становиться препятствием в национальной борьбе что мы начали, чтобы спасти нашу священную Родину и нацию от распада и не пожертвовать Родиной стремлениям греков и армян“».

Греческие марксисты, в отличие от Дугласа Дакина, характеризующего Малоазийский поход Четвёртой освободительной войной Греции, считают, что и со стороны Греции война была империалистической. Димитрис Фотиадис, историк левых убеждений, но не коммунист, считал поход освободительным, но в действительности обеспечивавшим интересы империалистических держав. С другой стороны Яннс Капсис оспаривает позицию греческих марксистов, и считает естественной попытку греческого государства освободить свои исторические земли, тем более что там проживали миллионы греков.

Капсис пишет, что утверждение греческих марксистов основывалось на том факте, что в 1919 году Кемаль был единственным союзником Ленина и наоборот. «Но если тогда утверждение марксистов было предательством нации в пользу идеологии, то повторение этого тезиса сегодня есть что-то более худшее — это глупость».

Восточная Фракия

В ходе военных действий Дуглас Хортон писал в Государственный департамент США: «если Турции удастся занять Константинополь, на Балканах никогда не будет мира».

Часть малоазийского экспедиционного корпуса была эвакуирована в Восточную Фракию, усилив тем самым расположенные там греческие дивизии. У кемалистов не было никаких реальных перспектив для занятия Восточной Фракии. Ещё в 1912 году победоносный греческий флот запер османский флот в проливах. Кемалисты не располагали флотом и греческие боевые корабли надёжно прикрывали проливы и европейский берег Мраморного моря. Но Восточная Фракия была принесена в жертву экономическим интересам союзников в Турции, а также геополитическим интересам Британии (Мосульская нефть) и Франции (Сирия). Передача Восточной Фракии туркам отдаляла также вероятность столкновения между немногочисленными союзными, в основном британскими, силами в Константинополе и проливах, с кемалистами. Лорд Керзон законно задавался вопросом «Кто заставит греков оставить Восточную Фракию?». Но Греция не располагала финансами для продолжения войны. В конце сентября 1922 года греческая делегация, возглавляемая генералом Александросом Мазаракисом, была вынуждена на конференции в Муданье, под давлением своих бывших союзников, согласитаться отдать туркам без боя Восточную Фракию, несмотря на то, что между Малой Азией и Фракией стоял греческий флот и турки не располагали флотом. «Фракия была передана нам без единого выстрела», заявил через 50 лет Исмет Инёню.

Хемингуэй в газете «Toronto Star» так описывал вопрос Восточной Фракии после Малоазийской катастрофы: «Для Греции 1922 года, Фракия была как Битва на Марне — там будет сыграна и выиграна вновь игра. Зрелище было потрясающим. Вся страна находилась в военной горячке (…) А затем случилось неожиданное: союзники подарили Восточную Фракию туркам и дали греческой армии крайний срок 3 дня для её эвакуации…».

Хемингуэй был потрясён картиной греческих солдат, которые оставляли Восточную Фракию в октябре 1922 года: «Весь день я наблюдал как они проходили передо мной. Усталые, грязные, небритые, гонимые ветром. И вокруг них молчание поражённой внезапным Фракии. Они уходили. Без оркестров, без маршей….! Эти мужи были знаменосцами славы, которая совсем недавно именовалась Греция. И эта картина была концом второй осады Трои».

Вместе с армией ушло греческое население Восточной Фракии и та часть малоазийских беженцев, которая нашла там временное убежище.

Лозаннский мирный договор

Малоазийская катастрофа вызвала антимонархистское восстание армии сентября 1922 года. В октябре чрезвычайный трибунал приговорил к смерти Димитриоса Гунариса, четверых его министров и командующего Хадзианестиса.

Поскольку мирное соглашение ещё не было подписано и возобновление военных действий не просто не исключалось, но было на повестке дня, одной из первоочерёдных задач Революционного правительства было усиление пограничной, так называемой «Армии Эвроса». Под руководством генерала Пангалоса, была создана хорошо оснащённая и боеспособная армия в 100 тысяч штыков. Английский историк Дуглас Дакин пишет, что если бы в этот момент было бы принято решение о возобновлении военных действий, то армия Эвроса могла бы молниеносно вновь занять Восточную Фракию, дойти до Константинополя, и турки были не в состоянии остановить её.

