Марвелл, Эндрю

Эндрю Марвелл
Andrew Marvell
Дата рождения:	31 марта 1621(1621-03-31)
Место рождения:	Уайнстед близ Гулля
Дата смерти:	16 августа 1678(1678-08-16) (57 лет)
Место смерти:	Лондон
Гражданство:	Англия
Род деятельности:	поэт, сатирик, парламентарий

Эндрю Марвелл (англ. Andrew Marvell; 31 марта 1621 — 16 августа 1678) — английский поэт, один из последних представителей школы метафизиков и один из первых мастеров поэзии английского классицизма.

Эндрю Марвелл был английским поэтом-метафизиком и членом Парламента. Его отец, также Эндрю Марвелл, был священником. Как поэт, был связан с Джоном Донном и Джорджем Хербертом. Его другом и коллегой был Джон Мильтон.

Марвелл родился в городе Уайнстед, графство Йоркшир. Семья переехала в Гулль (Халл), когда отец Марвелла был назначен лектором в церкви Святой Троицы в этом городе. Здесь Марвелл окончил среднюю школу, которая сейчас названа его именем.

Самые известные стихотворения Марвелла — «К стыдливой возлюбленной», «Сад», «Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии» и «Об Эпплтон Хаус. К милорду Фэрфаксу»

Жизнь

В возрасте 12-ти лет Марвелл посещал Колледж Троицы в Кембридже и закончил его. В 1639 г. Марвелл окончил Кембриджский университет.С середины 1642 года Марвелл, скорее всего, путешествовал по Европейскому континенту и до 1646 года жил за границей, по-видимому, в качестве наставника отпрысков благородных фамилий. О его путешествиях по Европе сведения отрывочны. Известно о его пребывании в Риме в 1645 году. Мильтон позднее отметил, что Марвелл, во время пребывания заграницей, освоил французский, итальянский и испанский языки.

В 1651-52 гг., когда на его попечении находилась дочь лорда Ферфакса, Марвелл проживал в йоркширской усадьбе последнего, Эпплтон-хаусе. Там он создал поэму «Upon Appleton House» с идиллическим описанием местного парка и знаменитое стихотворение «The Garden», представляющее тот же образ в более сжатой и обобщенной форме.

Во время Английской революции политические взгляды Марвелла претерпели эволюцию от острых насмешек над Кромвелем до безоговорочного принятия политики последнего. В 1653-57 гг. Марвелл по поручению Кромвеля руководил образованием его воспитанника Уильяма Даттона, а также служил помощником Джона Мильтона в министерстве иностранных дел. В 1659 г. был избран в Парламент, где с успехом представлял город Халл до самой своей смерти в 1678 г.

Реставрацию Стюартов Марвелл принял в штыки, о чем свидетельствуют его политические сатиры в стихах («The Rehearsal Transpos’d») и прозе («Last Instructions to a Painter»). В поздних произведениях поэт окончательно переходит на позиции классицизма. Стихи свои он не воспринимал серьёзно и не печатал. Вполне вероятно, что они остались бы неопубликованными, если бы через три года после его смерти их первое издание не предприняла его экономка, называвшая себя вдовой Марвелла.

Первые стихи, написанные на латинском и греческом языках, были опубликованы ещё во время пребывания Марвелла в Кембридже. Эти стихи были жалобой из-за прихода чумы и ликованием по поводу рождения ребёнка у короля Карла I и Королевы Генриетты Марии. Хотя и с опозданием, он все же стал одним из сочувствующих режимам правления во времена «Междуцарствия», после казни Карла I, 30 января 1649 года. Его Горацианская ода, стихотворение политического характера, написанная в начале 1650 года, выказывает сочувствие цареубийству, хотя и восхваляет возвращение Оливера Кромвеля из Ирландии.

Приблизительно в 1650—1652 годах, Марвелл служил наставником дочери Генерала Томаса Фэрфкса, который незадолго до этого оставил командование Парламентской армии Кромвеля. В то время Марвелл жил в Доме в Нан Эпплтоне, поблизости Йорка, где он продолжал писать. В одном из его стихотворений, «Об Эпплтон Хаус. К милорду Фэрфаксу», он использует описание поместья, чтобы передать положения Марвелла и Фэрфакса в период войны и политических изменений. Но, возможно, самая известная поэма, написанная Марвеллом в то время — «К стыдливой возлюбленной».

