Мария Темрюковна

Мария Темрюковна кабард.-черк. Гуащэней <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
2-я русская царица
21 августа 1561 — 6 сентября 1569
Предшественник:	Анастасия Романовна
Преемник:	Марфа Собакина
Рождение:	1545 или 1546 Кабарда
Смерть:	6 сентября 1569(1569-09-06) Александровская слобода
Отец:	Темрюк Идаров (Айдаров) кабард.-черк. Идар Темрыкъуэ
Мать:	?
Супруг:	Иван IV (с 21 августа 1561)
Дети:	Василий (2.03.1563 – 6.05.1563)

Царица Мари́я Темрюко́вна (1545/1546—1569) — до крещения княжна Кученей (Гошаней, идар Гуэщэней, Гуащэнэ, крещена 20 июля 1561) — вторая жена Ивана Грозного, дочь кабардинского князя Темрюка.

В былинах — Мария Демрюковна (Добрюковна), Крыльская царица, Крымская поляница.

Биография

Свадьба

Через восемь дней после кончины Анастасии «Митрополит, Святители, Бояре торжественно предложили ему искать невесты: законы пристойности были тогда не строги». Иван намеревался жениться на сестре польского короля Екатерине, однако последний потребовал за это Псков, Смоленск и Новгород.

В 1560 году царь послал сватов Ф. В. Вокшерина и С. Мякинина на Кавказ «у Черкаских князей дочерей смотрети». 15 июля 1561 года княжна Кученей, «из черкас пятигорских девица», приехала в Москву вместе с братом Салтанкулом (в крещении Михаилом). Им отвели хоромы вблизи Кремля. Вскоре, царь «княжне Черкасской велел быть на своём дворе, смотрел её и полюбил».

«Господине Теврюге! Аще сицевая доброта дщери твоея, а нашия великия государыни Марии Теврюговны, то государю нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу любима будетъ, а нас онъ, государь, за сие великое дѣло жаловать станетъ, а сия дщерь твоя с нимъ, государемь, царствовать въ велицѣй славе станетъ».

Вскоре в дворцовом Благовещенском соборе собравшимся боярам и духовенству объявили, что Гошаней готовится к обряду крещения и будет наречена Марией — во имя святой Марии Магдалины. В тот же день царь назвал её своей невестой и по древнему русскому ритуалу вручил своей суженой кольцо и платок, унизанный жемчугом. Афанасий, ещё будучи протопопом, оглашал её перед крещением. Была крещена под именем «Мария» митрополитом Макарием. После завершения обряда крещения Иван Васильевич по обычаю преподнёс Марии золотой крест-складень, а царевичи Иван и Фёдор вручили ей кресты, украшенные бриллиантами и жемчугом.

21 августа состоялось венчание в Успенском соборе. Молодых венчал митрополит Макарий. Видимо, свадебным подарком было блюдо из Оружейной палаты (диаметр — 42,3 см, вес — почти 3 кг), декорированное чернью, на котором, вероятно, ей поднесли свадебный головной убор. Изготовленное из трёхкилограммового куска золота свадебное блюдо Марии Темрюковны считается одним из шедевров, сделанных русскими мастерами золотого дела.

Брак Ивана, заключённый вскоре после кончины его первой жены Анастасии Романовны, привёл к возвышению родственников Марии — князей Черкасских, в дальнейшем игравших большую роль в русской истории. Один из её племянников — Хорошай-мурза, во св. крещении Борис Камбулатович, был женат на родной сестре патриарха Филарета Никитича, Марфе.

Английский дипломат Джером Горсей писал: «После этого (смерти Анастасии) он (Иван) женился на одной из черкесских княжен, от которой, насколько известно, у него не было потомства. Обряды и празднества, сопровождавшие эту женитьбу, были столь странными и языческими, что трудно поверить, что всё это происходило в действительности».

Жизнь в браке

Единственный её ребёнок, о котором известно — царевич Василий Иванович — умер в двухмесячном возрасте в мае 1563, погребён, по-видимому, в Архангельском соборе, но его надгробие не сохранилось.

В 1562 году и в другие годы сопровождала царя в объезде по монастырям. В июле 1563 года ездила из Александровой слободы с царевичем Иваном Ивановичем на богомолье в Суздаль, а оттуда в Ростов.

