Манильские галеоны

Манильские галеоны или галеоны Манила — Акапулько (исп. Galeones de Manila-Acapulco) — входившие в состав флота Индий испанские торговые галеоны, с 1565 года (плавание Урданеты) до начала XIX века ежегодно курсировавшие через Тихий океан между Манилой (Филиппины) и Акапулько (Мексика). Именно этим маршрутом осуществлялась связь Испанских Филиппин с испанской метрополией. Испанцы использовали тяжеловооруженные галеоны для перевозки больших грузов на дальние расстояния. Раз или два раза в год манильские галеоны перевозили ценные восточные товары из Филиппин в Акапулько. Ежегодно Казначейский флот вывозил перуанские и мексиканские ценности из Карибского моря в Испанию.

Хотя линия начала работать только через 50 лет после смерти Христофора Колумба, она стала воплощением его мечты о торговле с Востоком. Конец данным рейсам положила Мексиканская война за независимость, которая привела к отпадению Мексики от Испании.

Открытие маршрута

Рейсы галеонов Манила-Акапулько начались с открытия Андресом де Урданетой, капитаном конвоя флота Мигеля Лопеса де Легаспи, маршрута возвращения из города Себу в Мексику в 1565 году. При планировании возвращения флотилия разделилась, её часть отправилась на юг. Урданета же рассудил, что пассаты Тихого океана могут формировать кольцо, как это происходит в Атлантическом океане, где корабли обычно значительно отклонялись на запад, чтобы поймать ветер, который возвращал их к островам Мадейра. Поэтому он решил перед поворотом на восток отправиться на север, в надежде поймать пассаты, которые вернут его к западному побережью Северной Америки. Хотя он отклонился до 38 градусов широты, это позволило ему очень быстро достичь Америки у мыса Мендосино (современная Калифорния), после чего вдоль берега он достиг Акапулько. Однако и на такое путешествие не хватило запасов пищи, и часть его команды умерла от голода.

К началу XVIII века стало ясно, что достаточно и меньшего отклонения на север, однако капитаны галеонов ещё долго продолжали двигаться вдоль опасного из-за частых туманов побережья Калифорнии, отклоняясь от побережья Америки между мысом Консепсьон и мысом Сан-Люкас. Именно для поиска удобных мест остановки были проведены первые исследования Верхней Калифорнии, где галеоны могли бы пополнить запасы еды и воды. Со второй половины XVIII века частым местом остановки стал город Монтерей.

Несмотря на признание, полученное Урданетой, первым вернулся с Филиппин в Новую Испанию через северные широты другой участник экспедиции Алонсо де Арельяно (исп. Alonso de Arellano), под командой которого был один из четырёх кораблей экспедиции Урданеты — «Сан-Лукас». На подходе к Филиппинским островам он без приказа оставил остальные корабли позади и впоследствии с ними не воссоединился. «Сан-Лукас» начал возврат 22 апреля и бросил якорь в порту Барра де Навидад (Barra de Navidad) 9 августа 1565 года, прибыв на два месяца раньше корабля Урданеты. Арельяно удалось пересечь океан на двадцать дней быстрее, проведя большую часть пути между 40° и 43° северной широты. Учитывая обстоятельства, связанные с подозрением Арельяно в дезертирстве, ожидаемого вознаграждения и признания он не получил.

Торговля пряностями

Торговля была главным источником дохода для большинства испанских колонистов на Филиппинских островах. За всё время маршрут обслуживали 110 галеонов, которые курсировали между Манилой и Акапулько в течение 250 лет (с 1565 по 1815 год). До 1593 года галеоны осуществляли три или больше рейсов в год. Однако торговля по этому маршруту стала настолько активной, что севильские купцы, до того имевшие фактическую монополию на торговлю с Востоком и опасавшиеся увеличения конкуренции, убедили короля Филиппа II принять закон, который ограничивал число рейсов по маршруту двумя кораблями в год в любом направлении, при этом в случае необходимости разрешался конвой из военных кораблей.