Однако Элефтериос Венизелос, возглавивший греческую делегацию на Лозаннской мирной конференции, был склонен положить конец десятилетним войнам страны, использовал Армию Эвроса как угрозу и дипломатическое оружие, но подписался под оставлением Восточной Фракии в пределах нового турецкого государства. При этом турецкая делегация выторговала, находившиеся под греческим контролем, острова Имврос и Тенедос, «для обеспечения безопасности проливов», но предоставив греческому население местное самоуправление. (Последнее было попрано и после гонений конца 50-х годов на островах почти не осталось греческого населения) После того как Венизелос поставил свою подпись под соглашением, адмирал Александрос Хадзикирьякос и генерал Пангалос послали Венизелосу следующую телеграмму «Мы вынуждены принять, ради чести Греции, это решение, несмотря на то, что оно было принято вразрез с чётким письменным указанием министру иностранных дел. Командующие армии и флота скорбят со вчерашнего дня и более не доверяют делегации».

Соглашение об обмене населением

Историк Георгиос Маврокордатос пишет, что соглашение от 30 января 1923 года о обмене населением было «событием неожиданным и трагическим».

На переговорах Венизелос неоднократно осудил идею насильственного обмена и выразил сожаление, что это стало необходимым. Даже в последнюю минуту, 27 января, за 3 дня до подписания мира, он заявлял о своей готовности оставить эту идею. В его письменном заявлении читаем: «насильственный характер обмена населениями между Грецией и Турцией, был встречен греческим правительством и делегацией с особой антипатией. Греческая делегация неоднократно заявляла, что готова отказаться от насильственного обмена, если будет разрешено беспрепятственное возвращение греческих населений. Этим обращением делегация продемонстрировала веру, что так защищается основное право каждого человека жить в стране своего происхождения и жить там со свободой. Греция, в обмен, была бы счастлива сохранить на своей территории население, против которого не желает принимать исключительные меры. К сожалению, другая сторона не захотела согласиться с этими предложениями и Конвенция о принудительном обмене должна была составлена и согласована».

В своём большинстве выжившее греческое население уже бежало с турецкой территории и Турция отказывалась принять его назад, полагая что последует и оставшееся. Напротив, всё мусульманское население оставалось в Греции. Греческие власти продолжали гуманно относиться к нему, не затрагивая также его собственность, несмотря на острый вопрос по размещению малоазийских беженцев. Исмет Иненю, возглавлявший турецкую делегацию, и слышать не хотел о возвращении беженцев к своим очагам, и игнорировал все неоднократные предложения Венизелоса на эту тему. В силу турецкой позиции, Фритьоф Нансен, а затем лорд Керзон, считали обмен населением неизбежным. Профессор Ангелос Сиригос пишет, что было бы несправедливым приписать Нансену, комиссару Лиги Наций, отцовство идеи об обмене. Его предложения были вынужденным решением, перед угрозой изгнания всего христианского населения из Турции, которое совершилось бы в любом случае, как только союзники ушли бы с этих территорий.

Венизелос и Керзон дали дипломатический бой за оставление Патриархата и греческого населения в Константинополе. Венизелос аргументировал свою позицию тем, что Греция не в состоянии принять большее число беженцев. Керзон (учитывая то что Константинополь ещё оставался под контролем союзников) заявлял что без греков Константинополь потеряет своё экономическое значение в мире. Иненю уступил, как он выразился по «гуманитарным соображениям» (22 декабря 1922 года), и «в духе примирения» (10 января 1923). Взамен он получил исключение из обмена мусульман Западной Фракии, что было первоначальной целью Турции. Греческое меньшинство Константинополя и мусульманское Западной Фракии рассматривались как равносильные симметрические исключения в обмене, но по выражению Йоргоса Маврогордатоса, это были «меньшинства-заложники». Как пишет Маврогордатос, эта симметрия с самого начала была поверхностной и неустойчивой. Воспользовавшись предоставившимся «золотым случаем», в то время как Греция была оккупирована силами Оси (1941—1944), заигрывавшая с Гитлеровской Германией, по выражению Фрэнка Вебера «уклончиво нейтральная» Турция, попрала все права меньшинства в Константинополе, согласованные в Лозанне. Стамбульский погром 1955 года и аналогичные события 1964 года добили греческое меньшинство, которое сегодня насчитывает чуть больше 2 тыс. престарелых людей.

Профессор Власис Агдзидис отмечает символическое стечение обстоятельств. Он пишет, что подписание протокола об обмене, «которое было венцом беспрецедентной гуманитарной катастрофы», состоялось через день после завершения нацистского съезда в Мюнхене. На этом съезде Гитлер потребовал отмены Версальских соглашений. То чего требовал Гитлер, уже сумел достичь в Лозанне «его старый союзник по Первой мировой», Мустафа Кемаль.

Согласно цифрам Агзидиса, из 2,2 млн греческого населения региона накануне Первой мировой войны в Грецию прибыли 1,5 млн. Христина Кулури приводит цифры обмененных 1.220.000 христиан и 525.000 мусульман. Другие источники дают для обмена цифры 1.650.000 греков и 670.000 мусульман.

