Манна (государство)

Манна
X в. до н. э. — VII в. до н. э. →
Манна
Столица	Изирту
Язык(и)	маннейский язык
Преемственность
Мидия →

Манна, Мана (аккад. Mannai) — древнее государство, существовавшее в X—VII веках до н. э. в Передней Азии, к югу и востоку от озера Урмия (современный северный Иран. Центр Маннейского царства находился в районе современного города Мехабад.

Общие сведения

Население. Маннеи

Первым известным народом, поселившимся на территориях вокруг озера Урмия во второй пол. III тысячелетия до н. э., были скотоводческие племена кутиев. С конца III тысячелетия к юго-востоку от озера Урмия расселились также племена луллубеев. Ещё одним крупным этническим компонентом, представленным в области озера Урмия, были хурритские племена.

С начала I-го тысячелетия до н. э. территории вокруг озера Урмия стали известны как область Замуа, предположительно по названию одного из луллубейских племен. Население этой области представляло собой объединение в той или иной степени родственных племен, которые в дальнейшем стали известны под названием маннеев.

История

История Ирана

Древний Иран  Археология  Прото-эламиты (3200—2700 до н. э.)  Джирофт (3000—500 до н. э.)  Элам (2700—539 до н. э.)  Манна (1000—700 до н. э.)  Мидия (728—550 до н. э.)  Ахемениды (648—330 до н. э.)  Селевкиды (330—150)  Аршакиды (250 до н. э. — 224 н. э.)  Сасаниды (224—650)</small></small></div> </div></td></tr>

Арабский халифат  Арабское завоевание (637—651)</small>  Омейяды (661—750)  Аббасиды (750—1258)  Тахириды (821—873)  Алавиды (864—928)  Саффариды (861—1003)  Саманиды (875—999)  Саджиды (890—929)  Зияриды (928—1043)  Буиды (934—1055)  Салариды (941—1062)  Раввадиды (955—1071)  Газневиды (963—1187)  Сельджукиды (1037—1194)</small></small></div> </div></td></tr>

Средневековье  Гуриды (1149—1212)  Хорезмшахи (1077—1231)  Хулагуиды (1256—1353)  Музаффариды (1314—1393)  Чобаниды (1337—1357)  Сербедары (1337—1381)  Джалаириды (1370—1432)  Туркоманы Кара-Коюнлу (1407—1468)  Туркоманы Ак-Коюнлу (1378—1508)  Сефевиды (1501—1722/1736)  Хотаки (1722—1729)  Афшариды (1736—1802)  Зенды (1750—1794)  Каджары (1781—1925)</small></div> </div></td></tr>

Современность  Пехлеви (1925—1979)  Исламская революция в Иране (1979)  Исламская республика Иран (с 1980)</small></div> </div></td></tr>

