Мария Стюарт, принцесса Оранская
| Мария Стюарт англ. Mary Stuart<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Марии кисти Бартоломеуса ван дер Гельста, 1652 год</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| 14 марта 1647 — 6 ноября 1650 | ||
| Предшественник: | Амалия Сольмс-Браунфельдская[en] | |
| Преемник: | Мария II, королева Англии | |
| Рождение: | 4 ноября 1631 Лондон, Королевство Англия | |
| Смерть: | 24 декабря 1660 (29 лет) Лондон, Королевство Англия | |
| Место погребения: | Вестминстерское аббатство | |
| Род: | Стюарты → Оранская династия | |
| Имя при рождении: | Мария Генриетта | |
| Отец: | Карл I | |
| Мать: | Генриетта Мария Французская | |
| Супруг: | Вильгельм II Оранский | |
| Дети: | Вильгельм III Оранский | |
Мари́я Генрие́тта Стю́арт также Мари́я Генрие́тта Англи́йская (англ. Mary Henrietta of England; 4 ноября 1631, Сент-Джеймсский дворец, Лондон — 24 декабря 1660, дворец Уайтхолл, Лондон) — старшая дочь короля Англии и Шотландии Карла I.
Мария была выдана замуж за будущего штатгальтера Нидерландов Вильгельма II Оранского в возрасте семи лет, однако до достижения возраста брачного согласия она должна была оставаться в Англии с родителями. Этому помешала накалившаяся в начале 1642 года обстановка в стране. Мария с матерью отбыла ко двору супруга, который пять лет спустя унаследовал титулы штатгальтера Нидерландов и принца Оранского.
Вильгельм умер 1650 году; за два дня до смерти мужа Мария родила сына Вильгельма, который позднее благодаря браку с племянницей матери, также Марией, стал королём Англии, Шотландии и Ирландии. Мария, ставшая единственным опекуном сына, не была популярна в Нидерландах из-за оказания помощи своим братьям, кроме того у неё были сложные отношения со свекровью Амалией Сольмс-Браунфельдской, считавшей принцессу молодой и неопытной.
После реставрации монархии в Англии в 1660 году, Мария отбыла в Лондон на празднования, где заболела оспой и умерла.
Содержание
Происхождение и ранние годы
Мария Генриетта родилась 4 ноября 1631 года в Сент-Джеймсском дворце в Лондоне и была третьим ребёнком и старшей дочерью из девяти детей английского короля Карла I и его жены Генриетты Марии[1], младшей дочери французского короля Генриха IV и его жены Марии Медичи[2][3]. Девочка была крещена в тот же день, поскольку существовали опасения, что новорождённая принцесса не обладает хорошим здоровьем и может умереть; церемонию провёл епископ Лондонский Уильям Лод. Своё имя девочка получила в честь бабки по матери Марии Медичи. Первое публичное появление принцессы состоялось в 1640 году на крещении её брата Генри[en]; Мария стала единственной крёстной маленького принца[4].
Первые годы своей жизни Мария провела вместе с братьями и сёстрами в Сент-Джеймсском дворце, а также в Ричмондском дворце[en] и Хэмптон-корте. Воспитанием девочки занималась графиня Роксбург[en]. Мария была известна своей грацией, красотой и манерами; кроме того, она преуспела в танцах, однако познания её в науках оставляли желать лучшего[1]. Мать девочки, королева Генриетта Мария, желала обратить дочь в католичество, для чего ввела в круг друзей Марии молодую леди, тайно исповедовавшую католицизм, однако отец принцессы быстро пресёк действия жены[4].
В январе 1640, когда Марии было восемь лет, поступило первое предложение о браке: в мужья юной принцессе предлагался пятнадцатилетний Вильгельм Оранский, старший сын штатгальтера Нидерландов Фредерика Генриха и Амалии Сольмс-Браунфельдской[1]. Мать потенциального жениха когда-то была фрейлиной и близкой подругой тётки Марии Елизаветы, королевы Богемии, что в последующем сыграло не последнюю роль в жизни Марии. Первоначальное предложение Оранского дома было отвергнуто королём Карлом I, желавшим выдать дочь замуж за сына испанского короля Филиппа IV. Обязательным условием для такого союза был переход принцессы в католичество, однако сама Мария, изучившая по просьбе матери основы католической религии, менять веру не захотела[5].
