Мария Моденская

Мария Моденская англ. Mary of Modena итал. Maria di Modena<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет кисти Симона Питерца, 1680 год</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Марии Моденской в браке</td></tr>
Герцогиня Йоркская и герцогиня Олбани
30 сентября 1673 — 6 февраля 1685
Монарх:	Карл II
Предшественник:	Анна Хайд
Преемник:	Фридерика Прусская новая креация в 1791 году
Королева Англии и Ирландии
6 февраля 1685 — 11 декабря 1688
Коронация:	23 апреля 1685
Монарх:	Яков II
Предшественник:	Екатерина Брагансская
Преемник:	Георг Датский как принц-консорт
Королева Шотландии
6 февраля 1685 — 11 мая 1689
Монарх:	Яков II
Предшественник:	Екатерина Брагансская
Преемник:	Георг Датский как принц-консорт
Вероисповедание:	католицизм
Рождение:	5 октября 1658(1658-10-05) Дворец герцогов Модены, Модена, Моденское герцогство
Смерть:	7 мая 1718(1718-05-07) (59 лет) Сен-Жерменский дворец, Париж, королевство Франция
Место погребения:	монастырь Шайо
Род:	Дом Эсте → Стюарты
Имя при рождении:	Мария Беатриче Анна Маргарита Изабелла д’Эсте
Отец:	Альфонсо IV д’Эсте
Мать:	Лаура Мартиноцци
Супруг:	Яков II
Дети:	Джеймс Фрэнсис Эдуард, Луиза Мария и другие

Мари́я Моде́нская (англ. Mary of Modena; 5 октября 1658 года, Модена — 7 мая 1718 года, Париж) — дочь герцога Моденского Альфонсо IV д’Эсте; королева Англии, Шотландии и Ирландии, супруга короля Якова II.

Мария, набожная католичка, вышла замуж за овдовевшего герцога Йоркского и предполагаемого наследника короля Англии и Шотландии Джеймса Стюарта, исповедовавшего католицизм. Молодая герцогиня была близка как с супругом, так и с его дочерьми от предыдущего брака с Анной Хайд. Основной целью брака Марии и Джеймса было появление в королевской семье наследника мужского пола, поскольку брат Джеймса, король Карл II, законных детей не имел. За первые десять лет брака герцогиня перенесла десять беременностей, все они закончились выкидышами, рождением мёртвых детей и детей, умиравших в детстве или младенчестве. Долгожданный наследник появился на свет уже после того, как Джеймс унаследовал английский и шотландский троны под именем Якова II.

Рождение Джеймса Фрэнсиса Эдуарда сопровождалось скандалом и обвинением королевской четы со стороны протестантов в подмене умершего принца другим ребёнком. Это, а также непопулярная религиозная политика Якова II, привело к свержению короля и бегству королевской четы во Францию. Здесь Мария, прозванная якобитами (сторонниками Якова II) «королевой за морем», вместе с супругом поселилась в Сен-Жерменском дворце под покровительством французского короля Людовика XIV. Во Франции в 1692 году «королева за морем» родила своего последнего ребёнка — дочь Луизу Марию — и овдовела девять лет спустя. После смерти супруга Мария была названа регентом при сыне, ставшим претендентом на трон под именем Якова III. Она много времени проводила в монастыре Шайо и помогала сторонникам сына и покойного мужа. В 1712 году в результате болезни скончалась дочь Марии, а ещё через год Джеймс Фрэнсис Эдуард лишился поддержки Людовика XIV и был выслан из Франции. Бывшая королева умерла после длительной болезни в 1718 году.

Ранняя жизнь и брачные планы

Родители Марии Моденской

Мария Беатриче д’Эсте родилась 5 октября 1658 года в Модене, столице одноимённого герцогства, и была вторым ребёнком и единственной дочерью из троих детей в семье герцога Альфонсо IV д’Эсте и мазаринетки Лауры Мартиноцци. Второе имя девочка получила в честь Святой Беатрисы. Отец Марии заболел туберкулёзом незадолго до рождения дочери; он умер в 1662 году за несколько месяцев до того, как Марии исполнилось четыре года. Новым герцогом Модены и Реджио стал единственный выживший брат принцессы — Франческо II д’Эсте, который был на два года младше Марии, а их мать Лаура стала регентом при малолетнем сыне.

Лаура воспитывала детей в строгости и особое внимание уделяла их образованию, благодаря чему Мария бегло говорила на французском и итальянском языках, хорошо знала латынь и позднее превосходно освоила английский; кроме того, девочка увлекалась музыкой, любила читать и кататься на лошадях. Большую часть года маленькая принцесса с братом проводила в Модене, однако на лето герцогская семья переезжала в пригородный дворец в Сассуоло в десяти милях юго-западнее столицы. Позднее Мария писала, что время, проведённое в Сассуоло, было лучшим в её жизни. К четырнадцати годам, завершив обучение в монастыре кармелиток, принцесса изъявила желание стать монахиней, однако мать девочки решила, что Мария окажет бо́льшую услугу католической церкви, став женой недавно овдовевшего герцога Йоркского и предполагаемого наследника английского и шотландского престолов Джеймса Стюарта.

