Мария Каллас

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Мария Каллас
Maria Callas
Основная информация
Полное имя

Кекилия София Анна Мария Калогеропулу

Дата рождения

2 декабря 1923(1923-12-02)

Место рождения

Манхэттен, Нью-Йорк, США

Дата смерти

16 сентября 1977(1977-09-16) (53 года)

Место смерти

Париж, Франция

Страна

США США

Профессии

оперная певица

Певческий голос

драматическое сопрано

Жанры

опера

Лейблы

EMI

[www.callas.it D I V I N A]

Мария Каллас (англ. Maria Callas; имя в свидетельстве о рождении — София Сеселия Калос, англ. Sophia Cecelia Kalos, крещена как Мария Анна София Кекилия Калогеропулу — греч. Μαρία Άννα Σοφία Καικιλία Καλογεροπούλου; 2 (4) декабря 1923, Нью-Йорк — 16 сентября 1977, Париж) — греческая и американская певица, одна из величайших оперных певиц XX века. С самого начала выступала как драматическая колоратура, позже — как лирико-драматическое сопрано, в последние годы жизни стала исполнять партии меццо-сопрано.

Мария Каллас не ограничивалась виртуозными колоратурами в операх Беллини, Россини и Доницетти, а превратила свой голос в главное выразительное средство. Она стала универсальной певицей с репертуаром от классических опер-сериа типа «Весталки» Спонтини до последних опер Верди, веристских опер Пуччини и музыкальных драм Вагнера.

Взлёту карьеры Каллас в середине XX века сопутствовало появление в звукозаписи долгоиграющей пластинки и дружба с видным деятелем звукозаписывающей компании EMI Вальтером Легге.

Приход на сцену оперных театров нового поколения дирижёров, таких как Герберт фон Караян и Леонард Бернстайн, и кинорежиссеров, таких как Лукино Висконти и Франко Дзеффирелли, сделал каждый спектакль с участием Марии Каллас событием. Она превратила оперу в настоящий драматический театр, заставляя даже «трели и гаммы выражать радость, беспокойство или тоску»[1].

Введена в Зал славы журнала Gramophone[2].





Биография

Мария Каллас родилась в Нью-Йорке в семье греческих эмигрантов. Мать хотела воплотить в дочери свои неудавшиеся таланты и стала водить её в Нью-Йоркскую библиотеку на Пятой авеню. Мария начала слушать классическую музыку с трёх лет, в пять начала брать уроки фортепиано, а к восьми годам уроки вокала. В 1936 году мать Марии, Евангелия, возвращается в Афины для продолжения музыкального образования дочери. В четырнадцатилетнем возрасте Мария начала учиться в Афинской консерватории под руководством бывшей испанской певицы Эльвиры де Идальго.

В июле 1941 года в оккупированных немцами Афинах состоялся дебют Марии Каллас в Афинской опере в партии Тоски.

В 1945 году Мария Каллас возвратилась в Нью-Йорк. Наступила череда неудач: её не представили Тосканини, она отказалась петь в «Метрополитен Опера» партию Чио-Чио-Сан из-за своего большого веса, рухнули надежды на возрождение «Лирической Оперы» в Чикаго, где она надеялась петь.

В 1947 Каллас дебютировала на сцене амфитеатра «Арена ди Верона» в опере «Джоконда» Понкьелли под управлением Туллио Серафина. Встреча с Серафином была, по выражению самой Каллас: «истинным началом карьеры и самой большой удачей» её жизни.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4668 дней]

Туллио Серафин вводит Каллас в мир большой оперы. Она поёт первые партии в «Аиде» Верди и «Норме» Беллини в конце 1948 года. В начале 1949 года в течение одной недели несовместимые в вокальном отношении партии Брунгильды в «Валькирии» Вагнера и Эльвиры в «Пуританах» Беллини создали творческий феномен певицы Марии Каллас. Она пела и лирические, и драматические, и колоратурные партии, что явилось певческим чудом — «четыре голоса в одном горле» . В 1949 году Каллас отправляется на гастроли в Южную Америку. В 1950 году она впервые поёт в «Ла Скала» и становится «королевой итальянских примадонн».

В 1953 году фирма EMI впервые выпускает полные записи опер с Марией Каллас.

В 1954 году она дебютировала в США, на сцене Лирической оперы Чикаго. Похудевшая на тридцать килограммов. преображенная Каллас покоряла публику на оперных сценах Европы и Америки в операх: «Лючия ди Ламмермур» Доницетти, «Норма» Беллини, «Медея» Керубини, «Трубадур» и «Макбет» Верди, «Тоска» Пуччини.

В 1959 году происходит перелом в успешной карьере. Этому способствовали потеря голоса, череда скандалов, развод, разрыв с «Метрополитен Опера», вынужденный уход из «Ла Скала», несчастная любовь к Аристотелю Онассису. Попытка возвращения на сцену в 1964 году заканчивается очередной неудачей.

Личная жизнь

В Вероне Мария Каллас познакомилась с местным промышленником Джованни Баттистой Менегини, вдвое старше неё, страстным любителем оперы. Вскоре Джованни признается в любви Марии, полностью продает свой бизнес и посвящает себя Каллас.

В 1949 году Мария Каллас и Джованни Менегини поженились. Он стал для Марии всем: и верным супругом, и любящим отцом, и преданным менеджером, и щедрым продюсером.

