Мангеймская школа

Мангеймская школа (нем. Mannheimer Schule) — немецкое творческое и исполнительское направление, сложившееся в середине XVIII века в Мангейме. Композиторы этой школы выработали 4-частный симфонический цикл, подготовив таким образом классическую симфонию. Наиболее заметное влияние мангеймская симфония оказала на В. А. Моцарта.

Исполнительский стиль

К середине XVIII века в придворной капелле Мангейма, бывшего в то время резиденцией пфальцских курфюрстов, объединились первоклассные музыканты — исполнители, прежде всего скрипачи и виолончелисты, и композиторы, в значительной своей части происходившие из Чехии и Моравии, где издавна культивировалась именно инструментальная музыка. В 1745 году, при курфюрсте Карле IV Теодоре, оркестр возглавил скрипач и композитор Ян Стамиц, также чех по происхождению, — чешская музыкальная культура оказала значительное влияние на формирование своеобразного исполнительского стиля коллектива.

По свидетельствам современников, для «мангеймской манеры» были характерны подчёркивания динамических контрастов, большие, длительные нарастания звука (crescendo) и затухания (diminuendo), выделение определённых мелодических оборотов, которые называли «мангеймскими вздохами», некоторые излюбленные типы украшений. В целом мангеймская исполнительская манера была близка к сентиментализму — подчёркивала чувствительно-патетические начала в инструментальной музыке; в то же время в ней проявились и стилевые тенденции рококо.

Хотя мангеймский оркестр для середины XVIII века был очень большим: в его состав входили 30 струнных инструментов, 2 флейты, 2 гобоя, кларнет, 2 фагота, 2 трубы, 4 валторны, литавры, — Стамицу удалось добиться редкой для того времени сыгранности. Оркестр отличали неизвестные прежде тончайшие градации динамических оттенков; так, один из критиков-современников писал: «Точное соблюдение пиано, форте, ринфорцандо, постепенное разрастание и усиление звука и затем вновь снижение его силы вплоть до еле слышимого звучания — всё это только в Мангейме можно было услышать».

Творчество

Чарлз Бёрни, будущий автор «Всеобщей истории музыки», посетив в 1772 году Мангейм, сравнил придворный оркестр Карла Теодора с армией, состоящей из генералов, «одинаково способных как составить план сражения, так и храбро бороться с неприятелем». Наиболее известные музыканты мангеймского оркестра, одновременно и композиторы, помимо самого Яна Стамица, — Ф. К. Рихтер, А. Фильс, принадлежавшие уже ко второму поколению мангеймцев К. Каннабих, возглавивший оркестр после смерти Стамица в 1757 году, Дж. Тоэски, И. Френцль, И. Хольцбауэр, П. Риттер и сыновья Стамица Карл и Антон. Для придворной капеллы они создали новый репертуар, обобщив те уже наметившиеся в различных направлениях тенденции, которые так или иначе вели к созданию жанра симфонии. В середине XVIII века составы оркестров были ещё, как правило, случайными и композиторское творчество находилось в прямой зависимости от наличного состава оркестра, чаще всего струнного, иногда с небольшим количеством духовых, — капелла Карла Теодора создавала для мангеймских композиторов наилучшие условия.

Мангеймская симфония

В то время, когда Ян Стамиц возглавил мангеймский оркестр, симфонией ещё называли оперную увертюру, уже вполне обособившуюся от оперы и исполнявшуюся отдельно в концертах. Опираясь, с одной стороны, на итальянскую скрипичную сонату и трио-сонату, с другой — на введённый Алессандро Скарлатти ещё в конце XVII века неаполитанский, 3-частный тип увертюры (аллегро, адажио, аллегро), мангеймские композиторы выработали 4-частный симфонический цикл (аллегро, анданте, менуэт, финал), с характерным для каждой части тематическим обликом, подготовив таким образом классическую симфонию. «Именно здесь Стамиц, вдохновленный сочинениями Йомелли, — утверждал Бёрни, — впервые вышел за рамки обычных оперных увертюр… были испробованы все эффекты, которые может производить такая масса звуков. Здесь именно родились крещендо и диминуэндо, а пиано, которое раньше употреблялось главным образом в качестве эха и обычно являлось его синонимом, и форте были признаны музыкальными красками, имеющими свои оттенки…»