Предложение о браке с Джеймсом Стюартом поступило в конце 1672 или начале 1673 года, однако Лаура Мартиноцци тянула с ответом, поскольку рассчитывала выдать дочь за одиннадцатилетнего короля Испании Карла II. Предположительно Марию в жёны Джеймсу первоначально предложила королева Екатерина Брагансская. Моденская принцесса не была единственной претенденткой на брак с герцогом Йоркским и, поскольку договориться о браке с испанским двором не удалось, Лаура Мартиноцци приняла предложение английского двора. Брак по доверенности между Марией и Джеймсом был заключён 30 сентября 1673 года, за несколько дней до пятнадцатилетия принцессы. Сама Мария, которую посланник Джеймса граф Питерборо описывал как особу «высокую с прекрасной фигурой», не была впечатлена планами матери: они ничего не слышала об Англии и не желала выходить замуж за человека, который родился раньше её собственного отца. В частной беседе с Питерборо Мария предположила, что любая из её тёток больше подошла бы на роль жены принца, нежели она сама. Однако обстоятельства были против Марии: этот брак был выгоден французскому королю Людовику XIV, который желал иметь в Англии как можно больше друзей-католиков и в чью сферу влияния входила Модена. Кроме того, Лауру в этом вопросе поддержали её дядя, первый министр Франции кардинал Мазарини, и папа Климент X, написавший Марии письмо, в котором говорил о выгоде союза с английским принцем.

Вскоре после брачной церемонии Мария отбыла в Англию. По пути она остановилась в Париже, где была тепло принята французским королём, подарившим ей брошь стоимостью восемь тысяч фунтов. В Англии приём был гораздо холоднее: парламент, сплошь состоявший из протестантов, неадекватно отреагировал на брак, посчитав его папистским заговором против страны; позднее английская общественность наградила Марию, до вступления Джеймса на престол известную по герцогскому титулу, прозвищем «папская дочка». Члены парламента грозились аннулировать брак, однако король Карл II отговорил их, поскольку такое решение могло навредить репутации королевской семьи.

Герцогиня Йоркская

Герцогский двор

Джеймс Стюарт был старше своей супруги на двадцать пять лет; кроме того, лицо его было изуродовано оспой, а сам он заикался. Ещё при жизни первой супруги, Анны Хайд, герцог Йоркский обратился в католичество, которым увлёкся вместе с женой во время пребывания за рубежом до реставрации монархии. На второй брак Джеймса возлагались большие надежды: католики полагали, что герцогиня-католичка поможет супругу вернуть страну в лоно католической церкви; английский двор же надеялся, что Мария подарит супругу и всей Англии наследника мужского пола, поскольку король Карл II законных детей не имел, а от предыдущего брака у Джеймса было только две дочери.

Мария прибыла в Лондон в ноябре 1673 года. Она впервые встретилась со своим супругом 23 ноября, в день второй брачной церемонии. Джеймс был доволен невестой, чего нельзя было сказать о самой Марии, которая сначала невзлюбила супруга и заливалась слезами всякий раз, когда видела его. Позднее отношения с супругом у Марии наладились, и она искренне полюбила Джеймса. Вскоре после прибытия Марии в Англию Джеймс представил ей своих дочерей со словами «я привёл вам новых партнёров для игр». Марии очень быстро удалось сблизиться с леди Марией, которая была на четыре года младше герцогини; с леди Анной отношения поначалу складывались намного сложнее, но Марии с помощью игр удалось добиться и её любви.

Мария ежегодно получала пять тысяч фунтов на собственные нужды и содержание своего двора, который возглавляла Кэри Фрейзер, графиня Питерборо. Двор герцогини в большинстве своём состоял из тех, кого выбрал её супруг; среди них оказались и Фрэнсис Стюарт и Анна Скотт — отвергнутая любовница короля Карла II и жена его бастарда соответственно. При английском дворе одним из главных развлечений были азартные игры, которые Мария ненавидела; несмотря на это, её фрейлинам удавалось втянуть герцогиню в игры почти каждый день. Они полагали, что если она откажется, то может заболеть; Мария накопила незначительные карточные долги, которые были полностью погашены её супругом.

10 января 1675 года Мария родила своего первого ребёнка — дочь Екатерину Лауру, названную в честь королевы Екатерины и матери Марии. Рождение девочки и её последующая смерть 3 октября того же года ознаменовали начало длительного периода в жизни герцогской четы, когда у Марии случались выкидыши, рождались мёртвые дети, а также дети, умиравшие в младенчестве. В этот период герцогиня стала как никогда близка с принцессой Марией, в 1677 году вышедшей замуж за своего кузена принца Оранского Вильгельма III. Герцогиня Мария вместе с леди Анной инкогнито навестила принцессу в Гааге в 1678 году.