В русской истории традиционно принято придавать образу Марии Темрюковны негативные черты и считать её отрицательным персонажем в жизни Ивана Грозного, дурно повлиявшим на его характер. Некоторые современники обвиняли «злонравную» Марию в «порче нрава» царя и переходе к террору.

Второй брак Иоаннов не имел счастливых действий первого. Мария, одною красотою пленив супруга, не заменила Анастасии ни для его сердца, ни для Государства, которое уже не могло с мыслию о Царице соединять мысль о Царской добродетели. Современники пишут, что сия Княжна Черкесская, дикая нравом, жестокая душою, ещё более утверждала Иоанна в злых склонностях, не умев сохранить и любви его, скоро простывшей: ибо он уже вкусил опасную прелесть непостоянства и не знал стыда. Равнодушный к Марии, Иоанн помнил Анастасию, и ещё лет семь, в память её, наделял богатою милостынею святые монастыри Афонские.

В одном из источников она называется «на злые дела падущая». В другом — хронографе «О браках царя Иоанна Васильевича» — сказано: «В лето 7069 августа 21 обрачился царь вторично на Марии Черкасской Горской… туги нравные и зело лютые…» (крутой нравом и очень злой). Генрих Штаден пишет, что именно она подала ему совет о создании опричнины:

Некоторые [из прежних великих князей] заводили было опричные порядки, но из этого ничего не выходило. Также повелось и при нынешнем великом князе, пока не взял он себе в жёны княжну, дочь князя Михаила Темрюковича из Черкасской земли. Она-то и подала великому князю совет, чтобы отобрал он для себя из своего народа 500 стрелков и щедро пожаловал их одеждой и деньгами и чтобы повседневно и днём, и ночью они ездили за ним и охраняли его. С этого и начал великий князь Иван Васильевич всея Руси и отобрал из своего народа, а также и из иноземцев особый избранный отряд. И так устроил опричных и земских.

Из песни о царской женитьбе

Царь Иван сударь Васильевич,
Содержатель он всей Руси,
Сберегатель каценной Москвы,
При блаженной его памяти,
Поизволил царь женитися:
Он берёт не у нас в Москве,
Он берёт в иной земле,
У того-ли Темрюка-Мастрюка,
Молодого Черкешинина,
Toe малую сестру.
Да свет Марию Темрюковну,
Он и много приданого берёт:
Двести татаринов,
Полтараста бояринов
И семь сот Донских казаков.
Что ни лучших добрых молодцов.

Он же пишет, говоря об отце царицы Темрюке, что «великий князь бесчестно обошёлся с его дочерью». Комментаторы замечают по поводу этой фразы, что с известием Штадена о «бесчестии» царя в отношении жены перекликаются сообщения Пискаревского летописца: «а тогда же опоил царицу Марью Черкаскову», и Горсея: «тем временем он отдалил свою черкесскую жену, постриг её в монахини и поместил в монастырь», также недостоверные — видимо, он путает её с одной из следующих жён.

Смерть

Мария Темрюковна умерла 6 сентября 1569 в Александровой слободе после возвращения из длительного путешествия в Вологду. Как часто указывают, в новогоднюю ночь 1 сентября 1569 года под утро она скончалась. Но, судя по надгробной эпитафии, она умерла «6 сентября 1569 г. в седьмом часу ночи, то есть в переводе на современный суточный счёт часов — незадолго до полуночи. Встречающаяся в историографии дата 1 сентября, которая восходит к Н. М. Карамзину, по всей видимости, ошибочна, поскольку Карамзин ссылается на надгробную надпись с более позднего надгробного памятника, установленного над могилой Марии (надписи XIX в. на надгробиях мужчин великокняжеского и царского рода в Архангельском соборе содержат ошибки по сравнению с эпитафиями XVII в. на тех же надгробиях)».

В полдень Михаил Темрюкович, Алексей и Фёдор Басмановы, Афанасий Вяземский, Борис Годунов, Глинский, Милославский и Вельский вынесли из царских покоев покрытый шёлковыми материями гроб с телом Марии и установили его на погребальный возок. Траурный кортеж двинулся в Москву.

Как и после смерти Анастасии, Иван подозревал бояр в том, что они её «извели», утверждая, что она «злокозньством отравлена бысть».