Большинство греков Малой Азии и Восточной Фракии уже были вынуждены покинуть свои очаги, исключительно насильственным путём. Процедура официального обмена в действительности коснулась только 190.000 тысяч греков, ещё остававшихся на турецкой территории и 355.000 мусульман Греции. Из обмена были исключены греки Константинополя (125.000) и островов Имврос и Тенедос (6.000), в то время как в Греции остались 110.000 мусульман Западной Фракии. Управление имуществом беженцев переходило государствам. При этом Агдзидис указывает, что недвижимость и имущество греков в десять раз превышали турецкие. Для островов Имврос и Тенедос, предусматривалось местное самоуправление и полиция из местного греческого населения. Критерием обмена была религия. Существование грекоязычных мусульман (например Критские мусульмане) и тюркоязычных православных (например Караманлиды из Каппадокии) могло создать серьёзные проблемы при насильственном обмене, если бы был избран другой критерий, например язык или происхождение. Исключением в религиозном подходе при обмене стали немногочисленные мусульмане «албанского происхождения» в Эпире, а также греко-православные арабы Киликии. Некоторые источники по обмену дают цифры 190.000 греков против 355.000 турок. С первого взгляда цифры говорят, что обмен был более тяжёлым для Турции. Однако к этим цифрам, те же источники добавляют 950.000 греков, бежавших из Турции между августом и декабрём 1922 года, чтобы избежать резни. Для Турции выигрыш заключался в том, что она обеспечивала и юридически, что никто из греков Малоазийской катастрофы не вернётся назад. При этом Турция получала религиозную однородность, в то время как Греция кроме религиозной, приобретала и расовую однородность (φυλετική ομοιογένεια). Греческое государство получало земли турок (как аналогично и турецкое государство), чтобы расположить беженцев. Всё это не уменьшает трагичность события насильственного обмена, который пережили сотни тысяч человек с обеих сторон Эгейского моря.

В апреле 1923 года, когда Конференция в Лозанне ещё продолжалась, был отмечен один из последних актов геноцида Малозийской катастрофы, По информации поступившей от Антихийского патриархата, греческое село Кюлуждек в далёкой Киликии было разрушено. 200 греков вместе с 3 священниками были сожжены в церкви.

Лозаннское Соглашение было последним актом Малоазийской катастрофы и одновременно означало конец серий военных перипетий начатых с Балканских войн в 1912 году.

Судьба греческих переселенцев из Малой Азии

Согласно статье 4, Соглашение сразу было применено к греческому мужскому населению, находившимся в плену в рабочих батальонах и чьи семьи уже находились в Греции.

В Грецию перебирались оставшиеся в живых греки Ионии, партизаны и население скрывавшееся в горах Понта. Жители не затронутых войной бывшей итальянской зоны оккупации, на юго-востоке Малой Азии, и Каппадокии с удивлением узнали о том, что они подлежат обмену. Они оставляли скот своим турецким соседям, будучи уверенными, что вернутся домой. В случае с Каппадокией горькая ирония заключалась в том, что её покинуло православное население, говорившее практически только на турецком, а в Каппадокию прибыло мусульманское население из Македонии, говорившее исключительно на греческом. Фессалоники стали назвать «матерью», или даже, как называют некоторые, «столицей беженцев».

Раненные и больные греческие беженцы продолжали умирать длительное время после своего прибытия в Грецию. В карантине на острове Макронисос, по некоторым источникам, умерли от болезней до 40 тысяч беженцев, в основном из Понта.

Смерность среди беженцев была исключительно высокой. Индекс смертей по отношению к рождениям в период 1923—1925 был 3 к 1. По информации Лиги Наций в первые 9 месяцев после их прибытия на греческую территорию, в среднем умирали 6.000 беженцев в месяц.

Разорённая войной и не располагавшая финансами, 4-милионная Греция расселила 1.5 млн беженцев по всей стране, от Крита до северных границ. Но больше половины приняла Македония, откуда происходило большинство из полумиллиона обмененных мусульман. 500.000 тысяч беженцев поселились в аграрных районах Македонии, 300 тысяч в её городах.

Отношения с местным населением были не всегда идеальными. Это касалось как вопросов связанных с жилищем и землёй, как и того факта, что обездоленные беженцы были дешёвой рабочей силы для местных предпринимателей. Трения были перенесены и на политическую арену. Большинство беженцев были стοронниками «Партии либералов» Венизелоса и противниками монархистской «Народной партии». Значительная часть беженцев, осознав на своём горьком опыте, что они стали жертвой империалистических антагонизмов, подверглись воздействию коммунистической идеологии. Многие городские кварталы и сёла, населённые беженцами, стали оплотами Компартии Греции и стали именоваться «красными кварталами» или сёлами.

Греки в Турции после малоазийской катастрофы

После 1924 года этническим православным грекам на территории Турции фактически разрешалось проживать только в старых границах города Константинополя (включая Принцевы острова), а также на островах Имброс и Тенедос в Эгейском море.