Папистский заговор и ссылка

В 1678 году Титус Оутс объявил о заговоре католиков с целью убийства короля-протестанта Карла II. Среди обвинённых в заговоре оказались секретарь герцогини Эдвард Колмен, личный врач королевы Екатерины Джордж Уэйкмен и пятеро дворян — маркиз Поуис, виконт Стаффорд, барон Арунделл, барон Петре и барон Билейсис. В стране началась антикатолическая истерия, которая привела к появлению Билля об отводе, инициатором которого был граф Шефтсбери; целью билля было отстранение от престолонаследия супруга Марии. Позднее Оутс признался, что никакого заговора не существовало. Хотя неясно, каким образом выбирались имена предполагаемых заговорщиков, было установлено, что секретарь Марии вёл переписку с французским иезуитом, что дало основания осудить его на смертную казнь за государственную измену. Репутация герцогской четы оказалась запятнанной. Мария и Чарльз были высланы в Брюссель, находившийся под властью испанского короля Карла II; официальной причиной поездки стал длительный визит в гости к принцессе Марии и её супругу Вильгельму. Вместе с герцогской четой в поездку отправились их двухлетняя дочь Изабелла и дочь Джеймса леди Анна; кроме того, Марию сопровождала её фрейлина Кэтрин Седли, с которой у Джеймса завязалась длительная внебрачная связь, огорчавшая герцогиню. В этот сложный для неё период Марию навестила мать, проживавшая в Риме. Новость о болезни короля Карла II заставила герцогскую чету поторопиться с возвращением на родину: они опасались, что старший — незаконнорождённый — сын Карла II герцог Монмут, командующий английскими войсками, воспользуется ситуацией и захватит трон после смерти отца. Дело усугублялось тем, что Монмута поддерживали сторонники билля об отводе в Палате общин. Королю удалось выздороветь, однако, по его мнению, Йорки вернулись домой слишком рано, и он выслал герцогскую чету в Эдинбург, даровав брату должность лорда-верховного комиссара Шотландии; здесь с небольшими перерывами Мария и Джеймс провели следующие три года. Резиденцией Йорков стал Холирудский дворец, где Мария с супругом проживали вдвоём: леди Изабелла и леди Анна по приказу короля оставались в Лондоне. Супруги были отозваны в Лондон в феврале 1680 года и в октябре того же года вернулись в Эдинбург; в Лондоне их приняли со всеми почестями, а Джеймс был назначен королевским комиссаром Шотландии. В это же время Мария в последний раз виделась с Изабеллой, которая на тот момент являлась единственным ребёнком пары, пережившим младенчество; Марию огорчило расставание с ребёнком, что ещё больше усугубило принятие билля об отводе Палатой общин. Изабелла умерла в феврале 1681 года, что ввергло Марию в религиозную манию, обеспокоившую её врача. Вместе с новостью о смерти девочки в Холируд пришли вести о том, что мать Марии обвинена в финансировании заговора с целью убийства короля; обвинения оказались ложными, а клеветник был казнён по приказу короля. В июле того же года Марию и Джеймса навестила леди Анна, остававшаяся с мачехой и отцом до мая 1682 года.

Деятельность сторонников билля об отводе сошла на нет к маю 1682 года; ранее была остановлена деятельность про-билльского парламента, который больше не созывался в правление Карла II. Герцогская чета вернулась в Англию, где в августе 1682 года Мария родила дочь, названную Шарлоттой Марией и умершую три недели спустя. Смерть этого младенца, по словам французского посла, отняла у Джеймса «всякую надежду на то, что кто-то из его детей будет жить». Однако огорчение Джеймса было недолгим: вскоре был раскрыт заговор с целью убийства короля и герцога Йоркского и назначения на должность лорда-протектора герцога Монмута, благодаря чему к Джеймсу вернулась популярность. Возрождение Йорка было настолько сильным, что в 1684 году, через одиннадцать лет после исключения, он был возвращён в Тайный совет.

Супруга короля

Несмотря на весь ажиотаж вокруг отстранения от престолонаследия, Джеймсу удалось легко занять трон брата после его смерти 6 февраля 1685 года. Страна охотно приняла герцога Йоркского, именовавшегося теперь Яковом II, в качестве своего короля, поскольку альтернативой была гражданская война. Для Марии же восшествие на престол супруга было связано не только с радостью, но и горем от потери предыдущего монарха, который всегда был добр к ней. Совместная помпезная коронация Марии и Якова, обошедшаяся казне в 119 тысяч фунтов, состоялась 23 апреля, в день памяти святого Георгия; для церемонии королеве Ричардом де Бовуаром была изготовлена новая корона. Это была первая совместная коронация со времён коронации Генриха VIII и Екатерины Арагонской.

Здоровье новой королевы оставляло желать лучшего, поскольку она так и не оправилась после смерти дочери в 1681 году. Многие придворные в Англии и за её пределами полагали, что Мария скоро умрёт: тосканский посланник писал Козимо III Медичи, что «общее мнение [кто сменит Марию Моденскую на троне] говорит о том, что это будет принцесса [Анна Мария Луиза Медичи], дочь Вашего Высочества»; Франция тоже готовилась к скорой кончине королевы и в кандидатки в жёны Якову II была выбрана одна из дочерей герцога Энгиенского. Мария попыталась выдать Анну Марию Луизу Медичи за своего брата — Франческо II д’Эсте, однако договориться не удалось, поскольку принцесса не могла выйти замуж за того, кто не носил титул Королевского высочества и, кроме того, жених был сыном женщины, происходившей не из владетельного дома.