Сочинения мангеймцев, вобравшие в себя черты различных уже существовавших музыкальных жанров и форм, образовали новое единство и были построены по одному типу, обладали общими для всех закономерностями. Первая часть открывалась решительными и полнозвучными аккордами, напоминавшими героические фанфары оперной увертюры; в дальнейшем две разнохарактерные темы, близкие к интонациям традиционных оперных арий — героической и лирической, сменяя одна другую, видоизменялись, и в конце концов вторая по характеру и настроению сближалась с первой. Вторая часть, медленная, лирическая представляла собой своеобразную арию для оркестра. С третьей частью — изящным менуэтом — контрастировал зажигательный финал, в котором можно было расслышать интонации буффонных и народно-жанровых образов музыкального театра.

Мангеймская симфония опиралась одновременно и на давно сложившиеся в австро-немецкой культуре богатые традиции инструментальной музыки: от камерных ансамблевых сонат и органной литературы позднего барокко она унаследовала свой углублённо-интеллектуальный характер и в этом отношении противопоставляла себя традиционной итальянской опере, с её декоративностью и почти осязаемой конкретностью образов.

Значение

Влияние мангеймской школы было велико не только в Германии, но и в Париже, где издавались и исполнялись симфонии мангеймцев; сочинения Ф. К. Рихтера были опубликованы во Франции уже в 1744 году, а в 1745-м Париж посетил сам Я. Стамиц. Опыт мангеймцев был использован многими французскими композиторами, в том числе Ф. А. Госсеком. Хотя всеобщее признание пришло к Я. Стамицу и его последователям не сразу: сторонники старой полифонии, от которой мангеймцы отказались, видели в их новшествах «больше комизма, чем серьёзности». Но полтора столетия спустя О. Шпенглер, продолжая гегелевскую параллель между музыкой, как самым абстрактным из искусств, и математикой, ставил создание симфонии в один ряд с формулированием функционального анализа, которым в те же годы был занят Леонард Эйлер: «Стамицем и его поколением была найдена последняя и наиболее зрелая форма музыкальной орнаментики — четырёхчастная композиция как чистая бесконечная подвижность. …Разработка оборачивается драмой. Вместо образного ряда возникает циклическая последовательность».

Ещё Г. Риман в своё время доказал, что именно мангеймская симфония послужила фундаментом для симфонической музыки Й. Гайдна, В. А. Моцарта (который осенью 1777 года имел возможность оценить и оркестр, и его репертуар) и Л. Бетховена; однако на рубеже XVIII—XIX веков школу Яна Стамица заслонили достижения венских классиков.

В 1778 году, после смерти баварского курфюрста Макса Иосифа III, Карл Теодор, как его наследник, со всем двором и свитой переселился Мюнхен. «После отъезда двора, — пишет А. Эйнштейн, — Мангейм навсегда превратился в провинциальный город. Во всяком случае, в том, что касалось оперы и концертов».

Литература

• Соловьёва Т. Н. Мангеймская школа // Музыкальная энциклопедия / под ред. Ю. В. Келдыша. — М.: Советская энциклопедия, 1976. — Т. 3. — С. 430—431.
• Конен В. Д. Театр и симфония. — М., 1968.
• Браудо Е. М. Глава 20 // [www.opentextnn.ru/music/epoch%20/braudo/Bd.2.%20XVII-XIX%20century/?id=2547 Всеобщая история музыки]. — М., 1930. — Т. 2. От начала 17 до середины 19 столетия.
• Кенигсберг А. К., Михеева Л. В. О симфонии // 111 симфоний. — Санкт-Петербург.: «Культ-информ-пресс», 2000.
• Heuss A. Die Dynamik der Mannheimer Schule. — "ZfMw", 1919-1920.

Музыка   Классическая музыка   Опера   Образование

Отрывок, характеризующий Мангеймская школа

Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.