Но давление властей, введение «налога для меньшинств» и массовые погромы в 1950-х годах привели к тому что к началу ХХI века число греков в Турции сократилось до рекордно низкой отметки 2 000 — 3 000 человек, в основном это грекоправославные священники и их семьи в Стамбуле, где центром греческой жизни остаётся квартал Фенер (Фанар), где располагается резиденция Константинопольского Патриарха (см. фанариоты). До конца 1950-х годов важным центром экономической жизни греков и других православных жителей Стамбула был также и квартал Бейоглу.

В результате, турецкая община в регионах Греции, выведенных за рамки обмена населением, оказалось в разы больше греческой общины в Турции, хотя по замыслу инициаторов обмена населением эти две общины должны были уравновешивать друг друга.

В XXI веке несмотря на приток туристов из Греции, постепенный упадок местной греческой общины продолжается. B Стамбуле по данным за 2006 проживало менее 3 000 православных греков. Количество детей в греческих школах Стамбула к 2014 году сократилось до 250 человек, многие из которых уже слабо владеют греческим языком. В октябре 2014 года, после 90 лет работы, прекратила свою деятельность последняя еженедельная грекоязычная газета Стамбула «Апоевматини» (Вечер).

«Малая Азия живёт»

В той или иной мере, четверть сегодняшнего населения Греции связана с беженцами Малоазийской Катастрофы, с Малой Азией, Понтом, Восточной Фракией и Константинополем. Сотни городских кварталов носят имена «Незабытых Отечеств», чаще всего с приставкой Неа или Неос (новая или новый): Неа Смирна, Неа Филдельфия, Неа Иония, Неа Эритреа, Неа Халкидона, Неа Трапезунда, Неа Сампсунда и Неа Синопи и т. д. Вместо разрушенной турками церкви святой Фотини в Смирне, беженцы построили кафедральный храм Агиа Фотини в Новой Смирне, как и множество других одноимённых церквей по всей стране. В 1996 году, по имеющимися фотографиям, рисункам и эскизам, была построена 33-х метровая, как и смирненская, колокольня, копия колокольни Агии Фотини Смирны.

Вместо разграбленного, поруганного, а затем, в наши дни, превращённого в туристический аттракцион монастыря Панагия Сумела, беженцы построили в Македонии одноимённый монастырь. Беженцы приняли массовое участие в Греческом Сопротивлении в годы оккупации Греции (1941—1944) во Вторую мировую войну и вновь понесли тяжёлые потери. Беженцы перенесли на территорию Греции и деятельность своих спортивных клубов: «Паниониос», «Аполлон Смирны», «Спортинг», «АЭК» (Спортивный союз Константинополя) и т. д. Их вклад заметен во всех сферах жизни страны, но в особенности в музыке и … кухне.

Музыка маргинальных слоёв беженцев Ионии стала составной частью маргинального и гонимого властями до Второй мировой войны музыкального течения Ребетико. Эпитет «смирнеико» или «политико» употребляется не только по отношению к песням, но и к блюдам специфической малоазийской кухни, дополняя греческую кухню ближневосточным ароматом.

В стране действуют многочисленные малоазийских общества и организаций беженцев, одними из самых известных являются «Центр Малоазийских исследований», созданный Октавием Мерлье и Мелпо Мерлье и «Малоазийский очаг Новой Смирны». Деятельность этих обществ не носит реваншистского характера, а направлена на сохранение и спасение культурного наследия малоазийского эллинизма.

Элени Бистика пишет, что пока живут малоазийцы, живёт Иония. После них она будет жить в их детях. Она пишет что «бессмертной памяти не нужно переливание, потому что она перешла с кровью в жилы детей».

Как писал Лоренс Дарелл в своём предисловии к книге Илиаса Венезиса «Земля Эолиды», «для современного грека Восток стал памятью, к которой он прикасается время от времени, как человек, который время от времени касается своими пальцами закрывшуюся рану».

Игнорируя реваншистские лозунги маргинальных ультраправых организаций, в вопросах политики деятельность землячеств малоазийских беженцев направлена на признание Турцией факта геноцида малоазийских и понтийских греков. Яннис Капсис писал в 1992 году, что это признание освободит и турецкий народ от проклятия, которое висит на нём 70 лет. Он добавил, что только когда Вилли Брандт склонил своё колено перед могилами евреев, только тогда немецкая нация освободилась от ответственности за это нацистское преступление.

Ссылки

• ta-nea.dolnet.gr/print_article.php?entypo=A&f=16636&m=N70&aa=1
• replay.waybackmachine.org/20090101084318/www.geocities.com/pente77/afieromata/1920.htm

Отрывок, характеризующий Малоазийская катастрофа

И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.