В феврале 1687 года Мария, оскорблённая продолжавшейся связью мужа с Кэтрин Седли, переехала в новые покои дворца Уайтхолл, который служил приютом для католических богослужений с декабря 1686 года. Покои королевы были спроектированы сэром Кристофером Реном и обошлись казне в тринадцать тысяч фунтов. Поскольку к этому моменту реконструирование дворца не было завершено, король, к большому огорчению супруги, принимал послов в её покоях. Пять месяцев спустя из Рима пришли вести о смерти матери Марии, и весь двор погрузился в траур; королева получила в наследство от Лауры Мартиноцци «большую сумму денег» и некоторые драгоценности. Незадолго до этого зять Якова II Вильгельм Оранский узнал о недовольстве народа правительством тестя; он воспользовался смертью матери королевы, чтобы отправить к английскому двору своего шпиона Вильгельма Нассау, приходившегося ему дядей по отцу. Во второй половине 1687 года Мария совершила паломничество в Бат в надежде на то, что целебные воды помогут ей забеременеть; поездка оказалась результативной, и к концу года королева находилась в положении. Незадолго до Рождества о беременности Марии было объявлено официально; реакция в стране была разной: католики ликовали и возносили молитвы за королеву, протестанты же оказались обеспокоенными возможным появлением у короля наследника-католика. Леди Анна, отношения с которой у Марии испортились из-за политики Якова II в отношении англиканской церкви, писала сестре, что подозревает королеву в симулировании беременности. Появление на свет в 1688 году мальчика разочаровало протестантов, многие из которых считали, что ребёнка подменили: популярной версией было то, что ребёнок королевы родился мёртвым и был заменён другим младенцем, названным Джеймсом Френсисом Эдуардом. Несмотря на многочисленных свидетелей, по традиции присутствовавших при родах, слух о подмене преподносился протестантами как факт. Одной из причин обоснованности этих слухов были личные предубеждения короля, позволившего присутствовать при родах фактически только католикам и иностранцам; принцесса Анна, которую появление на свет принца отдаляло от престолонаследия, в это время находилась на лечении в Бате, а протестантские прелаты не были допущены в родовые покои. Позднее Анне пришлось ответить сестре Марии, принцессе Оранской, на меморандум, состоявший из восемнадцати вопросов, касавшихся рождения Джеймса Фрэнсиса Эдуарда; она писала: «Я никогда не буду знать точно, истинный или ложный этот ребёнок. Он может быть нашим братом, но только Бог знает… какие бы изменения не произошли, вы всегда найдёте меня твёрдой в своей вере и преданной вам». Недостоверные и необъективные ответы Анны уверили её сестру в том, что народ считает их брата подменышем, а отца католическим перебежчиком. Шпион супруга Марии Оранской, вернувшись из Англии вскоре после рождения принца, согласился с мнением Анны.

Подписанное семью знатными вигами письмо, приглашавшее Вильгельма III Оранского вторгнуться в Англию, стало началом революции, свергнувшей Якова II. В письме виги заверили принца, что «девятнадцать из двадцати англичан по всему королевству» желают вторжения. Славная революция лишила новорождённого принца его прав на престол в первую очередь из-за того, что, как считали протестанты, в действительности он не был сыном короля, а во вторую — из-за принадлежности его к католической религии. Страна оказалась в руках пятнадцатитысячной армии Вильгельма. Марии с супругом пришлось покинуть страну: королева, переодевшись в платье прачки, вместе с сыном бежала во Францию под защиту короля Людовика XIV, который затем поддерживал притязания якобитов; Яков II присоединился к супруге несколько дней спустя.

Королева за морем

Двор Людовика XIV

Мария была лишена титулов королевы Англии и Ирландии 11 декабря 1688 года и Шотландии 11 мая 1689 года. В январе 1689 года в специальном порядке был созван парламент, который постановил, что король, бежав, отрёкся от престола, поэтому троны Англии и Ирландии теперь свободны. Аналогичное решение принял и парламент Шотландии. Вильгельм и Мария были провозглашены правителями всех трёх королевств как соправители. В декабре того же года английский парламент принял билль о правах, в котором первыми в порядке очереди шли потомки Марии II, за ними леди Анна и её потомки, а затем потомки Вильгельма III от возможных иных браков; потомки Якова и Марии из линии наследования исключались. Яков II, опиравшийся на поддержку Людовика XIV, по-прежнему считал себя королём и утверждал, что является им по божественному праву, и никакой парламент не может лишить его трона.