С этими ограничениями для торговцев и администрации Филиппин стало важным строительство больших галеонов, предположительно они были самыми большими кораблями в мире на протяжении всего времени своего существования. В XVI веке они имели водоизмещение от 1700 до 2000 тонн, строились из филиппинской древесины и могли перевозить до тысячи пассажиров. Галеон «Консепсьон» (исп. Concepción), спущенный на воду в 1638 году, был от 43 до 49 метров длиной и имел водоизмещение 2000 тонн. «Сантисима-Тринидад» (Santísima Trinidad) был 51,5 метра длиной. Большинство этих галеонов строились на Филиппинах, и только 8 (из 110) в Мексике. Торговый маршрут прекратил работу, когда Мексика получила независимость от Испании в 1821 году и испанская корона взяла на себя прямой контроль над Филиппинами. Это практически изолировало Филиппины на время, до середины XIX века, когда после внедрения паровых судов и строительства Суэцкого канала время путешествия от Испании до Филиппин сократилось до 40 дней.

Главными товарами, которые перевозили галеоны, были пряности, фарфор, слоновая кость и изделия из неё, изделия из лакированной древесины и шёлковые ткани; эти товары собирались с островов Пряностей и Юго-Восточной Азии и впоследствии переправлялись в Европу. В восточном направлении преимущественно шло мексиканское серебро, а расчёты осуществлялись серебряным стандартом. После прибытия в Новую Испанию грузы из Филиппин перевозились по суше до города Веракрус на побережье Мексиканского залива, откуда они доставлялись в Испанию. Маршрут избегал длительного и опасного пути через Индийский океан вокруг мыса Доброй Надежды, который контролировался голландцами после захвата ими у португальцев Капской колонии. Испанцы также пытались наладить переправу через Панамский перешеек, однако густые джунгли и малярия делали эти попытки безнадежными.

Дорога через Тихий океан от Манилы в Акапулько занимала четыре месяца, а галеоны были главным связующим звеном между Филиппинами и столицей вице-королевства, Мехико (откуда управлялись Филиппины), а таким образом и Испании. В результате такой связи многие из «испанцев» на Филиппинах были в действительности мексиканского происхождения, а испанская культура Филиппин наиболее напоминает мексиканскую. Даже после получения Мексикой независимости торговля между двумя территориями продолжалась, за исключением короткого перерыва во время Испано-американской войны.

Крушения Манильских галеонов вошли в легенды, с которыми по известности соперничают только крушения кораблей с сокровищами в Карибском море. В 1568 году собственный корабль Мигеля Лопеса де Легаспи, «Сан-Пабло» (San Pablo, 300 тонн), стал первым кораблём, который потерпел крушение на пути между Манилой и Мексикой.

Характеристики

Грузоподъёмность галеонов, ходивших в Атлантический океан, была равна примерно 600 тонн. Манильские галеоны были крупнее, шире, грузоподъёмность некоторых достигала 2000 тонн.

В зависимости от водоизмещения галеоны строились с числом палуб от двух до семи. Борт судна от киля к грузовой ватерлинии имел большой развал, а к верхней палубе — завал. При этом решалось несколько задач: увеличивалась грузоподъемность, затруднялся переход с судна на судно во время абордажа, повышалась остойчивость, так как орудия перемещались ближе к диаметральной плоскости судна и тем самым уменьшался кренящий момент; смягчалась сила удара волн о борт, поскольку волна отражалась вверх, и корпус не испытывал её прямого удара.

Среди недостатков галеона следует отметить низкую скорость, трудность управления и неспособность идти прямо против ветра или в крутой бейдевинд. Пиратские корабли были более быстроходными и отличались хорошей маневренностью, но размеры галеона и наличие многочисленной тяжёлой артиллерии делали прямую атаку на него довольно трудной задачей.

Ссылки

• [philippine.ru/glossary.php?word=162 Манильские галеоны] в словаре по Филиппинам

Отрывок, характеризующий Манильские галеоны

– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.