Брак. Принцесса Оранская
К концу 1630-х годов отношения между различными фракциями в английском обществе стали весьма напряжёнными; споры по поводу религии, общественных отношений, морали и политической власти становились всё более острыми. Вместе с тем, мать Марии, открыто исповедовавшая католицизм, становилась всё более непопулярной в стране[6]. В конце 1640 начале 1641 года Карл I решился на новые переговоры с Фредериком Генрихом Оранским.
Договорённость о браке Марии была достигнута быстро и уже 10 февраля 1641 года Карл I объявил в парламенте, что соглашение о браке его дочери фактически заключено, и что остаётся только рассмотреть этот союз с политической точки зрения. Сам Карл рассчитывал, что в случае крайней необходимости, Фредерик Генрих поможет ему поддержать королевский авторитет в Англии. Скромная свадебная церемония прошла в Уайтхолле 2 мая 1641 года. Королева Генриетта Мария не смогла присутствовать на религиозной церемонии, поскольку она проводилась по протестантскому обряду; вместо этого мать девочки наблюдала за церемонией с небольшой галереи. Бракосочетание старшей дочери короля фактически не праздновалось в Англии, поскольку страна находилась на пороге войны, разразившейся меньше, чем через год. Мария и Вильгельм получили поздравления от придворных, а также несколько подарков; кроме того, в честь молодожёнов был дан залп из 120 орудий, после чего Вильгельм вернулся в Нидерланды[7]. По брачному договору принцесса могла оставаться в Англии до достижения ею двенадцати лет[8]; супруг Марии должен был предоставлять ей 1500 ливров в год на личные расходы, кроме того, в случае преждевременной кончины Вильгельма, Мария получала содержание в размере 10000 ливров в год и две резиденции в личное пользование[1]. Также в договоре оговаривалось, что Мария и её придворные смогут свободно исповедовать свою религию, которая несколько отличалась от религии в стране её будущего супруга[7].
В начале 1642 года обстановка в стране накалилась. Мария с родителями была вынуждена укрыться в Хэмптон-корте[9], однако ситуация неуклонно переходила в открытую войну, и в феврале мать девочки вместе с ней отбыла в Гаагу[10]; для того, чтобы переправить принцессу и королеву в Нидерланды в Англию прибыл голландский эскорт из пятнадцати кораблей[7]. Вместе с Марией в Нидерланды отправилась её гувернантка леди Стенхоуп[en], ставшая впоследствии конфиденткой принцессы[11]. С политической точки зрения брак Марии частично окупился в 1643 году, когда королеве Генриетте Марии удалось убедить голландцев снарядить для её супруга целый корабль оружия и переправиться с ним в Йоркшир[12].
В начале 1642 года, незадолго от отбытия в Нидерланды, Мария получила от отца титул «королевской принцессы»[8]. Этот титул был введён по просьбе королевы Генриетты Марии, которая желала, чтобы её старшая дочь носила отличительный титул по французскому образцу, где старшая незамужняя дочь монарха именовалась мадам Руаяль[13].
В ноябре 1643 года в Гааге прошла вторая брачная церемония между Марией и Вильгельмом[7]. Несмотря на то, что Мария уже достигла двенадцатилетнего возраста, её брак не был консуммирован до 1644 года. В феврале 1644 года Мария полностью влилась в жизнь двора. Она давала аудиенции, встречалась с иностранными послами и выполняла все положенные ей функции с важностью и чинностью, поразительной для её лет. В марте она участвовала в ряде придворных торжеств по случаю недавнего альянса между Францией и Нидерландами и возглавляла развлекательные мероприятия, которые устраивал её супруг для французских посланников[14].
Мария, постоянно получавшая новости из Англии, сочувствовала отцу, и в декабре 1646 года с голландским торговым судном она отправила Карлу I письмо, в котором призывала его воспользоваться случаем и бежать в Нидерланды, однако Карл не прислушался к дочери. В Нидерландах у Марии сложились весьма тёплые отношения с тёткой Елизаветой, бывшей королевой Богемии, пребывавшей в Гааге в изгнании. Однако добросердечных отношений со свекровью у Марии так и не сложилось, поэтому она старалась минимизировать контакт с Амалией[11][7].