Изгнанные король и королева поселились в Сен-Жерменском дворце, где когда-то после Английской революции нашла приют мать Якова II Генриетта Мария; как и его мать, Яков II сформировал во Франции собственный двор в изгнании. Мария очень быстро стала популярна при французском дворе, располагавшемся в Версале, где известная мемуаристка мадам де Севинье восхваляла королеву за «уважительное отношение и находчивость». Однако у Марии случались разногласия с дофиной Марией Анной из-за неопределённости в вопросе, кто из них выше по статусу; несмотря на то, что Мария при французском дворе получила все привилегии, полагающиеся королеве, дофину ставили на порядок выше. Поскольку в Версале был введён строгий этикет, дофина предпочитала не видеться вовсе с английской королевой, нежели вступать с ней в открытый конфликт. Несмотря на это, французский король и его морганатическая супруга мадам де Ментенон стали очень близки с Марией. Поскольку во Франции на тот момент не было королевы, а после 1690 года не было и дофины, Мария стала по своему статусу главной женщиной при французском дворе, а её дочь, Луиза Мария, родившаяся в 1692 году, воспринималась как королевская принцесса вплоть до 1711 года, когда после смерти своего свёкра Великого Дофина новым дофинами стали герцог Бугундский и его жена Мария Аделаида Савойская, приходившаяся Якову II внучатой племянницей. Луиза Мария стала последним ребёнком Марии и Якова II и большим утешением для матери. Поскольку рождение сына Марии сопровождалось обвинениями в подмене, во избежание нового скандала Яков направил приглашение на роды не только своей дочери-королеве Марии, но и многим другим дамам-протестанткам. Историк-виггист Маколей позже прокомментировал предосторожность Якова: «Если бы некоторые из этих свидетелей имели приглашение в Сент-Джеймсский дворец на утро десятого июня 1688 года, дом Стюартов мог бы, пожалуй, и сейчас быть правящим на нашем острове. Но проще удержать корону, чем вернуть её. Могло быть правдой и то, что клеветническая басня была придумана ради привлечения внимания к Революции. Но и теперь из этого ни в коем случае не следовало полного опровержения той басни и последующей за ним Реставрации. Ни одна леди не пересекла море по зову Якова. Его королева благополучно разрешилась дочерью, но это событие не произвело никакого впечатления на общественное сознание в Англии». Первое имя принцесса получила в честь своего крёстного короля Людовика XIV; крёстной Луизы Марии стала невестка Людовика XIV Елизавета Шарлотта Пфальцская, герцогиня Орлеанская. После рождения девочки Яков II объявил, что принцесса была послана Богом своим родителям, находившимся в бедственном положении, в качестве утешения; впоследствии Луизу Марию нередко называли La Consolatrice (утешительница).

В отличие от деятельной жены Яков II практически не участвовал в жизни французского двора: придворные считали его ужасно скучным и часто шутили, что «когда кто-то говорит с ним, он понимает, почему он [Яков] оказался здесь». В марте 1689 года Яков II, при первоначальной поддержке ирландских католиков, предпринял попытку высадиться в Ирландии, но был разбит в июле следующего года в битве на реке Бойн войсками Вильгельма III Оранского. Во время этой кампании Мария поддерживала якобитов по всем Британским островам: она продала свои драгоценности, чтобы отправить три французских корабля со снабжением в залив Бантри и две тысячи фунтов восставшим якобитам в Данди. Хотя королевская чета получала на содержание своего двора солидную пенсию в размере пятидесяти тысяч фунтов от французского короля, двор Стюартов в изгнании преследовали финансовые трудности. Несмотря на это, Мария всеми силами старалась помогать обедневшим последователям её мужа и наставляла своих детей следовать её примеру: так, Луиза Мария оплачивала из собственных средств обучение дочерей якобитов, независимо от их вероисповедания.

6 сентября 1694 года умер бездетный брат Марии Франческо II д’Эсте; единственным законным претендентом на Моденское герцогство и главенство в доме д’Эсте стал дядя королевы — кардинал Ринальдо. Мария, переживавшая за будущее династии, написала дяде письмо, в котором призывала его отказаться от духовного сана «ради благополучия людей и увековечивания суверенного дома Эсте». Кардинал отказался от сана в марте 1695 года и приступил к поискам невесты. 11 февраля следующего года он женился на Шарлотте Брауншвейг-Люнебургской; в поздравительном письме Мария писала, что Ринальдо не удалось бы найти себе жену с более мягким нравом. Однако на этом тёплые отношения Марии с родственником закончились, и вскоре между ними произошёл разрыв из-за наследства и приданого Марии. Ринальдо отказался выплатить наследство и остался должен королеве пятнадцать тысяч фунтов из её приданого. В 1700 году долг по приданому был выплачен, но наследство так и осталось в Модене; Мария, отчаянно нуждавшаяся в деньгах, потеряла всякую надежду договориться с дядей, когда он вступил в союз с императором Леопольдом I, который соперничал с Людовиком XIV за гегемонию в Европе.

