Маркос, Фердинанд

Фердинанд Эммануэль Эдралин Маркос
10-й Президент Филиппин
30 декабря 1965 года — 25 февраля 1986 года
Глава правительства:	должность упразднена (до 1978); он сам (1978-1981) Сесар Вирата (1981-1986)
Вице-президент:	Фернандо Лопес (1965-1972); должность упразднена (1972-1986); Артуро Модесто Толентино (1986)
Предшественник:	Диосдадо Макапагал
Преемник:	Корасон Акино
3-й Премьер-министр Филиппин
12 июня 1978 года — 8 апреля 1981 года
Президент:	он сам
Предшественник:	должность восстановлена; Педро Алехандро Патерно (1899-1901)
Преемник:	Сесар Вирата
Министр обороны Филиппин
21 августа 1971 года — 3 января 1972 года
Президент:	он сам
Предшественник:	Хуан Понсе Энриле
Преемник:	Хуан Понсе Энриле
31 декабря 1965 года — 20 января 1967 года
Президент:	он сам
Предшественник:	Макарио Перальта
Преемник:	Эрнесто Мата
Председатель Сената Филиппин
5 апреля 1963 года — 30 декабря 1965 года
Президент:	Диосдадо Макапагал
Предшественник:	Эулохио Родригес
Преемник:	Артуро Модесто Толентино
Член Сената Филиппин
30 декабря 1959 года — 30 декабря 1965 года
Член Палаты представителей Филиппин от 2-го избирательного округа провинции Северный Илокос
30 декабря 1949 года — 30 декабря 1959 года
Предшественник:	Педро Альбано
Преемник:	Симеон М. Вальдес
Отец:	Мариано Маркос
Мать:	Хосефа Эдралин
Профессия:	Юрист
Военная служба
Годы службы:	1941-1945
Принадлежность:	Содружество Филиппин
Звание:	майор
Сражения:	Вторая мировая война
Автограф:
Награды:

Фердина́нд Ма́ркос (Ferdinand Emmanuel Edralin Marcos; 11 сентября 1917 — 28 сентября 1989) — президент Филиппин в 1965—1986 годах.

Происхождение

Родился 11 сентября 1917 года в Саррате — небольшом местечке в провинции Северный Илокос. Его отец, дон Мариано Маркос, был учителем, адвокатом и «пулитико» (политическим военачальником) в главном городе провинции — Лаоаге, затем губернатором провинции Давао на острове Минданао. Мать, донья Хосефа Эдралин, дочь богатого помещика, после окончания школы преподавала в младших классах. По примеру родителей Фердинанд сделался ярым приверженцем Римско-католической церкви. Он никогда не курил, не пил, вёл здоровый образ жизни, уважал филиппинские обычаи. Говорил на трёх языках — родном илоканском, испанском и английском.

Молодость

В 1939 Маркос окончил Юридический колледж государственного Университета Филиппин, получил диплом бакалавра права с отличием, и в том же году был первым в списке тех, кто сдавал экзамены на звание магистра. Маркос стал одним из студенческих лидеров — он прекрасно выступал на митингах, водил студенческие демонстрации к президентскому дворцу Малаканьянгу, в котором ему предстояло поселиться спустя четверть века. Как и в школе, в университете он удостоился почти всех высших наград — медали Кесона за красноречие, медали Лауреля за выдающееся мастерство в судебной практике, кубка Авансеньи за умелое владение полемикой, а также золотой медали за успехи в освоении военной науки. По обвинению в убийстве политического соперника своего отца он был арестован и приговорён к пожизненному заключению, но на повторном процессе так умело защищался, что после пересмотра дела обвинение было снято.

Участие во Второй мировой войне

Война на Тихом океане застала Маркоса в звании лейтенанта армейской разведки. По официальной версии, он участвовал в рейдах по тылам врага, был среди защитников полуострова Баатан и острова Коррехидор — последней опоры американских и филиппинских войск на Филиппинских островах. В числе 36 тысяч пленных, из которых по дороге, под палящим солнцем погибли 25 тысяч, Маркос прошёл знаменитый «марш смерти» до концлагеря Кэмп О’Доннел в Капасе. Бежал из плена, присоединился к партизанам Северного Лусона и закончил войну в звании майора, получив 28 воинских наград — больше, чем кто-либо из его соотечественников. При освобождении страны в 1944—1945 он состоял в военно-юридической службе ЮСАФФЕ, был членом Партизанского совета Северного Лусона по проверке политической благонадёжности.