"1 Сентября 1569 года скончалась супруга Иоаннова, Мария, едва ли искренно оплаканная и самим Царём, хотя для соблюдения пристойности вся Россия долженствовала явить образ глубокой печали: дела остановились; Бояре, Дворяне, Приказные люди надели смиренное платье, или траур (шубы бархатные и камчатные без золота), во всех городах служили панихиды; давали милостыню нищим, вклады в монастыри и в церкви; показывали горесть лицемерную, скрывая истинную, общую, производимую свирепством Иоанна, который чрез десять дней уже мог спокойно принимать иноземных Послов во дворце Московском, но спешил выехать из столицы, чтобы в страшном уединении Александровской Слободы вымыслить новые измены и казни. Кончина двух супруг его, столь несходных в душевных свойствах, имела следствия равно несчастные: Анастасия взяла с собою добродетель Иоаннову; казалось, что Мария завещала ему превзойти самого себя в лютых убийствах. Распустив слух, что Мария, подобно Анастасии, была отравлена тайными злодеями, он приготовил тем Россию к ужаснейшим исступлениям своей ярости.

Мария Темрюковна была похоронена в Вознесенском соборе кремлёвского Вознесенского монастыря у западной стены храма рядом с царицей Анастасией Романовной (слева от её захоронения).

Духовная грамота царя Ивана Васильевича (июнь-август 1572 г.) упоминает покойных Марию Темрюковну и следующую жену Марфу Собакину с просьбой царевичам Ивану и Фёдору поминать их: «А что, по грехом, жон моих, Марьи да Марфы, не стало, и вы б жон моих, Марью да Марфу, а свои благодатныя матери [Анастасию Романовну], поминали во всём по тому, как аз уставил, и поминали бы есте их со всеми своими родители незабвенно».

Захоронение

Местом её погребения был Вознесенский монастырь (Москва). В настоящее время (с 1929 г.) её гробница в подклети Архангельского собора Кремля.

И тако поживе царь Иван Васильевич с царицею своею Марьею 8 год и месяц 6. И окормлена бысть от изменников отравою от столника Василия Хомутова с товарыщи, их же царь Иван Васильевич злой смерти предади: в котле свари…

В 1929 г. сотрудниками кремлёвского музея гробницы из обречённого на уничтожение Вознесенского собора были перенесены в подвальную палату Архангельского собора, где они находятся и по сей день. При вскрытии захоронения Марии Темрюковны был обнаружен скелет, завёрнутый в саван. «Ткань саван, по определению В. К. Клейн (тогдашний заместитель директора Оружейной палаты по научной работе), итальянская камка XVI в. хорошей сохранности на внешних частях. У левого плеча найден восточный сосудик — медная сулейка. Бок её со стороны плеча проржавел и утрачен. Сосуд изъят из гробницы». Хорошо сохранился головной убор царицы — волосник, обнаруженный кремлёвскими археологами под руководством Т. Д. Пановой при исследовании захоронений бывшего Вознесенского монастыря в 1984 году. Череп её плохо сохранился, поэтому восстановить скульптурный портрет невозможно.

В культуре

• В книге Б. М. Соколова «Шурин Грозного, удалой борец Мамстрюк Темгрюкович».- Спб., 1913 (по поводу книги С. К. Шамбинаго «Песни-памфлеты XVI в.») даются песни о царской женитьбе, связанные с именем Ивана Грозного, Марии Темрюковны и шурина любимого Мамстрюка (Кострюка) Темгрюковича, в некоторых пересказах присоединяются к песням о кончине первой жены Грозного, Анастасии (в песнях Софии) Романовны и её завещаний Грозному: «не жениться в матушке проклятой Литве на Марии Темрюковне».
• В пьесе А. Н. Толстого «Орёл и орлица» (ставилась в Малом театре)
• Роман-поэма «Гуащэнэ» (2005) на кабардинском языке современной поэтессы Любы Балаговой.
• Роман немецкого писателя Хайнца Конзалика «Лейб-медик Царицы» (Der Leibarzt der Zarin).

• Фильм Павла Лунгина «Царь» (2009) — актриса Рамиля Искандер.
• В центре города Нальчика ей поставлен памятник с надписью на постаменте: «Навеки с Россией», открытый в 1957 году в честь 400-летия добровольного вхождения Кабарды в состав России.

Литература

• Карамзин Н. М. История государства Российского. — СПб.: Тип. Н. Греча, 1816—1829.
• Б. М. Соколов. Шурин Грозного, удалой борец Мамстрюк Темгрюкович. — СПб., 1913.

</center>

Отрывок, характеризующий Мария Темрюковна

Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.