Манон (опера Массне)

Название «Манон» имеет и другие значения.

Опера

Манон
Manon
Александр Головин. Портрет певца Д. А. Смирнова в роли кавалера де-Грие в опере Ж. Массне «Манон». 1909
Композитор	Жюль Массне
Автор(ы) либретто	Анри Мельяк и Филипп Жиль
Жанр	Комическая опера
Действий	5
Год создания	1883
Первая постановка	19 января 1884 года.
Место первой постановки	Опера-Комик, Париж

«Мано́н» (фр. Manon) — лирическая опера в пяти актах французского композитора Жюля Массне. Французское либретто Анри Мельяка и Филиппа Жиля по мотивам романа «История кавалера де Гриё и Манон Леско» (1731) французского писателя Антуана Франсуа (аббата) Прево. Премьера состоялась в Опера-комик в Париже 19 января 1884 года.

Манон — самая популярная и совершенная опера Массне, она занимает большое место в репертуарах мировых оперных театров с момента её создания. Музыка оперы стала квинтэссенцией музыкальных вкусов «прекрасной эпохи» 1870—1914 годов во Франции.

История создания и постановки

Массне работал над оперой начиная с 1881 года, преимущественно в своём загородном доме близ Парижа; кроме того, во время работы над «Манон» композитор некоторое время жил в Гааге, в том самом доме, где когда-то жил Прево.

С первой постановки 19 января 1884 года в парижской Опера-комик «Манон» стала одной из жемчужин её репертуара: в 1919 году был дан тысячный спектакль, в 1952 году — двухтысячный.

В 1885 году состоялись британская премьера в Ливерпуле и американская премьера в Нью-Йорке. В Венской придворной опере «Манон» была впервые поставлена в 1890 году, в Лондоне — в 1891 году, в Турине — в 1893 году, в Риме — в 1894 году, первое представление в Метрополитен-опера прошло в 1895 году.

Действующие лица

Партия	Голос	Исполнитель на премьере 19 января 1884 (Дирижёр Жюль Данбе)
Манон Леско	сопрано	Мари Эйльброн
Леско, её двоюродный брат	баритон	Эмиль-Александр Таскин
Граф де Гриё	бас	Кобале
Шевалье де Гриё, его сын	тенор	Жан-Александр Талазак
Гийо Морфонтейн	бас	Франсуа-Антуан Гриво
Мосье де Бретиньи	баритон	Колен
Пуссетта, актриса	сопрано	Моль-Трюфье
Жавотта, актриса	меццо-сопрано	Эстер Шевалье
Розетта, актриса	меццо-сопрано	Реми
Хозяин гостиницы	баритон	Лаби
Путешественники, слуги и служанки в гостинице, публика в саду, монахи, игроки, солдаты.

Либретто

Действие происходит во Франции в XVIII веке.

Действие первое. Перед гостиницей в Амьене

В гостиницу прибыли богач де Бретиньи в сопровождении своего старшего друга Гийо Морфонтейна. Они хотят угостить обедом трех актрис — Пуссету, Жавотту и Розетту. Приезжие договариваются с хозяином гостиницы о том, чтобы обед был подан по высшему разряду. Хозяин гостиницы приглашает их зайти внутрь. Приходит Леско, он встречает дилижанс из Арраса, на котором должна приехать его родственница. Когда приезжает дилижанс, Леско быстро находит в толпе приезжих свою кузину Манон. Она немного напугана — это первое её самостоятельное путешествие, она уехала из дому, чтобы по настоянию родителей вступить в монастырь (ария Манон «Je suis toujours tout étourdie»). Леско уходит, чтобы забрать багаж кузины. Из гостиницы выходит Гийо. Он поражен красотой и невинностью девушки. Гильо предлагает Манон вместо монастыря ехать с ним в Париж. Его уговоры прерываются появлением де Бретиньи и трех актрис, которые уводят Гийо. Возвращается Леско. Он наставляет Манон в том, как должна себя вести девушка из дворянского рода, чтобы не уронить своего достоинства (ария Леско «Regardez-moi bien dans les yeux»). Сам же кузен не стремится следовать этим правилам и вновь оставляет Манон одну, чтобы пойти выпить с друзьями. Спокойствие и невинность Манон смущены заигрываниями Гийо, и оставшись одна она мечтает о том, каково могло бы быть её будущее, если бы она не уходила в монастырь (ария «Voyons, Manon»). Возле гостиницы появляется молодой человек. Это шевалье де Гриё, который возвращается после обучения домой к отцу. Внезапная встреча молодых людей вызывает у них любовь с первого взгляда. Манон отказывается от мысли ехать в монастырь, а де Гриё от возвращения к отцу. Они соединят свои судьбы и вместе поедут в Париж (дуэт «Nous vivrons à Paris»). Захватив карету, которую нанял Гийо, влюбленные убегают. Из дверей гостиницы выходят Леско, Гийо, де Бретиньи и актрисы. Тщетно ищет Гийо Манон и свою карету. Поняв в чем дело, он клянется отомстить девушке, которая пренебрегла им.