Путь к власти

После провозглашения независимой Республики Филиппины Маркос в 1946—1948 служил техническим помощником президента Мануэля Рохас-и-Акунья. В 27-летнем возрасте отставной майор Маркос возглавлял гражданскую администрацию Северного Лусона, руководил Илоканским районом, ставшим на долгие годы прочной базой его политической карьеры, удачное начало которой многие связывают с его умением общаться с избирателями. В 1949 Маркос впервые избирается в Палату представителей Конгресса Филиппин от Северного Илокоса, получив 70 процентов голосов. «Голосуйте за меня — убеждал он избирателей на предвыборных митингах — и через 15 лет вы будете иметь илоканского президента». В свои 32 года он оказался самым молодым среди филиппинских конгрессменов того времени. В 1953 он вновь был избран в Конгресс. Его деятельность в Пресс-клубе Конгресса, в комитетах и комиссиях (он был председателем Комитета по торговле и промышленности, членом Избирательного суда, а также комитетов по гражданской службе, экономическому планированию, комитета ветеранов войны) была высоко оценена выдвижением в число «десяти выдающихся конгрессменов». Газета «Манила Таймс» писала: «Маркос играет важную роль в воспитании чувства долга в нижней палате».

В 1959 Маркос избирается в Сенат. Он становится «признанным лидером Севера», в особенности илоканцев, третьей по численности национальной группы Филиппин. Будучи членом Конгресса, он имел возможность в непосредственной близости наблюдать деятельность трёх президентов страны — Эльпидио Кирино, Рамона Магсайсайя и Карлоса Гарсия. В качестве вице-президента Либеральной партии он был одним из руководителей оппозиции по отношению к Диосдао Макапагалу, своему непосредственному предшественнику, избранному в 1961.

С 1963 по 1965 год Маркос занимал пост председателя сената. В 1965 он баллотировался в президенты, его предвыборная кампания планировалась как крупномасштабная операция — он выступал с зажигательными речами об «этике свободы — не свободы уединения, а свободы борьбы». Три срока в Палате представителей, один — в Сенате, руководство Либеральной партией, прекрасное происхождение, героическая биография, красавица жена, трое милых детей — всё это делало Маркоса несомненным претендентом на президентский пост.

В 1965 Маркос победил своего соперника Макапагала, в мгновение ока изменив своей партии и став кандидатом Националистической партии, следуя примеру У. Черчилля (в зависимости от политической конъюнктуры, переходившему из Консервативной партии в Либеральную и обратно), но тем самым ставя своеобразный рекорд филиппинского политиканства.

Президентство (1965—1972 гг.)

Маркос принял присягу в качестве президента 30 сентября 1965. Приняв «руководство нацией в кризисной обстановке», он заявил в своём послании Конгрессу: «Нам не следует надеяться на чью-либо помощь. Мы должны рассчитывать только на самих себя, чтобы собственным трудом поднять экономику, улучшить условия жизни народа, проводить политику национальной консолидации внутри страны и независимую внешнюю политику». Из мероприятий, принятых в первый срок пребывания Маркоса на посту президента, выделяется «программа развития инфраструктуры», которая, в отличие от прежней экономической политики, в равной степени затронула все основные острова Филиппинского архипелага.

Переизбранный в 1969 подавляющим большинством голосов на второй срок (на этот раз ему противостоял Серхио Осменья-младший, сын первого вице-президента), Маркос провозгласил намерение решить наиболее серьёзные и трудные проблемы: ликвидировать бедность, социальное неравенство, преодолеть застой в сельскохозяйственном производстве. Он начал проведение активной «личной дипломатии», отказавшись поддержать политику «холодной войны» и поставив целью консолидацию региона Юго-Восточной Азии. По мнению его противников, уже в то время у него начало проявляться стремление к абсолютной власти и нетерпимость к инакомыслию — предвыборная кампания 1969 года, по их мнению, была отмечена запугиваниями, подкупом и подтасовкой голосов избирателей. Хотя все эти черты присутствовали в филиппинской политике до «эры Маркоса», и продолжились после его свержения.

Режим личной власти Маркоса (1972—1986 гг.)

В 1972 году обострились отношения Маркоса с Конгрессом и политическими партиями. В этих условиях 21 сентября 1972 президент объявил чрезвычайное положение в стране и отменил конституцию. Уже к 1973 Маркосу удалось достичь благоприятного баланса во внешней торговле, увеличить на 60 процентов налоговые поступления, разработать и осуществить начальный этап радикальной земельной реформы, создать широкую политическую и административную базу для дальнейших преобразований и преодоления общего экономического застоя. Наиболее значительным мероприятием его правительства стало создание Национального управления экономики и развития, на которое было возложено плановое руководство экономикой. Основным направлением экономической политики был провозглашён «экономический национализм». Маркос объявил о программе создания «нового общества — общества равноправия» и «новой социальной ориентации» для улучшения жизни семей с низкими доходами посредством земельной реформы, занятости, повышения зарплаты.

