Мансфилд, Джозеф

Джозеф Кинг Фенно Мансфилд
Дата рождения	22 декабря 1803(1803-12-22)
Место рождения	Нью-Хэвен, Коннектикут
Дата смерти	18 сентября 1862(1862-09-18) (58 лет)
Место смерти	Шарпсберг, Мериленд
Принадлежность	США
Род войск	армия США
Годы службы	1822 — 1862
Звание	генерал-майор
Командовал	Двенадцатый корпус Потомакской армии
Сражения/войны	Гражданская война в США Битва на рейде Хэмптон-Роудс Сражение при Энтитеме

Джозеф Кинг Фенно Мансфилд (Joseph King Fenno Mansfield; 22 декабря 1803 — 18 сентября 1862) — кадровый американский офицер, гражданский инженер, и генерал армии Союза во время американской гражданской войны. Погиб в сражении при Энтитеме.

Ранние годы

Мансфилд родился в городе Нью-Хэвен, штат Коннектикут, в семье Генри и Марии мансфилд. Он приходился племянником генералу Джозефу Тоттену (одного из первых выпускников Вест-Пойнта). Когда ему исполнилось 14 лет, он поступил в военную академию Вест-Пойнт и окончил её вторым в классе 1822 года. Его определили вторым лейтенантом в инженерный корпус армии США. В 1825—1828 годах мансфилд участвовал в строительстве форта Гамильтон в штате Нью-Йорк, а в 1830 году был назначен суперинтендантом на остров Кокспур, где строился форт Пикенс и где в то время служил в звании второго лейтенанта Роберт Эдвард Ли.

Только 5 марта 1832 года Мансфилд был повышен до первого лейтенанта, а 7 июля 1838 года стал капитаном. Во время мексиканской войны он получил звание майора (9 мая 1846 года) за храбрость при обороне форта Браун, затем принял участие в сражении при Монтеррей, где был ранен в ногу, а 23 сентября 1846 года получил временное звание подполковника за Монтеррей. За участие в сражении при Буэна-Виста получил временное звание полковника. Уже после войны, 28 мая 1853 года, Мансфилд получил постоянное звание полковника и должность генерального инспектора армии.

Гражданская война

Когда началась Гражданская война, Мансфилд стал командовать вашингтонским департаментом (27 апреля — 17 августа 1861 года) и 6 мая получил временное звание бригадного генерала регулярной армии, и это звание 14 мая стало постоянным. После высадки армии Батлера в Северной Каролине Мансфилд был переведен на Гаттерасовские батареи и 9 марта 1862 года вел огонь по конфедеративному броненосцу «Вирджиния» по время Сражения на рейде Хэмптон-Роудс. Летом 1862 года участвовал во взятии Норфолка и Саффолка. В конце года он командовал пехотной дивизией федерального VII корпуса.

Когда в сентябре 1862 года началась Мерилендская кампания, Мансфилду было доверено командование XII корпусом Потомакской армии — это произошло 15 сентября, за два дня до сражения при Энтитеме. Когда Мансфилд прибыл в лагерь корпуса, за его плечами было 40 лет службы в армии, но ни одного серьезного сражения. Он был уже седым, однако на удивление энергичным для своего возраста. Перед началом сражения его корпус состоял из двух пехотных дивизий и насчитывал 12 300 человек:

• Дивизия генерала Альфеуса Уильямса (бригады Сэмюэля Кроуфорда и Джорджа Гордона);
• Дивизия генерала Джорджа Грина (бригады Гектора Тиндейла, Генри Стейнрока и Уильяма Гудрича);

Утром 17 сентября 1862 года началось сражение при Энтитеме: корпус генерала Хукера начал наступление на левый фланг Северовирджинской армии. Корпус Мансфилда шел вслед за Хукером. Мансфилд сам наступал вместе с левым флангом своего корпуса (с бригадой Кроуфорда) в районе Вест-Вуда. Он ненадолго вернулся в тыл, чтобы поторопить отстающие части, а когда вернулся к передовым полкам, то увидел, что солдаты 10-го мэнского полка стреляют в сторону леса. Мансфилд решил, что в лесу находятся люди Хукера и крикнул полку: «Вы стреляете по своим!», но солдаты ответили, что в лесу находится именно противник. Мансфилд ответил: «Да, да, вы правы», и в этот же момент пуля попала в его лошадь и одновременно в правую часть груди. Патрик Генри Флуд, хирург 107-го Нью-Йоркского полка, писал потом своей жене: «Я обнаружил, что одежда на его груди пропиталась кровью, а когда её сняли, то оказалось, что он ранен в правую часть груди, пуля прошла в двух дюймах от соска и вышла из спины возле края лопатки».

Шатаясь в седле, генерал направил окровавленного коня на север по Смоуктаунской дороге, прочь от 10-го мэнского, и добрался до правой роты 125-го пеннсильваннского. Капитан Гарднер (рота К) заметил, что генерал выглядит нехорошо, и позвал людей, чтобы те помогли генералу спешиться. Сержант Джон Кэхо (рота К) и рядовые Сэм Эдмусон (рота К) и Руди (рота Н) при помощи двух отставших от частей солдат осторожно сняли истекающего кровью офицера с его коня. Сложив кресло из мушкетов, пять человек подняли Мансфилда и отнесли его к одиноко стоящему дереву в тылу своих позиций, и оставили там в ожидании хирурга.

Его доставили в полевой госпиталь на ферме Джорджа Лина в Шарпсберге, где он умер на следующее утро. Мансфилда похоронили на кладбище Индиан-Хилл в Мидлтауне, Коннектикут. Ему было посмертно присвоено звание генерал-майора, задним числом от 18 июля 1862 года, за храбрость при Энтитеме. После смерти Мансфилда командование корпусом принял Альфеус Уильямс.

Наследие

В честь генерала был назван Форт Мансфилд в штате Род-Айленд и Мансфилд-Авеню на энтитемском поле боя. В его же честь была названа бейсбольная команда «Middletown Mansfields».

Его племянник, лейтенант Ховард Мэтер Бернхэм из батареи Н 5-го легкоартиллерийского полка, погиб в 1863 году в сражении при Чикамоге.

Ссылки

• [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/America/United_States/Army/USMA/Cullums_Register/287*.html Register of Officers and Graduates of the United States Military Academy Class of 1822]
• [archive.org/stream/josephkfmansfiel00goul/josephkfmansfiel00goul_djvu.txt Joseph K. F. Mansfield, brigadier general of the U.S. Army. A narrative of events connected with his mortal wounding at Antietam, Sharpsburg, Maryland, September 17, 1862]

Отрывок, характеризующий Мансфилд, Джозеф

Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.