Действие второе. Квартира де Гриё в Париже

Утро. Де Гриё, сидя за столом, пишет письмо отцу. Просыпается Манон. Де Гриё говорит ей, что в письме умоляет отца простить его и дать согласие на свадьбу с Манон. Служанка объявляет о приходе двух военных. Входит Леско в сопровождении второго военного. Он устраивает де Гриё сцену, обвиняя его в соблазнении невинной девушки — его кузины. Де Гриё заявляет о своих честных намерениях и в доказательство показывает Леско письмо к отцу, в котором просит согласия на брак с Манон. Второй военный приближается к Манон, и она узнает переодетого де Бретиньи. Пока Леско разговаривает с де Гриё, де Бретиньи открывает Манон, что возмущение Леско просто игра. На самом деле они договорились о том, что Манон лучше переехать к де Бретиньи. Тем более, что отец де Гриё узнал о местопребывании сына, и тот вот-вот будет арестован и насильно отправлен домой. В этом случае Манон останется на улице и без средств к существованию. Де Бретиньи предлагает ей серьёзно задуматься. Посетители уходят. Де Гриё также выходит, чтобы отправить письмо. В одиночестве Манон терзается сомнениями, но в конце концов принимает решение покинуть де Гриё и уйти к де Бретиньи (ария Манон «Adieu, notre petite table»). Возвращается де Гриё. Он мечтает о том, как счастливо они будут жить с Манон, когда отец даст согласие на брак (ария де Гриё «En fermant les yeux»). Но мечтам не суждено сбыться. В прихожей шум. Де Гриё выходит выяснить, в чем дело. Это люди графа, которые забирают его и увозят в родительский дом.

Действие третье. Картина первая. Променад Кур-ля-Рейн в Париже

Праздничный день. Среди публики всех сортов три актрисы — Пуссетта, Жавотта и Розетта. Появляется Леско. Он прославляет радости беззаботной жизни (ария Леско «Pourquoi bon l'économie?»). Появляется Гийо. Сначала он заигрывает с актрисами, а затем подходит к де Бретиньи. Он собирается переманить Манон к себе, но Бретиньи спокоен — Манон устраивает её положение. Публика с восторгом встречает Манон. В руках де Бретиньи она стала символом богатства, красоты и могущества (песня Манон «Je marche sur tous les chemins»). Манон прославляет радости любви и молодости (гавот «Obéissons quand leur voix appelle»). Неожиданно к де Бретиньи подходит его знакомый. Из разговора Манон узнает, что это граф де Гриё. Он рассказывает, что его сын исправился, принял сан аббата в Сан-Сюльпис. В Манон с новой силой вспыхивает чувство к де Гриё. Гийо объявляет Манон, что специально ради неё он пригласил танцоров исполнить балет. Но Манон не интересуется происходящим. Она просит Леско проводить её в Сан-Сюльпис.

Действие третье. Картина вторая. Семинария Сан-Сюльпис

Прихожане церкви хвалят нового аббата. Выходят граф де Гриё и шевалье де Гриё в рясе аббата. Граф наставляет сына (ария графа «Epouse quelque brave fille») и прощается с ним. Де Гриё хочет начать новую жизнь, забыть Манон, но образ любимой все время стоит перед ним (ария де Гриё «Ah! Fuyez, douce image»). Де Гриё опускается на колени и начинает молиться. Появляется Манон, она спрашивает у служителя, где аббат де Гриё, тот указывает на молящегося. С нежностью Манон смотрит на любимого. Де Гриё оборачивается. Он потрясен. В ужасе отталкивает Манон, как адское наваждение. Но Манон полна раскаяния — она поняла, что никакие богатства не могут заменить настоящей любви (ария Манон «N’est-ce plus ma main?»). Де Гриё не может больше сопротивляться. Он сжимает Манон в объятиях.

Действие четвертое. Казино в Отеле "Трансильвания".

Игра в разгаре. Среди игроков Леско и Гийо. За игрой наблюдают три актрисы, готовые сопровождать выигравшего. Появляются де Гриё и Манон. Сложив сан аббата и вернувшись с Манон в Париж, де Гриё вновь навлек на себя гнев отца. Теперь у него нет средств. Де Гриё прекрасно понимает, что хотя Манон и любит его, но жить в бедности она не будет, и если ему не улыбнется судьба, покинет его (ария де Гриё «Manon! Manon! Sphinx étonnant»). В разговоре с актрисами Манон подтверждает это. Де Гриё садится играть в карты. Его противником оказывается Гийо. Де Гриё трижды выигрывает у Гийо, получив огромную сумму. Гийо обвиняет де Гриё в шулерстве. Все возмущены. Леско становится на сторону де Гриё. Гийо уходит. Де Гриё угощает всех присутствующих шампанским. Внезапно врывается полиция, которую привел Гийо. Он указывает на де Гриё как на шулера, а на Манон как на его сообщницу. Наконец-то свершится месть, задуманная ещё в Амьене. Вместе с Гийо пришел и граф, который заявляет, что освободит сына, если тот пообещает больше не видеться с Манон. Де Гриё отказывается. Его и Манон уводит полиция.

Действие пятое. Застава на Гаврской дороге

Выкупленный из тюрьмы графом шевалье де Гриё в сопровождении Леско ожидают конвой с арестантами, направляющимися в Гавр. Среди них должна быть Манон, её приговорили к высылке в колонии как женщину легкого поведения. Де Гриё должен любой ценой освободить её. Подходят солдаты, конвоирующие арестантов. Леско и де Гриё вступают в переговоры с сержантом. За большую сумму им удается добиться свидания с Манон. Сержант разрешает Манон остаться до утра на заставе. Приводят Манон. Она изменилась до неузнаваемости: больна, острижена, в арестантской одежде. Но для де Гриё это ничего не значит. Он по-прежнему любит свою Манон. Де Гриё предлагает Манон бежать, но у неё нет сил. Они предаются воспоминаниям о своей жизни, о любви, о счастье, которого не оценили. У Манон появляется надежда на спасение, возрождение былого счастья. Светает, пора бежать. Но всё слишком поздно. Болезнь подорвала силы Манон. Со словами «Такова история Манон Леско» она умирает на руках у де Гриё.

Литература

• Оперные либретто. — М., 1954.

Ссылки

• [libretto-oper.ru/operas/massenet/manon.php Полное либретто оперы «Манон» на русском]

Отрывок, характеризующий Манон (опера Массне)

– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.