Считая себя прямым продолжателем революционных традиций 1896 года, Маркос использовал любую возможность, чтобы приобщиться к славе Хосе Рисаля, Аполлинарио Мабини и других деятелей филиппинского освободительного движения. Судя по всему, он заранее готовился к введению чрезвычайного положения, поскольку его объявлению предшествовало опубликование одной из первых его книг — «Революция сегодня — это демократия» (1971), где он широко цитировал Маркса и Энгельса (в том числе «Манифест коммунистической партии»), Адама Смита, якобинцев, деятелей филиппинской антииспанской революции, а также Папу Римского Павла VI. В этой книге он провозгласил «демократическую революцию из центра», которая толковалась двояко: как революция сверху типа «белой шахской революции» и как революция из гущи народных масс. Впоследствии все его писания торжественно посвящались филиппинскому народу, а самого его после «демократической революции 1972 года», как он именовал совершенный им переворот (введение чрезвычайного положения), всё чаще стали угодливо называть «отцом народа» (Имельду — соответственно «матерью») и «вождём нации».

В 1973 Маркос ввёл новую Конституцию (четвёртую с 1898). На протяжении своего правления им практиковались референдумы (конституционный референдум 1973, референдум 1973 (июль), референдум о законодательной и исполнительной власти 1975, конституционный референдум 1976, конституционный референдум 1977, конституционный референдум 1981, референдум 1981 (июнь)), которые, как и выборы, проходили под наблюдением военных. Провозглашая главной задачей достижение политического и экономического равенства, обеспечение прав человека, он отправил в тюрьму по различным уголовным обвинениям большинство оппозиционных ему деятелей, в частности — генерального секретаря Либеральной партии Бенигно Акино, а также видных представителей академического мира, журналистов, промышленников, нередко прибегая к экспроприации их собственности. Многие деятели, спасаясь от преследований, были вынуждены эмигрировать.

В 1974 году была легализована Коммунистическая партия Филиппин, коммунисты выпущены из тюрем, а партия прекратила вооружённую борьбу. Президент констатировал, что «лидеры Компартии Филиппин прекратили антиправительственную деятельность и сдались правительству». В 1976 году Маркос совершил визит в Москву, в ходе которого были установлены дипломатические отношения между СССР и Филиппинами.

«Более коварной опасностью» для правительства, нежели коммунистическое и повстанческое движение, Маркос считал «действующие с помощью легальных средств правые группы». Ему также удалось в основном справиться с «частными армиями», обладавшими большим числом единиц огнестрельного оружия, чем вооруженные силы государства, и «политическими военачальниками» — так называемыми «пулитико», торговавшими властью в филиппинском обществе, а также сократить организованную преступность за счёт непосредственной опоры на военных. Ему удалось и локализивать сепаратистское движение на островах Минданао и Сулу, хотя и в значительно меньшей степени.

За пять лет строительства «нового общества» госбюджет вырос в 4 раза и достиг к 1978 32,8 миллиарда песо, к 1984 планировалось в основном завершить электрификацию всех городов и деревень страны. Маркос призывал совершить «демократическую революцию из центра» с перераспределением частной собственности и богатства. «Наше общество должно выбрать — заявил в те дни президент — между демократизацией богатства и его уничтожением. Нашему обществу необходимы коренные, фундаментальные изменения. И следовательно, революция неизбежна». Провести её он предлагал мирным путём, обеспечив «преобладание прав человека для всего народа над правами немногих».

В 1981 году Маркос издал «прокламацию номер 2045», отменив действовавшее с 1972 года военное положение, и добился впечатляющей победы на выборах, которые, правда, почти полностью бойкотировала оппозиция. 21 августа 1983 был убит Бенигно Акино, давний соперник Маркоса, которого считали единственно способным возглавить и объединить оппозицию маркосовскому режиму. Тень убийства пала на Маркоса, хотя никаких признаков заинтересованности Маркоса в убийстве популярного соперника не было и нет до сих пор.

Падение режима (1986 г.)

7 февраля 1986 года прошли досрочные президентские выборы. Противником Маркоса была Корасон Акино, вдова Бенигно Акино. Подтасовки результатов были отмечены с обеих сторон. Победителем объявили Маркоса, но Корасон Акино призвала к массовому протесту и получила мощную поддержку католической церкви, а затем и армии. В стране начались волнения, произошёл военный переворот. Маркос бежал на Гавайи, в США. Корасон Акино и министр национальной обороны Фидель Рамос провели чистку армии от его сторонников.