Последние годы

В марте 1701 года во время мессы в Сен-Жерменском дворце Яков II перенёс инсульт, частично парализовавший его. По рекомендации Фагона, личного врача французского короля, Мария отвезла супруга на лечебные воды Бурбон-л’Аршамбо. Улучшение не наступало, и в июне королевская чета вернулась в Париж, чтобы отметить дни рождения детей; два месяца спустя Яков перенёс второй инсульт и умер 16 сентября. За несколько дней до смерти его навестили Луиза Мария и Джеймс Фрэнсис Эдуард. После смерти Якова II Людовик XIV, в нарушение Рейсвейкского мирного договора, провозгласил Джеймса Эдуарда Фрэнсиса королём Англии, Шотландии и Ирландии под именем Якова III. Ради безопасности детей Мария была вынуждена переправить их в Пасси под защиту Антуана Номпар де Комона и его жены. Поскольку её сын был несовершеннолетним, Мария формально была объявлена регентом; она председательствовала на регентском совете, но политикой не интересовалась. Согласно последней воле супруга, Мария должна была освободить регентский пост в день восемнадцатилетия сына.

Облачившаяся на всю оставшуюся жизнь в траур королева первым регентским актом распространила манифест, излагавший требования молодого короля относительно англо-шотландского трона. Все эти требования были проигнорированы в Англии, но шотландские лорды отправили во Францию своего посланника лорда Белхейвена, предложившего в обмен на трон передать под их опеку короля и обратить его в протестантизм. Белхейвен объяснил, что смена религии поможет Джеймсу Фрэнсису Эдуарду занять английский трон после смерти Вильгельма III Оранского. Ярая католичка Мария отказалась сменить сыну религию, но был достигнут компромисс: если её сын станет королём, то в Англии будет ограниченное количество священников-католиков и не возникнет никаких притеснений в отношении Церкви Англии. Кроме того, лорды обещали, что сделают всё возможное, дабы воспрепятствовать наследованию трона Ганноверской династии.

8 марта 1702 года Вильгельм III Оранский умер; на следующий день в Инвернессе лорд Лават объявил Джеймса Фрэнсиса Эдуарда королём. Вскоре после этого он прибыл к французскому двору, где стал умолять королеву отпустить сына в Шотландию; Лават намеревался собрать пятнадцатитысячную армию, чтобы посадить короля на его трон. Однако Мария, опасавшаяся, что в Шотландии её сына попросту убьют, отказалась расставаться с ним, и восстание, задуманное шотландскими лордами, провалилось. На троне оказалась вторая дочь Якова II от первого брака Анна, с которой в молодости была дружна Мария. Ещё в 1696 году королевский двор в изгнании получил письмо от Анны, в котором она просила у отца разрешения на наследование Вильгельму III, правившему после смерти Марии II единолично. При этом она обещала при удобном случае вернуть в линию наследования своих единокровных брата и сестру, однако Яков II отказал дочери. Когда Анна пришла к власти и Мария напомнила ей об обещании, та проигнорировала его, согласившись с актом о престолонаследии от 1701 года, отстранявшем от трона всех Стюартов-католиков.

Мария отказалась от регентства при сыне, когда Джеймсу исполнилось шестнадцать лет. Бывшая королева, в юности мечтавшая стать монахиней, нашла духовное успокоение в монастыре в Шайо, основанном другой королевой в изгнании — Генриеттой Марией Французской; здесь Мария сблизилась с Луизой де Лавальер, каявшейся любовницей короля Людовика XIV. В монастыре Мария в сопровождении дочери оставалась на длительные периоды почти каждое лето. В апреле 1712 года и Джеймс и Луиза Мария заболели оспой. В то время как принц пошёл на поправку, его сестра не смогла справиться с недугом: Луиза Мария умерла 18 апреля и была погребена рядом с отцом в церкви английских бенедиктинцев в Париже. Смерть принцессы опечалила многих представителей знати, даже тех, кто выступал против Стюартов-католиков или открыто ненавидел её отца и брата; среди скорбящих была и её сестра, королева Анна. Мария, для которой принцесса была не только любимой и единственной дочерью, но и ближайшей подругой, была буквально разбита. В следующем году Мария узнала, что по результатам Утрехтского мирного договора король Людовик XIV отказался от дальнейшей поддержки притязаний Джеймса на английский и шотландский троны; это означало, что единственный ребёнок Марии должен будет покинуть Францию.

Оставшись в полном одиночестве и фактически в нищете, Мария доживала свои дни в Шайо и Сен-Жермене; ей пришлось одалживать лошадей для поездок у французского короля, поскольку все её лошади умерли, а средств для покупки новых у неё не было. Ситуация ещё больше усложнилась, когда в 1715 году умер король Людовик XIV, а регент, Филипп II Орлеанский, несмотря на дружбу его матери с Марией, симпатии к ней не испытывал. Сама Мария умерла 7 мая 1718 года в Сен-Жерменском дворце от воспаления лёгких, осложнённого операцией по удалению опухоли молочной железы или от самого рака молочной железы. За несколько месяцев до смерти она писала своей подруге мадам Приоло: «Я не могу сказать, что чувствую себя больной, но также я обнаружила уплотнение в груди, а три дня назад я нашла ещё одну раковую опухоль рядом с первой, но меньшую размером…». Тело бывшей королевы было погребено в монастыре Шайо, а её сердце и другие органы — в часовне Шотландского колледжа в Париже. Современники Марии, среди которых были герцогиня Орлеанская, герцог Сен-Симон и маркиз де Данжо, считали её святой.