Свёкор Марии Фредерик Генрих умер 14 марта 1647 года. В день его смерти был созван парламент, который провозгласил Вильгельма наследником отца в качестве штатгальтера и главы армии; один за другим оставшиеся титулы отца были признаны за супругом Марии, и он стал принцем Оранским[7]. В 1648 году принцессу навестили братья Чарльз, принц Уэльский, и Джеймс, герцог Йоркский. В 1649 году был казнён отец Марии; после смерти Карла I принцесса помогла многим знатным англичанам и сторонникам её отца, вынужденным бежать из страны[15]. Среди тех, кто оказался под покровительством принцессы, была и семья Анны Хайд[16] — будущей жены герцога Йоркского и матери двух английских королев.
Вдовство
В пятнадцатилетнем возрасте у Марии случился выкидыш, после чего несколько лет принцесса не могла зачать. В начале 1650 года Мария снова была беременна. В конце октября — начале ноября, когда беременность принцессы подходила к концу, её супруг заболел оспой и умер 6 ноября; за два дня до его смерти, в день своего девятнадцатилетия, Мария родила сына Вильгельма. Колыбель новорождённого принца была задрапирована чёрной тканью в знак скорби по его отцу. Поскольку титулы штатгальтера Нидерландов и принца Оранского не являлись наследуемыми, маленький Вильгельм не получил их сразу после рождения[17].
Вскоре после рождения сына у Марии произошло несколько конфликтов со свекровью. Мария планировала назвать сына Карлом — в честь своего казнённого отца, однако Амалия настаивала на том, чтобы мальчика назвали Вильгельмом, что было более удачным выбором: первым правителем независимых провинций был Вильгельм I Оранский, кроме того, покойный отец мальчика также желал назвать сына Вильгельмом[17]. Выиграв битву за имя внука, Амалия собиралась стать и его опекуном, ссылаясь на то, что Мария была слишком молода, однако 15 августа 1651 года было подписано официальное распоряжении, которое сделало Марию единоличным опекуном и представителем сына, при этом Амалия и дядя маленького Вильгельма, курфюрст Бранденбурга, становились смотрителями за его владениями[11].
В целом, Мария не была популярна в Нидерландах, которые больше симпатизировали Оливеру Кромвелю; сама принцесса из-за таких предпочтений голландцев отказалась нанимать их в услужение сыну. В январе 1650 года Мария вместе с братом Джеймсом и тёткой Елизаветой планировала скромно отпраздновать первую годовщину смерти отца, однако правительство Нидерландов посчитало даже скромные торжества оскорбительными для английского правительства. Чуть позднее, когда посланники от английского парламента были приняты Генеральными штатами, Мария удалилась в свою вдовью резиденции в Бреде, однако влияние её партии не позволило англичанам заключить союз с Голландией. Вскоре после того, как в 1651 году Мария тайно приняла у себя брата Чарльза, который теперь именовался королём Карлом II, правительство страны запретило ей принимать каких-либо своих родственников. Двор Марии и её тётки называли гнездом гадюк, плетущих заговоры против свободных Нидерландов, Англии в целом и Кромвеля в частности[11].
В 1652 году настроения в Нидерландах изменились из-за начавшейся войны с Англией. Сын Марии был официально избран штатгальтером Зеландии и нескольких северных провинций, но де Витту, лидеру республики, удалось лишить его возможности быть избранным в Голландии; кроме того, Кромвель, при заключении мирного договора, настаивал на принятии Акта об исключении, который запрещал Голландии назначать членов Оранской династии на должность штатгальтера[18]. Ещё одним требованием Кромвеля было изгнание всех врагов Английской республики из Голландии. Мария выразила официальный протест, однако он не был принят во внимание, несмотря на то, что стране угрожала гражданская война; мирный договор был подписан 27 мая 1654 года[11].
Чем больше у Марии возникало забот в связи с положением сына, тем больше страдало здоровье принцессы. Чтобы сократить собственные расходы в интересах братьев, она объявила о своём намерении отказаться от двух из четырёх, находившихся в её распоряжении дворцов. В июле 1654 года она отправилась на спа-курорт, где провела несколько недель, а затем навестила брата Карл II в Кёльне, где располагался его двор[19]. Она вернулась в Нидерланды в октябре, но уже в июле 1655 года вновь отправилась к Карлу в Кёльн, инкогнито посетила ярмарку во Франкфурте и вернулась домой 15 ноября. В январе 1656 Мария отправилась в Париж, где проживала её мать и младшая сестра Генриетта, и была принята со всеми почестями при французском дворе[11].
