Маргарита I Датская

Маргрете I Датская Margrete I<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Королева Дании
1387 — 1396
Предшественник:	Олаф II
Преемник:	Эрик Померанский
Королева Норвегии
1387 — 1389
Предшественник:	Олаф IV
Преемник:	Эрик Померанский
Королева Швеции
1389 — 1396
Предшественник:	Альбрехт Мекленбургский
Преемник:	Эрик Померанский
Рождение:	1353(1353) Дания
Смерть:	28 октября 1412(1412-10-28) Фленсбург Фьорд
Место погребения:	Роскилльский собор
Род:	Династия Эстридсена, Фолькунги
Отец:	Вальдемар IV Аттердаг
Мать:	Ядвига Шлезвигская
Супруг:	Хокон VI Магнуссон
Дети:	Олаф Хоконссон

Маргарита (Маргрете) Датская (дат. Margrete Valdemarsdatter; 1353 — 28 октября 1412) — королева Дании с 10 августа 1387 по 24 января 1396 года, регент Норвегии с 2 февраля 1388 по 6 сентября 1389 года и королева Швеции с 22 марта 1389 по 23 июня 1396 года.

Биография

Дочь датского короля Вальдемара IV Аттердага, жена норвежского короля Хакона Магнуссона. Умный и решительный политик и государственный деятель, обладала огромным авторитетом в странах Скандинавии.

Когда Вальдемар IV умер в 1376 году, в живых из его прямых потомков оставались его младшая дочь Маргарита с сыном Олафом и другой внук – сын старшей дочери. Маргарита добилась, чтобы риксрод (королевский совет) предпочел её Олафа в качестве наследника умершего короля.

В 1380 году после смерти Хакона Олаф унаследовал еще и престол Норвегии. Таким образом, в качестве регентши, Маргарита правила Данией и Норвегией от имени Олафа, а после его преждевременной смерти в 1387 году все ландстинги (местные власти) Дании и Норвегии провозгласили её «госпожой и хозяйкой страны».

В конце 1380-х годов в Швеции вновь разгорелась борьба между феодалами и королём. В 1388 году феодалы обратились к Маргарите за помощью в их борьбе с королём Альбрехтом Мекленбургским. В 1389 году войска Маргариты одержали победу над войсками Альбрехта, после чего Маргарита была объявлена «госпожой и правителем» Швеции.

Так Швеция, Дания и Норвегия, получив в лице Маргариты одного правителя, фактически объединились в единое государство. Стремясь закрепить политическое единство трёх родственных скандинавских народов, Маргарита подвела под него прочную юридическую основу. Она добилась признания наследником трех скандинавских престолов своего внучатого племянника Эрика Померанского, и когда в 1397 году он достиг совершеннолетия, он был коронован как общескандинавский король (Кальмарская уния). При этом Маргарита сохранила за собой реальную власть и еще пятнадцать лет – до самого конца своей жизни – оставалась фактической правительницей всех трёх королевств.

Внутренняя политика Маргариты была нацелена на уменьшение политической роли знати и упрочение королевской власти. При ней редко собирались риксроды, но укреплялась подотчетная короне центральная и местная администрация, получил дальнейшее развитие институт ландстингов, дававший прямой контакт с широкими слоями населения страны. Она создала специальные судебные тинги, где владельцы земель должны были отчитываться, каким путём они их получили. В финансовой сфере проводила политику строгой экономии, лишь однажды пошла на введение чрезвычайного налога (чтобы возобновить чеканку собственной датской монеты).

Маргарита подолгу жила в Швеции. Там, воспользовавшись уступками, на которые пошли шведские феодалы еще во время их борьбы с Альбрехтом Мекленбургским, она провела редукцию (возвращение в казну) феодальных земель, осуществив таким образом то, что ранее безрезультатно пытался проделать Магнус Эрикссон. Редукция затрагивала и церковные владения, при этом духовенство оказалось в особенно тяжелом положении, так как редукцией его земель занималась под контролем Маргариты верхушка шведских феодалов.

Во внешней политике Маргариты на первом месте стояло изгнание немцев из Скандинавии и расширение границ Дании в южном направлении (Шлезвиг и Гольштейн). В 1385 году она заставила Ганзу отказаться от датских земель, находившихся в залоге, а в 1386 голштинский герцог признал сюзеренитет датской короны над Южной Ютландией.

Маргарита избегала вхождения скандинавских стран в союзы, обязывающие принимать участие в иностранных войнах. Устроив брак Эрика Померанского с дочерью английского короля Генриха IV Филиппой, Маргарита уклонилась от заключения при этом наступательного союза против Франции (Столетняя война), ограничившись простым оборонительным союзом.

Маргарита вела свою политику последовательно, но при этом с большой осторожностью и гибкостью, путь переговоров всегда предпочитала силовому решению вопроса. Это позволяло ей избегать серьезных конфликтов с шведской аристократией.

Похоронена в соборе города Роскилле. Объединив в одно целое всю Северную Европу, осталась крупнейшей фигурой скандинавской истории.

Литература

• [ulfdalir.ru/literature/2515 История Дании. — М., 2007];
• [ulfdalir.ru/literature/2704 И. Андерссон. История Швеции. — М., 1951.]

Ссылки

• Форстен Г. В. Маргарита, королева Дании, Норвегии и Швеции // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Маргарита I Датская

– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.