Потомство

Прежде, чем родить долгожданного наследника, Мария перенесла несколько беременностей, окончившиеся выкидышами или рождением детей, умиравших вскоре после появления на свет. Наследник, названный Джеймсом Фрэнсисом Эдуардом, появился на свет в 1688 году; эта беременность Марии наступила после шестилетнего перерыва. Предположительно из двенадцати беременностей Марии только семь завершились рождением живых детей:

• Екатерина Лаура (10 января — 3 октября 1675).
• Изабелла (28 августа 1676 — 2 марта 1681).
• Чарльз (7 ноября — 12 декабря 1677) — герцог Кембриджский.
• Елизавета (1678) — умерла сразу после рождения.
• Шарлотта Мария (16 августа — 16 октября 1682).
• Джеймс Фрэнсис Эдуард (10 июня 1688 — 1 января 1766) — претендент на трон Англии и Шотландии под именем Якова III и Якова VIII соответственно; был женат на польской принцессе Марии Клементине Собеской, которая родила ему двоих сыновей — Карла Эдуарда и Генриха Бенедикта.
• Луиза Мария (28 июня 1692 — 18 апреля 1712) — умерла от оспы; замужем не была, детей не имела.

Герб и генеалогия

Герб

Герб Марии основан на гербе её мужа, объединённом с гербом её отца. Щит увенчан короной святого Эдуарда. Щитодержатели: на зелёной лужайке золотой, вооружённый червленью и коронованный такой же короной леопард [восстающий лев настороже] и лазоревый орёл, коронованный золотой тиарой и вооружённый червленью.

Щит разделён надвое: справа — английский королевский герб Стюартов (начетверо: в первой и четвёртой частях королевский герб Англии [в 1-й и 4-й частях в лазоревом поле три золотых лилии (французский королевский герб), во 2-й и 3-й частях в червлёном поле три золотых вооружённых лазурью леопарда (идущих льва настороже), один над другим (Англия)]; во второй части в золотом поле червлёный, вооружённый лазурью лев, окружённый двойной процветшей и противопроцветшей внутренней каймой [Шотландия]; в третьей части в лазоревом поле золотая с серебряными струнами арфа [Ирландия]). Слева элементы герба дома д’Эсте (начетверо): в первой и четвёртой частях — в золотом поле чёрный, вооружённый червленью и коронованный золотом орёл [Модена]; во второй и третьей частях — в лазоревом поле с червлёно-золотой заострённой каймой три золотых лилии [Феррара].

Генеалогия

Предки Марии Моденской

16. Чезаре д’Эсте, герцог Модены и Реджио               8. Альфонсо III д'Эсте, герцог Модены и Реджио                       17. Вирджиния Медичи               4. Франческо I д’Эсте, герцог Модены и Реджио                             18. Карл Эммануил I, герцог Савойский               9. Изабелла Савойская                       19. Каталина Микаэла Австрийская               2. Альфонсо IV д’Эсте, герцог Модены и Реджио                                   20. Алессандро Фарнезе, герцог Пармский и Пьяченца               10. Рануччо I Фарнезе, герцог Пармский и Пьяченца                       21. Мария Португальская               5. Мария Екатерина Фарнезе                             22. Джованни Франческо Альдобрандини               11. Маргарита Альдобрандини                       23. Олимпия Альдобрандини               1. Мария д’Эсте                                         24. Джованни Батиста Мартиноцци               12. Винченцо Мартиноцци                       25. Бьянка Ланчи               6. Джероламо Мартиноцци                             26. Маттео Марколини               13. Маргарита Марколини                       27. Томмоза Бертоцци               3. Лаура Мартиноцци                                   28. Жироламо Мазарини               14. Пьетро Мазарини                       29. Маргарита де Франхис Пассавера               7. Лаура Маргарита Мазарини                             30. Джулио Буффалини, граф Сан-Джустино               15. Гортензи Буффалини                       31. Франческа Беллони

