Манус, Игнатий Порфирьевич
| Игнатий Порфирьевич Манус |
Игна́тий Порфи́рьевич Ма́нус (до крещения — Игнац Иосифович Манус; 1860, Бендеры Бессарабской губернии — 1918, Петроград) — русский финансист, промышленник, банкир и биржевой деятель, экономист и публицист, купец первой гильдии (1901), действительный статский советник (1915), коммерции советник (1916).
Содержание
Биография
Родился в Бендерах Бессарабской губернии, в семье Иосифа Лейзеровича Мануса (1839—?), родом из Аккермана.[1] Учился в гимназии в Одессе. С начала 1880-х годов работал финансовым агентом правления Сызранско-Моршанской, затем Самаро-Оренбургской и Козлово-Воронежско-Ростовской железных дорог.[2] С начала 1890-х годов служил заведующим финансово-хозяйственной частью правления Царскосельской железной дороги и в канцелярии градоначальника Петербурга. Был членом правления правления Общества Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги (в 1912 году — пятый член правления по числу акций). Купец 2-й гильдии (1898) и 1-й гильдии (1901).
Со времени своего переезда в Санкт-Петербург занимался биржевыми операциями, был членом правления Банкирской конторы, специально созданной для биржевых операций и стал одной из крупнейших фигур на фондовом рынке Петербурга. В 1912 году избран в действительные члены совета Фондового отдела биржи, но не утверждён министерством финансов. С 1907 года И. П. Манус был крупным пайщиком Товарищества Петербургского вагоностроительного завода, с 1913 года член его правления; участвовал в создании объединённого Товарищества вагоностроительных заводов «Феникс», был назначен директором его правления. Владел значительным пакетом акций Российского золотопромышленного товарищества, Бакинского нефтяного общества, Общества железоделательных, сталелитейных и механических заводов Сормово.
В 1914—1918 годах — председатель правления Российского транспортного и страхового общества (второй по числу акций), с 1915 года также его директор-распорядитель. Сыграл существенную роль в расширении торговых отношений с США, заключил соглашение с промышленной и банковской компанией «Чарльз Б. Ричард и Ко», став её представителем в России, руководил созданием Русского комитета по торговле с Египтом. Был также крупным акционером Общества Юго-Восточных железных дорог (с 1916 года входил в совет директоров), занимался биржевой торговлей от Петроградского международного коммерческого банка, был кандидатом в директора его правления. В 1917 году владел 13,6 тысячами (17,2 % от общего выпуска) акций этого банка. Владел акциями обществ Владикавказской, Подольской, Северо-Донецкой и Троицкой железных дорог, Русского торгово-промышленного банка, был членом совета Сибирского торгового банка. Был одним из основателей Южного банка в Одессе (с младшим братом Авраамом) и Банка взаимного кредитования землевладельцев Бендерского уезда («банк Мануса») в Бендерах (с младшим братом Маней).
Занимался благотворительностью, в 1896—1897 годах состоял в Железнодорожном обществе потребителей, был членом его Ревизионной комиссии, в 1900 году был членом правления, впоследствии директором Дома трудолюбия для детей подростков Галерной гавани, членом-соревнователем Императорского человеколюбивого общества. Активно публиковался в ряде столичных газет по экономическим вопросам, биржевой и банковской деятельности, промышленного производства и на музыкальные темы; был ранним поборником несостоявшегося тогда строительства московского метрополитена. Вёл финансовый отдел в журнале «Гражданин», сотрудничал в журналах «Экономист России» и «Новый экономист», газете «Биржевые ведомости», в том числе под различными псевдонимами (Зелёный, Homo). Выпустил сборник своих статей за 1902—1905 годы «Политические, экономические и финансовые вопросы последнего времени».
4 июля 1918 года по личному распоряжению Г. И. Бокия и по доносу служащего правления Российского транспортного и страхового общества Н. П. Тулупова арестован петроградским ЧК «по подозрению в нарушении декрета о сделках с акциями и другими ценными бумагами», во время дознания обвинён также в «попытке подкупа должностных лиц с целью освобождения». 30 октября 1918 года приговорён к расстрелу с конфискацией имущества.[3]
Семья
- Брат — Авраам Иосифович Манус (Абрам Иосифович Манис, 1868—?), врач, преподаватель Николаевского 2-го училища и со-основатель (вместе с братом) Южного банка в Одессе (1916), надворный советник.[4]
- Жена — Клара Абрамовна Манус, после расстрела мужа эмигрировала заграницу.
Книги
- И. П. Манус. Политические, экономические и финансовые вопросы последнего времени. СПб: Типо-литография «Энергия», 1905. — 211 с.
Напишите отзыв о статье "Манус, Игнатий Порфирьевич"
Примечания
- ↑ Согласно некоторым источникам, Иосиф Манус был врачом. Фамилия в ряде документов также записывалась как Манис; в свидетельстве о браке младшего брата Авраама (Абрама) Иосифовича, выданном канцелярией кишинёвского городского раввина в 1894 году, он назван «аккерманским мещанином».
- ↑ [www.hist.msu.ru/Banks/sources/gessen/gessen.htm В. Ю. Гессен «Игнатий Порфирьевич Манус — промышленник, банковский и биржевой деятель»]
- ↑ [archive.is/20130918161925/www.istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1564&n=84 Павел Лизунов «Расстрел с конфискацией имущества»]: Реабилитирован в 2007 году постановлением Президиума Санкт-петербургского городского суда.
- ↑ Его сын — Владимир Манус (1905—1942), инженер, погиб во время оккупации Одессы; также в 1942 году погибли его дочери Роза (1898) и Лидия (1902). У Игнатия Мануса были также сёстры Эсфирь (в замужестве Эсфирь Иосифовна Вашкович, ?—1938), Гудель (1879—?) и Люба, брат Маня (Моня, 1870—?).
Отрывок, характеризующий Манус, Игнатий Порфирьевич
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