Последние годы в изгнании (1986—1989 г.)

Последние годы жизни Маркоса на Гавайях омрачены были тяжёлой болезнью почек и оторванностью от родины.

Новый президент Филиппин Корасон Акино не разрешила ни Маркосу, ни членам его семьи приехать на Филиппины на похороны его матери доньи Хосефы Эдралин-Маркос, которая умерла 4 мая 1988. Когда Маркос, находясь уже в тяжёлом состоянии, захотел вернуться на родину и умереть в своём родном городе Саррате, ему также было отказано. Проблема возвращения смертельно больного Маркоса серьёзно беспокоила политические круги страны. По этому поводу даже собирался Совет национальной безопасности. Однако вечером 28 сентября 1989 на Филиппины с Гавайев пришло ожидаемое известие о смерти бывшего президента, которому незадолго до этого исполнилось 72 года.

15 октября 1989 Маркос был похоронен на Гавайях.

Злоупотребление властью и культ личности Маркоса

В борьбе за «счастье народа» Маркос и его семейство не забывали и о себе. Их «личная экономика» состояла из множества процветающих предприятий промышленности и сфер обслуживания, оформленных на имя родственников и знакомых. Провинциальный американский журнал «Сан-Хосе Меркури ньюс» в 1985 в серии нашумевших статей попытался описать механизм огромного обогащения «первой четы», в особенности в тех сферах, которые связаны с США. Но он так и не смог определить его источников, и до настоящего времени количество «денег Маркоса» оценивается от 5 до 10 миллиардов долларов. Несмотря на морально-этическое осуждение «личной экономики» президента, очевидно, что с точки зрения права её нельзя идентифицировать с казнокрадством или «грабежом». Швейцарские банки после свержения Маркоса заморозили счета его семейства, но отказались принять иск правительства Акино как недостаточно обоснованный, и не признали эти вклады собственностью Филиппин. Специальная президентская комиссия «по добропорядочному управлению» к августу 1987 возбудила против бывшего президента, его супруги и 300 лиц из их окружения 35 дел о возмещении якобы нанесённого ими государству финансового ущерба, на общую сумму в 90 миллиардов долларов. Особый интерес вызывает вопрос о так называемом «золоте Маркоса»: якобы сокровища, награбленные японскими вооружёнными силами в азиатских странах во время Второй мировой войны и погребённые японским главнокомандующим Томоюки Ямаситой на филиппинских островах, место нахождения которых стало известно Маркосу, оказались в его распоряжении в 1975. При этом официальный президентский оклад Маркоса оставался неизменным с самого начала его правления.

С 1977 года президент с каждым годом всё более откровенно злоупотреблял властью. Фердинанд-младший возглавил одну из провинций в Илокосе в 20-летнем возрасте, обучаясь при этом в университете в США; старшая дочь, Имельда-младшая, руководила официальным «Советом молодёжи», вторая, Ирэн уже в 20-летнем возрасте дирижировала Манильским симфоническим оркестром. Брат Имельды, Бенджамин Ромуальдес, был послом Республики Филиппины в КНР, а затем в США. Своего друга детства из Саррата, Фабиана Вэра, он последовательно назначал на различные посты: от личного президентского шофёра до начальника Генерального штаба филиппинской армии. Кстати, вооружённые силы при Маркосе возросли в 2 раза, составив 112 800 человек; было значительно увеличено денежное содержание для солдат и офицеров. При этом следует оговориться, что в принципе «семейственность», «клановость» филиппинцы не считают предосудительной, однако Маркос перешел, по-видимому, какие-то границы.

В провинциальном центре Северного Илокоса Маркос открыл новый Университет им. дона Мариано, своего отца, на базе… средней школы. На острове Палаван был основан город Маркос, одно из местечек на острове Ромблон было названо Имельда. Их именами назывались улицы, площади, колледжи, дворцы, конкурсы и фестивали искусств.

С Маркосом приятельствовали многие знаменитости его времени, его восхваляли как искренние почитатели (и на Филиппинах, и в США и остальном мире), так и специально нанятые с этой целью журналисты, писатели, художники, музыканты, скульпторы, архитекторы. Огромный портрет Ф. Маркоса был выбит в скале в горах Северного Лусона.

Ссылки

• www.tonnel.ru/?l=gzl&uid=518
• www.krugosvet.ru/enc/istoriya/MARKOS_FERDINAND.html
• www.uspex.kiev.ua/metal/dop_1/jamasita.htm
• elib.ru/Encycl/History/SENSATION/sens27.html

Отрывок, характеризующий Маркос, Фердинанд

– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.