Последние годы и смерть
В Нидерландах рано овдовевшую Марию посещали многочисленные поклонники и кандидаты в мужья, среди которых был Джордж Вильерс, 2-й герцог Бекингем[17]. Как утверждали современники, в Париже свою руку и сердце Марии также предлагали герцог Савойский, курфюрст Ганновера и его брат Георг Вильгельм Брауншвейг-Люнебургский; кроме того, особую благосклонность принцессе выказывал кардинал Мазарини. Мария покинула Париж 21 ноября и, после двухмесячного пребывания при дворе брата в Брюгге, она вернулась в Гаагу. Вскоре после возвращения Мария узнала о том, что её свекровь предложила Карлу II жениться на её дочери Генриетте, что глубоко возмутило принцессу. В 1658 году свекровь принцессы попыталась захватить пост регента при внуке, на который парламент страны назначил Марию, однако принцессе, при поддержке французских родственников, удалось отбить атаку Амалии[20].
В ноябре 1659 года Мария отправила сына для обучения в Лейденский университет. 14 мая следующего года парламент Нидерландов проинформировал Марию, пребывавшую в Бреде, о реставрации монархии в Англии и провозглашении королём её брата Карла II. Несколько дней спустя она приняла участие в торжествах в Гааге по этому случаю[20]. Сын Марии отныне занимал пятое место в линии наследования английского трона, и потому относиться к самой принцессе на родине её мужа стали гораздо терпимее[17]: во всех городах, где Мария и Вильгельм были проездом или же посещали торжественные мероприятия, их встречали с королевскими почестями[21]. После реставрации Стюартов было провозглашено, что Акт об исключении больше не действует, так как больше не существует Английской республики, и в 1660 году Мария, объединившись со свекровью, попыталась убедить штаты нескольких провинций признать Вильгельма будущим штатгальтером, но поначалу многие отказались[22].
30 сентября 1660 года Мария отплыла в Англию, где, благодаря заботе об изгнанных соотечественниках и братьях, её тепло приняли. По прибытии в Лондон к своему удивлению и неудовольствию, Мария обнаружила, что Карл II не только признал брак своего брата с Анной Хайд, бывшей фрейлиной Марии, законным[17], но и её саму — матерью принцев и принцесс королевской крови. Этот факт огорчил принцессу настолько, что она решила существенно сократить свой визит на родину. Она присутствовала на официальной службе в часовне Уайтхолла, куда стекались все, кто хотел видеть её, а также дала частный приём в Уайтхолле для Элиаса Эшмола, чтобы увидеть некоторые анатомические курьезы. Она приняла денежный подарок от парламента, полученный с письмом от 7 ноября, и попросила выплатить давно обещанное приданое; для разрешения этого вопроса король назначил комиссию. В ноябре 1660 года Мария встретилась с посольством из Соединенных провинций, прибывшим, чтобы обновить союз с Англией[21].
20 декабря английский двор всколыхнула весть о том, что Мария серьёзно больна оспой[17]. Получив эти новости, мать принцессы прибыла к постели умирающей дочери и предприняла последнюю попытку обратить её в католичество, однако Мария отказалась. Генриетте Марии удалось настоять на том, чтобы лечением принцессы занялся её французский доктор, что, как считали многие современники, стало фатальным для Марии, поскольку доктор был ярым сторонником кровопускания[23]. 24 декабря Мария подписала завещание и скончалась в тот же день[24]. По её желанию, принцесса была похоронена рядом со своим братом Генри Глостером, также умершим от оспы в сентябре 1660 года[21].
В своём завещании Мария попросила Карла II позаботиться об интересах её десятилетнего сына, опекуном которого стала его бабка Амалия. 4 июля 1672 года 21-летний Вильгельм, после нескольких лет противостояния с правительством, всё же был провозглашён штатгальтером и главнокомандующим. Пять лет спустя он женился на своей кузине Марии — дочери Якова II и Анны Хайд. В 1688 году при поддержке английских протестантов Вильгельм сверг отца Марии и вместе с ней был провозглашён правителем Англии, Шотландии и Ирландии[25].
