Бред величия

Запрос «Мания величия» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Бред величия, мегалома́ния (от греч. μεγαλο — очень большой или преувеличенный и греч. μανία — страсть, безумие), также (некорректно) ма́ния величия — тип самосознания и поведения личности, выражающийся в крайней степени переоценки своей важности, известности, популярности, богатства, власти, гениальности, политического влияния, вплоть до всемогущества. Синоним «мания величия» употребляется в быту непрофессионалами и является ошибочным, так как под манией в психиатрии понимается неадекватное приподнятое настроение, характеризующееся повышенной двигательной активностью, ускоренными мышлением и речью.

В современной психиатрии бред величия не считается отдельным расстройством психики, но рассматривается как проявление различных психических расстройств — например, как составная часть симптомокомплекса паранойи или составная часть маниакального синдрома (при котором те или иные бредовые идеи возможны, когда мания достигает тяжёлой степени — т. н. мания с психотическими симптомами).

Человек, страдающий бредом величия, может быть действительно важной фигурой, как в случае выдающегося математика Джона Нэша, который отклонил престижный академический пост на том основании, что он должен быть возведён на престол императора Антарктиды.

См. также

• Парафренный синдром
• Маниакально-депрессивный психоз
• Шизофрения
• Комплекс неполноценности

Отрывок, характеризующий Бред величия

Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.