В сентябре 1957 года в Венеции на балу в честь дня рождения журналистки Эльзы Максвелл Мария Каллас впервые встретила Аристотеля Онассиса. Весной 1959 года в Венеции они снова встретились на балу. После этого Онассис поехал в Лондон на концерт Каллас. После этого концерта он и пригласил её с мужем на свою яхту. В конце ноября 1959 года жена Онассиса Тина подала на развод, а Каллас и Онассис в это время открыто появлялись в обществе вместе. Пара ссорилась почти постоянно, и в 1968 году Мария Каллас узнала из газет, что Аристотель Онассис женился на вдове президента США Жаклин Кеннеди.

Педагогическая деятельность

Мария Каллас проводила в Джульярдской школе знаменитые мастер-классы в период с октября 1971 года по март 1972 год[3]. Они легли в основу пьесы «Мастер-класс» драматурга Терренса Мак-Нелли (англ.).

Работа в кино

В 1968 году Портрет Марии Каллас / Maria Callas Portrat (1968, Германия, короткометражный, экспериментальный,)

В 1969 году итальянский режиссёр Пьер Паоло Пазолини пригласил Марию Каллас сниматься в роли Медеи в одноимённом фильме.

Смерть

Последние годы жизни Мария Каллас жила в Париже, практически не выходя из квартиры, где и скончалась в 1977 году. Тело было кремировано и похоронено на кладбище Пер-Лашез. После кражи урны с пеплом и возвращения её обратно, её прах был развеян над Эгейским морем. Пустая урна остается в колумбарии кладбища Пер-Лашез.

Итальянские фониатры (врачи-специалисты по заболеваниям голосовых связок) Франко Фусси и Нико Паолилло установили наиболее вероятную причину смерти оперной дивы Марии Каллас, пишет итальянская La Stampa (перевод статьи на английский опубликован Parterre Box). Согласно результатам их исследования, Каллас умерла от дерматомиозита — редкого заболевания соединительной ткани и гладкой мускулатуры.

К такому выводу Фусси и Паолилло пришли, изучив сделанные в разные годы записи Каллас и проанализировав постепенное ухудшение её голоса. Спектрографический анализ студийных записей и концертных выступлений показал, что к концу 1960-х, когда ухудшение её вокальных данных стало очевидным, диапазон голоса Каллас фактически сменился с сопрано на меццо-сопрано, что объясняло изменение звучания высоких нот в её исполнении.

Кроме того, тщательное изучение видеозаписей её поздних концертов выявило, что мышцы певицы значительно ослабли: грудь практически не поднималась при дыхании, а при вдохе певица приподнимала плечи и напрягала дельтовидные мышцы, то есть по сути совершала самую распространенную ошибку при поддержке голосовой мышцы.

Причина смерти Марии Каллас достоверно неизвестна, однако считается, что певица умерла от остановки сердца. По мнению Фусси и Паолилло, результаты их работы прямо свидетельствуют о том, что приведший к этому инфаркт миокарда был осложнением в результате дерматомиозита. Примечательно, что этот диагноз (дерматомиозит) Каллас поставил незадолго до смерти её врач Марио Джаковаццо (известно об этом стало лишь в 2002 году).

В то же время вокруг смерти певицы существует и теория заговора, высказанная, в частности, кинорежиссёром Франко Дзеффирелли, заявившим в 2004 году, что Каллас могла быть отравлена при участии её ближайшей подруги последних лет, пианистки Вассо Деветци[4].

Оперные партии

Фильмография

Напишите отзыв о статье "Мария Каллас"

Литература

  • Ardoin John, THE CALLAS LEGACY. Seribner-New York.
  • Remy Pierre-Jean, CALLAS — UNE VIE. Editions Ramsay — Parigi.
  • Jellinek George, CALLAS-PORTRAIT OF A PRIMA DONNA. Ziff Davis-New York.
  • Юрген Кестинг. Мария Каллас. — Москва, Аграф, 2001.

Примечания

  1. [www.belcanto.ru/callas_book.html Неизвестная книга Марии Каллас]
  2. [www.gramophone.co.uk/halloffame Gramophone Hall of Fame] (англ.). Gramophone. Проверено 2 января 2016.
  3. [www.newyorker.com/magazine/2011/07/25/swan-song-hilton-als Hilton Als. Swan Song. Maria Callas haunts the stage in «Master Class». The New Yorker. July 25, 2011.]
  4. [news.scotsman.com/news/Callas-was-killed-in-poison.2581741.jp Jeremy Charles. Callas was killed in poison plot, claims director Franco Zeffirelli] // The Scotsman, 19 November 2004.  (англ.) — Русский пересказ версии Дзеффирелли, в котором предположения высказываются гораздо более уверенно: [www.trud.ru/article/10-02-2005/83516_kto_ubil_mariju_kallas.html Сергей Беднов. Кто убил Марию Каллас?] // «Труд», 10 февраля 2005 г.

Ссылки

  • [yan-sibelius.narod.ru/maria_callas.html Записи Марии Каллас]
  • [www.cs.princeton.edu/~san/sopranos.html#callas Фотографии]
  • [www.belcanto.ru/callas.html Биография и записи опер]
  • [nataliamalkova61.narod.ru/index/radioperedachi/0-14 Мария Каллас (2) — в цикле радиопередач М.Малькова «Из коллекции редких записей».]

Отрывок, характеризующий Мария Каллас



В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»