Родословная
Напишите отзыв о статье "Мария Стюарт, принцесса Оранская"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Goodwin, 1893, p. 400.
- ↑ Montgomery-Massingberd, 1977, p. 85.
- ↑ Beatty, 2003, p. 47.
- ↑ 1 2 Beatty, 2003, p. 35.
- ↑ Beatty, 2003, pp. 35—36.
- ↑ White, 2006, p. 20.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Beatty, 2003, p. 37.
- ↑ 1 2 Beatty, 2003, p. 36.
- ↑ Purkiss, 2012, p. 126.
- ↑ Purkiss, 2012, p. 248.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Goodwin, 1893, p. 401.
- ↑ Purkiss, 2012, p. 249.
- ↑ Panton, 2011, p. 382.
- ↑ Goodwin, 1893, pp. 400—401.
- ↑ Henslowe, 1915, p. 19.
- ↑ Henslowe, 1915, p. 18.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Beatty, 2003, p. 38.
- ↑ Troost, 2005, pp. 29—30.
- ↑ Kitson, 1999, p. 117.
- ↑ 1 2 Goodwin, 1893, p. 402.
- ↑ 1 2 3 Goodwin, 1893, p. 403.
- ↑ Troost, 2005, p. 41.
- ↑ Beatty, 2003, pp. 38—39.
- ↑ Beatty, 2003, p. 39.
- ↑ Ward, 1908, pp. 250—251, 291—292.
Литература
- Beatty, Michael A. [books.google.ru/books?id=2xNmOeE7LH8C The English Royal Family of America, from Jamestown to the American Revolution]. — McFarland, 2003. — P. 35—39. — 261 p. — ISBN 0786415584, 9780786415588.
- Goodwin, Gordon. [en.wikisource.org/wiki/Mary_(1631-1660)_(DNB00) MARY, Princess Royal of England and Princess of Orange] // Dictionary of National Biography, 1885-1900 / ed. Sidney Lee. — London: Smith, Elder & Co, 1893. — Vol. 36. — P. 400—404.
- J. R. Henslowe. [books.google.ru/books?id=zWnSAAAAMAAJ Anne Hyde, Duchess of York]. — London: T. W. Laurie Limited, 1915. — 300 p.
- Kitson, Frank. [books.google.ru/books?id=nqJOPgAACAAJ Prince Rupert: Admiral and General-at-Sea]. — London: Constable, 1999. — 336 p. — ISBN 0094798508, 9780094798502.
- Montgomery-Massingberd, Hugh. [books.google.ru/books?id=7GdtQwAACAAJ Burke's Royal Families of the World]. — London: Burke's Peerage, 1977. — Т. 1. — 594 p. — ISBN 0850110297, 9780850110296.
- Panton, James. [books.google.ru/books?id=BiyyueBTpaMC Historical Dictionary of the British Monarchy]. — Scarecrow Press, 2011. — 722 p. — ISBN 0810874970, 9780810874978.
- Purkiss, Diane. [books.google.ru/books?id=pyyZA1uwzJoC The English Civil War: A People's History]. — London: HarperCollins UK, 2012. — 400 p. — ISBN 0007369115, 9780007369119.
- Troost, Wouter. [books.google.ru/books?id=H0_sYPHETj0C William III the Stadholder-king: A Political Biography]. — Ashgate Publishing Ltd, 2005. — 361 p. — ISBN 0754650715, 9780754650713.
- Ward, Adolphus W. The Age Of Louis XIV // [www.uni-mannheim.de/mateo/camenaref/cmh/cmh.html The Cambridge Modern History]. — Cambridge: Cambridge University Press, 1908. — Т. V.
- White, Michelle A. [books.google.ru/books?id=oz-BxVxgzhwC Henrietta Maria and the English Civil Wars]. — Ashgate Publishing, 2006. — P. 193. — 224 p. — ISBN 0754639428, 9780754639428.
| |
Эта статья входит в число добротных статей и является кандидатом в хорошие с 22 октября 2016. |
Отрывок, характеризующий Мария Стюарт, принцесса Оранская
Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.
24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:
Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.
25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