См. также  Портал: Иран </td></tr> </table> От самих маннеев надписей не дошло, археологически их страна плохо исследована. Сведения — главным образом из надписей ассирийских и урартских царей, похваляющихся своими победами над этой страной. Впервые упоминается как объект похода ассирийского царя Салманасара III, который в 843 до н. э. вторгся в эту страну и разрушил её столицу Изирту. На следующий год он уже взимает с маннеев дань. При его преемнике Шамши-Ададе V вновь упоминаются войны с маннеями и мидийцами. В то же время Манна начинает подвергаться вторжениям с севера, со стороны Урарту, о чём свидетельствует надпись царя Урарту Ишпуини (824—805 до н. э.) о том, как он с 106 боевыми колесницами, 10.000 всадниками и 22.000 пехотинцами выступил против области Парсуаш и маннейского города Мешта. Сын Ишпуини Менуа (805—785 до н. э.) тоже хвастается победами над маннеями, как и его преемник Аргишти I, сообщающий, что он сжег маннейские города и захватил богатую добычу — как и следующий царь Сардури II. Это было время наивысшего могущества Урарту и временного ослабления Ассирии. При Тиглатпаласаре III (744—722) Ассирия вновь усиливается и вступает в борьбу с Урарту в частности за влияние в Манне, которую пытается подчинить, со своей стороны, урартский царь Руса I. Решительная борьба разгорелась между ним и Саргоном II (722—705). Около 719 года урарты объединились с Митатти, князем Зикирту, и Багдатти из Уишдиша (горная местность к востоку от оз. Урмия) против царя Манны Иранзу, бывшего тогда ассирийским союзником. Руса I захватил несколько маннейских городов, другие захватил Митатти. Саргон спешит на помощь союзникам, вторгается в Зикирту и частично выселяет её жителей в Дамаск. Багадатти, однако, при поддержке Русы взбунтовался в 717 г. против Азы, сына Иранзу (к тому времени умершего — или убитого?). Аза был убит в горах Уишдиш, а его труп брошен без погребения. Саргон спешно выступил к горам Уишдиш, захватил Багдатти, содрал с него кожу, а тело выставил для всеобщего обозрения, чтобы устрашить потенциальных мятежников. Руса со своей стороны сделал царем брата Азы Уллусуна, который согласился уступить Урарту значительные территории. Саргон вновь вторгся, подавил мятеж, взял Зирту, содрал кожу с пленников; однако Уллусуна остался на престоле. Затем Саргон объединяется с Уллусуной против Русы и Митатти, прогоняет его, берёт Зикирту и размещает в окрестных областях гарнизоны. Из войны с Урарту Манна вышла усилившейся, в результате разгрома войска урартов в битве у горы Уауш, Манне были возвращены не только некоторые ранее захваченные урартами земли у озера Урмия, но и некоторые собственно урартские владения. Союзнические отношения с ассирийцами, способствовали усилению царской власти в Манне, в подавлении мятежей знати и укреплению самого маннейского царства. К началу VII века до н. э. Манна прервала союзнические отношения с ассирийцами, и сама повела наступательные войны против неё. Участие в походах против Ассирии принимали и новые союзники манеев, скифы. Победная надпись ассирийского царя Ассархаддона, в честь победы над маннеями и скифами, стало первым упоминанием скифов в Передней Азии. Нашествие киммерийцев, от которого пострадали и урарты и ассирийцы, даёт некоторую передышку маннеям. При Ассархаддоне, в 670-х годах, маннеи упоминаются как союзники скифов и угроза для Ассирии. Маннеям удалось взять под контроль почти всю границу с Ассирией, от Мидии до Урарту. При Ашшурбанипале, около 660 г. до н. э., царь Манны Ахшери захватывает несколько ассирийских крепостей; Ашшурбанипал послал против него полководца Набушар-усура, который осадил Зирту, опустошил её окрестности и привёл маннеев к повиновению. Преемник Ахшери, Уалли, поддерживает ассирийцев против перед лицом угрозы от мидян и вавилонян, уже добивавших Ассирию. В 616 году до н. э. ассирийские и маннейские войска были разгромлены вавилонянами в битве у Каблина, Ассирия пала, и вслед за ней мидяне где-то к 600 г. до н. э. окончательно завоевали Манну. Последующие века территория Манны становится частью этнической Мидии, в будущем Малой Мидии или Мидии Атропатены. Быт. Экономика. Социальный строй О быте маннеев даёт представление раскопанное поселение Хасанлу IV. Оно было не укреплено, но в центре его была цитадель, обнесенная стеной из сырцового кирпича толщиной 3 м, на каменном основании, высотой по—видимому около 9 м. Внутри цитадели находились дворец, храм и сокровищница («жемчужный дом», так как в ней было найдено множество жемчужин и стеклянных бусин). Типичны для маннейской архитектуры длинные открытые дворы с портиками с одной или двух сторон, с колоннами (в Хасанлу — из тополя на каменных основаниях); некоторые учёные видят здесь прообраз ахеменидской архитектуры. В остальном сильно ассирийское влияние. Около 800 г. Хасанлу было разрушено, видимо урартами, при чём у входа в предполагаемый храм найдены скелеты 40 женщин, убитых при штурме. Затем городище возрождается. Уровень развития экономики Манны, в частности земледелия, скотоводства был таким же как в соседних областях Урарту. Значительного развития достигло коневодство. Уровень развития ремесел не уступал другим странам Передней Азии. Экономический строй подразумевал наличие значительной части рабов и зависимых людей. Несмотря на это, большую роль играло лично свободное население. Знать делилась на царскую (члены царского рода), военную и служилую (наместники, военачальники и др.), царская власть была наследственной, передаваемой по мужской линии от отца к сыну. Цари Манны Иранзу — 740—719 г. до н. э. Аза — 719—716 г.до н. э. Улусуну — 716—680 г.до н. э. Ахшери — 675—650 г. до н. э. Уалли — 650—630 г. до н. э. Эрисини — последний известный правитель Манны. Напишите отзыв о статье "Манна (государство)" Литература [web.archive.org/web/20100215184230/www.elibrary.az/docs/artofazerb.pdf Л. С. БРЕТАНИЦКИЙ, Б. В. ВЕЙМАРН. ОЧЕРКИ ИСТОРИИ И ТЕОРИИ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ. Искусство Азербайджана.] [gumilevica.kulichki.net/HE1/he116.htm «История Востока» (Восток в древности). Глава XVI. МАННЕЙСКОЕ ЦАРСТВО.] Ссылки [www.iranicaonline.org/articles/mannea%20 MANNEA. Encyclopædia Iranica] [megabook.ru/article/%D0%9C%D0%90%D0%9D%D0%90%20%28%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B2%D0%BD%D0%B5%D0%B5%20%D0%B3%D0%BE%D1%81%D1%83%D0%B4%D0%B0%D1%80%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE%29 МАНА (древнее государство)] Примечания

Отрывок, характеризующий Манна (государство)

– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.