Англо-Голландская война и работа в качестве помощника по латинскому языку В период растущего напряжения, которое в итоге привело к Англо-Голландской войне 1653 года, Марвелл написал сатирическое произведение «Нрав Голландии» и использовал в нём тогдашний стереотип, изобразив Голландцев «алкоголиками и грубиянами».

Марвелл стал наставником подопечного Кромвеля, Вильяма Даттона, в 1653 году, и переехал к ученику в дом Джона Оксенбриджа в Итоне. Оксенбридж совершил два путешествия в Бермуды, и, считается, что именно это вдохновило Марвелла написать его стихотворение «Бермуды». Он также написал несколько стихотворений, которые восхваляли Кромвеля, который к тому времени был Лорд-протектор Англии. В 1656 году Марвелл и Даттон отправились во Францию, чтобы посетить Протестантскую Академию Сомюр.

В 1657 году Марвелл примкнул к Мильтону, который к тому времени уже совсем потерял зрение, в качестве помощника по латинскому языку, в Государственном совете Кромвеля, с зарплатой 200 фунтов стерлингов в год, что, на то время, полностью обеспечивало финансовую независимость. В 1659 году он был избран членов Парламента от места его рождения, Халл, Йоркшир. За это ему платили 6 шиллингов, 8 пенни в дни заседания Парламента — финансовое обеспечение, полученное с взносов избирателей. Марвелл вскоре был снят с этого поста ввиду изменений, случившихся в Парламенте в 1659 году, но затем вновь восстановлен в 1660-м, и в этот раз он пробыл на посту до последних дней жизни.

После Реставрации. Оливер Кромвель умер в 1658 году. Преемником стал его родной сын Ричард, но в 1660 монархия была возвращена Карлу II. В конечном счете, Марвелл все-таки решился и написал несколько длинных и едко-сатиричных стихотворений против придворной коррупции. Хотя они и распространялись в форме рукописей, а некоторые даже были напечатаны, хоть и анонимно, их характер были весьма политическим, и поэтому было слишком опасно их печатать под именем автора, по крайней мере, до его смерти. Он едва избежал наказания за сотрудничество с республиканцами, в то время, как сам убеждал правительство Карла II отменить приговор о смертной казни Джона Мильтона за его антимонархические публикации и революционную деятельность. Близость в отношениях двух бывших напарников по службе объясняется тем фактом, что Марвелл написал вступительное стихотворение ко второму изданию известной эпической поэмы Мильтона «Потерянный Рай».

Марвелл поднял сопротивление против «придворной партии» и анонимно высмеял их. Самое длинное его стихотворение сатирического характера «Последние Инструкции Художнику», написанное в 1667, явилось своеобразным ответом коррупции, который поспособствовал поражению Англии во второй Англо-Голландской войне. Поэма не печаталась вплоть до окончания Революции 1688—1689 годов. В стихотворении главный герой, художник, обучается тому, как изобразить государство без флота, который будет его защищать, государство, управляемой людьми без особых умственных способностей и отваги, коррумпированный и распущенный двор и нечестных чиновников.

С 1659 года и до самой смерти в 1678 году, Марвелл был добросовестным членом Парламента, не прекращая представлять отчеты о ведении Парламентских и Национальных дел своему избирательному округу, а также служил лондонским представителем Дома Святой Троицы в Халле, гильдии капитана корабля. Он совершил две миссии на континент, одну в Голландии и другую, захватывающую Россию, Швецию и Данию. Он также написал анонимную прозу сатирического характера, критикующую монархию католицизма, защищая пуританских диссидентов и осуждая цензуру.

Репутация

На протяжении XVIII и XIX вв. Марвелл как поэт находился в тени Мильтона и Драйдена. В истории литературы о нем вспоминали исключительно как об авторе едких политических сатир и стихотворного отрывка «Бермуды», посвященного освоению пуританами Нового света.

Новое открытие Марвелла произошло в начале XX века, в первую очередь благодаря Томасу Элиоту, который считал марвелловское «К стыдливой возлюбленной» («To His Coy Mistress») едва ли не величайшим стихотворением во всей английской поэзии. В настоящее время оно является хрестоматийным.

Большим поклонником Марвелла был Владимир Набоков. Его роман «Бледное пламя» (1962) пересыпан цитатами из марвелловской эклоги «Nymph Complaining for the Death of her Fawn». В своих лекциях он сравнивал марвелловский оптимизм и жизнелюбие с пушкинскими.

Ссылки

[www.poetsgraves.co.uk/marvell.htm Биография (англ.)]

Отрывок, характеризующий Марвелл, Эндрю

Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.