Мамонова дача

Васильевское — крупная подмосковная усадьба на Воробьёвых горах, принадлежавшая последовательно князьям В. М. Долгорукову-Крымскому, Н. Б. Юсупову и графу М. А. Дмитриеву-Мамонову, по фамилии которого стала называться Мамоновой дачей. С середины XX века в составе Москвы (Гагаринский район). Адрес: улица Косыгина, 4.

При Долгоруковых

Земли на высоком берегу Москвы-реки по соседству с царским Воробьёвским дворцом и слободой Андреевского монастыря на протяжении XVII века принадлежали царским родственникам Салтыковым. В 1709 году они перешли к военачальнику Василию Владимировичу Долгорукову, впоследствии генерал-фельдмаршалу, и получили по имени нового владельца название «Васильевское».

«Васильевский огромный замок, примыкающий к Воробьевым горам», как его аттестовал Батюшков, был воздвигнут в 1756-61 гг. по велению князя В. М. Долгорукова, позднее получившего почётное прибавление к фамилии — «Крымский». Во время московского генерал-губернаторства князя Долгорукова это была самая близкая к Москве из трёх его «подмосковных». В самой же «первопрестольной» ему принадлежал дом в Охотному Ряду, ныне известный как Дом Союзов.

Родион Казаков, составляя опись усадьбы в конце XVIII века, видел в Васильевском каменный дом с флигелями и антресолями (общая композиция сохранилась), а в парке — два пруда с беседками и пять каменных домиков в подражение турецким, а также «два корпуса наподобие турецких крепостей». Эти «потешные» постройки напоминали о пышном приёме, устроенном в 1780 году князем Долгоруковым в Васильевском императрице Екатерине II.

На иллюминации, фейерверки и пальбу из пушек к князю Долгорукову съезжалась вся Москва. Праздники сопровождались балами, на которых «за ужинными столами по приглашению от супруги его сиятельства княгини Настасьи Васильевны присутствовали знатные дамы и девицы, и бал, состоя в персонах в двухстах обоего пола, продолжался всегда до совершенного рассвета следующего дня, а между тем беспрестанно подаваемы были служащие к прохлаждению напитки и нынешнего времени фрукты и конфекты».

Усадьба славилась своими фруктовыми садами и оранжереями, откуда на стол москвичей поступали «красные, белые и зелёные арбузы, разных родов лучшего вкусу дыни и канталупы, также и другие многие редкие плоды». Английский путешественник Вильям Кокс писал:

Мы остановились в Васильевском, загородном доме князя Долгорукова, который стоит на верхушке холма, у подошвы которого здесь течёт, огибая его, река Москва, которая здесь шире, чем в других местах; с холма открывается роскошный вид на обширный город; дом — обширное деревянное здание, к которому мы поднялись по трём террасам… В саду находятся несколько моделей крепостей, которые были им осаждены и взяты; между прочими, модель Керчи и Перекопа.

При князе Юсупове

Свой нынешний ампирный облик господский дом приобрёл в 1820-е годы при князе Н. Б. Юсупове, знаменитом богаче и меценате. Над центральным объёмом тогда был надстроен купольный зал для балов и приёмов, а над боковыми объёмами — бельведеры в виде башенок. По ионическому портику в шесть колонн был проведён лепной монументальный фриз. С балконов, обращённых к реке, открывался панорамный вид на город Москву и Кремль. В целом облик усадьбы близок к постройкам Д. И. Жилярди (хотя по новейшим данным над перепланировкой работал Осип Бове).

В 1810 году князь Юсупов приобрёл для себя вторую «подмосковную» — Архангельское, куда со временем перебрался из Васильевского на постоянное почти жительство. В Васильевское он наезжал для встреч с высокородными гостями Москвы, как, например, принцем Оранским и императором Александром I, когда тот закладывал на Воробьёвых горах храм Христа Спасителя. К востоку от регулярного липового парка Юсупов велел разбить пейзажный парк с островком посреди пруда. На бровке речного берега была выстроена новая большая оранжерея со сплошным остеклением.

В конце 1820-х князь Юсупов окончательно потерял интерес к «даче Васильевское» и сдал её херсонскому купцу Плету, который в контракте настоял на том, «чтоб в протекающей мимо оной дачи Москве-реке производить мне во всё годовое время мойку русских и тонких шерстей», а сушку и сортировку оных выполнять «в тамошнем господском доме вольнонаёмными по пачпортам людьми… и во оном же доме самому мне жить».

Последующие владельцы

После смерти князя Юсупова воробьёвская усадьба была выставлена на продажу. В том же 1831 году опекуны состоятельного графа Матвея Дмитриева-Мамонова, за несколько лет до этого объявленного умалишённым, приобрели Васильевское для его содержания сначала в аренду, а через 2 года и в собственность.

Дом, где последний граф Мамонов жил взаперти целых 30 лет, был прозван москвичами Мамоновой дачей. В 1863 году хозяин дачи скончался из-за случайного возгорания от пепла смоченной одеколоном рубашки. «Так грустно тянулась и затмилась жизнь, которая зачалась таким блистательным и многообещающим утром», — написал по этому поводу П. А. Вяземский.

С 1877 по 1883 гг. усадьба сдавалась И. С. Фонвизиным, дальним родственником Мамоновых, под психиатрическую лечебницу доктора Левенштейна. Юсуповские оранжереи, расположенные в непосредственной близости от Калужских ворот и самого города, заинтересовали купца Ф. Ф. Ноева, владевшего сетью московских цветочных лавок. Он договорился с Фонвизиным о приобретении усадьбы и сумел организовать на её территории крупное и прибыльное цветоводческое хозяйство.

В 1910 году после нескольких лет переговоров Московская городская дума выкупила «Ноеву дачу» для устройства общественного парка с теннисным кортом, музыкальной эстрадой и кофейней.

Новейшее время

В 1923—1943 годах Мамонову дачу занимал Центральный музей народоведения. Уникальная экспозиция жилищ народов России помещалась прямо в парке, под открытым небом.

Почти полностью была разобрана окружавшая имение кованая ампирная ограда (предположительно, проект Ф. М. Шестакова). Оранжерея времён князя Юсупова подверглась перестройке и была соединена переходом с главным домом. Интерьеры дворца получили новую отделку.

После войны музей был закрыт, его экспозиция переехала в Ленинград. Главное здание поступило в распоряжение Института химической физики, который возглавлял нобелевский лауреат Н. Н. Семёнов (в северном крыле музей-квартира учёного). Верхний усадебный парк занял своими постройками Институт физических проблем; здесь же находится музей-квартира Петра Капицы, долгие годы возглавлявшего это учреждение.

Для посещения открыта только нижняя часть парка. В верхнем парке, помимо строений РАН, — особняки партийной номенклатуры, где проживали, среди прочих, А. Н. Косыгин и М. С. Горбачёв.

В феврале 2013 года новостные агентства сообщили, что «в трёхэтажном блочном здании на Косыгина, 4» произошёл сильный пожар. По данным М. Ю. Коробко, в результате возгорания погиб дворцовый бельведер.

Отрывок, характеризующий Мамонова дача

В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.