Литература

• Beatty, Michael A. [books.google.ru/books?id=2xNmOeE7LH8C The English Royal Family of America, from Jamestown to the American Revolution]. — McFarland, 2003. — P. 82—85. — 261 p. — ISBN 0786415584, 9780786415588.
• Brown, Beatrice Curtis. [books.google.ru/books?id=IX_TAAAAMAAJ Anne Stuart: Queen of England]. — G. Bles, 1929. — 241 p.
• Callow, John. [books.google.ru/books?id=LWBnAAAAMAAJ The Making of King James II: The Formative Years of a Fallen King]. — Gloucestershire: Sutton, 2000. — P. 144—149. — 373 p. — ISBN 0750923989, 9780750923989.
• Chapman, Hester. Mary II, Queen of England. — Jonathan Cape, 1953.
• Corp, Edward. [www.oxforddnb.com/index/46/101046466/ Belle, Alexis-Simon (1674–1734)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004. — ISBN 9780198614128.
• Fea, Allan. [books.google.ru/books?id=obsxAQAAIAAJ James II and his wives]. — Methuen and Co, 1908. — 320 p.
• Fraser, Antonia. [books.google.ru/books?id=Vf5rHQAACAAJ King Charles II]. — Phoenix, 2002. — 670 p. — ISBN 075381403X, 9780753814031.
• Fraser, Antonia. [books.google.ru/books?id=Hqn5QgAACAAJ Love and Louis XIV: The Women in the Life of the Sun King]. — Weidenfeld & Nicolson, 2006. — 388 p. — ISBN 0297829971, 9780297829973.
• Gregg, Edward. [books.google.ru/books?id=qMdwAAAAIAAJ Queen Anne]. — Routledge & Kegan Paul, 1980. — 483 p. — ISBN 0710004001, 9780710004000.
• Hallé, Martin. [books.google.ru/books?id=mZZpAAAAMAAJ Queen Mary of Modena: Her Life and Letters]. — J.M. Dent & Company, 1905. — 523 p.
• Harris, Tim. [books.google.ru/books?id=dntQnn4XcIsC Revolution: The Great Crisis of the British Monarchy, 1685-1720]. — Penguin Books Limited, 2007. — 622 p. — ISBN 0141016523, 9780141016528.
• Hartley, Cathy. [books.google.ru/books?id=pFGR2OvCAS4C A Historical Dictionary of British Women]. — Routledge, 2013. — P. 308. — 512 p. — ISBN 1135355339, 9781135355333.
• Louda, Jiří; Maclagan, Michael. [books.google.ru/books?id=NzY_PgAACAAJ Lines of Succession: Heraldry of the Royal Families of Europe]. — Little, Brown Book Group Limited, 1999. — 308 p. — ISBN 0316848204, 9780316848206.
• Macaulay, Thomas Babington. [books.google.ru/books?id=IFUBAAAAQAAJ The history of England from the accession of James II.] / ed. lady Trevelyan. — 1858. — Т. 5. — P. 225. — 833 p.
• Marshall, Rosalind Kay. [books.google.ru/books?id=jXcuEykRmZ0C Scottish Queens, 1034-1714]. — Tuckwell Press, 2003. — 226 p. — ISBN 1862322716, 9781862322714.
• Miller, John. [books.google.ru/books?id=KBMaCAAAQBAJ James II]. — New Haven: Yale University Press, 2008. — P. 37—66. — 204 p. — ISBN 0300143419, 9780300143416.
• Oman, Carola. [books.google.ru/books?id=io5DAQAAIAAJ Mary of Modena]. — Hodder and Stoughton, 1962. — 270 p.
• Panton, James Panton. [books.google.ru/books?id=BiyyueBTpaMC Historical Dictionary of the British Monarchy]. — Scarecrow Press, 2011. — 722 p. — ISBN 0810874970, 9780810874978.
• Pinches, John Harvey; Pinches, Rosemary. [books.google.ru/books?id=Io9kQgAACAAJ The Royal Heraldry of England]. — Heraldry Today, 1974. — P. 260. — 334 p. — ISBN 090045525X, 9780900455254.
• Starkey, David. [books.google.ru/books?id=em-2GhC1k-8C Monarchy: From the Middle Ages to Modernity]. — Harper Perennial, 2007. — 362 p. — ISBN 0007247664, 9780007247660.
• Stephen, Thomas. [books.google.ru/books?id=X0IRAAAAIAAJ The history of the Church of Scotland]. — London: John Lendrum, 1845. — Т. 4. — P. 83—84.
• Strickland, Agnes; Strickland, Elisabeth. [books.google.ru/books?id=2oZK_FpY8JEC Lives of the Queens of England: From the Norman Conquest]. — H. Colburn, 1852. — Т. 6.
• Uglow, Jennifer S. [books.google.ru/books?id=V5hWHAAACAAJ A Gambling Man: Charles II and the Restoration, 1660-1670]. — Faber & Faber, 2009. — 580 p. — ISBN 0571217338, 9780571217335.
• Waller, Maureen. [books.google.ru/books?id=br3AaG05-J4C Ungrateful Daughters: The Stuart Princesses Who Stole Their Father's Crown]. — St. Martin's Press, 2002. — 454 p. — ISBN 031230711X, 9780312307110.
• Ward, Adolphus W. The Age Of Louis XIV // [www.uni-mannheim.de/mateo/camenaref/cmh/cmh.html The Cambridge Modern History]. — Cambridge: Cambridge University Press, 1908. — Т. V.
• Weir, Alison. [books.google.ru/books?id=7nZ90l1_IzAC Britain's Royal Families: The Complete Genealogy]. — Random House, 2011. — 400 p. — ISBN 1446449114, 9781446449110.

Отрывок, характеризующий Мария Моденская

– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.