Марко Вовчок

Марко Вовчок
Имя при рождении:	Мария Александровна Вилинская
Псевдонимы:	Марко Вовчок
Место рождения:	село Екатерининское, Елецкий уезд, Орловская губерния
Место смерти:	хутор Долинск, Терская область
Род деятельности:	Писательница, поэтесса, переводчица
Язык произведений:	украинский, русский, французский

Марко́ Вовчо́к (настоящее имя Мария Александровна Вилинская, по первому мужу — Маркович, по второму — Лобач-Жученко; 10 (22) декабря 1833, село Екатерининское, Елецкий уезд, Орловская губерния — 28 июля (10 августа) 1907, хутор Долинск, Терская область) — украинская писательница и поэтесса, переводчица. Троюродная сестра русского литературного критика Д. И. Писарева.

Была знакома с Тарасом Шевченко, Пантелеймоном Кулишом, Николаем Костомаровым, Иваном Тургеневым, Александром Герценом, Николаем Добролюбовым, Николаем Лесковым и другими писателями, публицистами, учёными.

Писала на украинском, русском, французском языках. Первый сборник рассказов вышел на украинском языке в 1857. В своих произведениях осуждала крепостное право. Описывала историческое прошлое Украины. Вместе со своим мужем А. В. Марковичем занималась сбором и исследованием этнографических материалов на Украине.

Вела отдел иностранной литературы в журнале «Отечественные записки» (1868—1870).

Переводила с польского (Болеслав Прус), французского (Виктор Гюго, Жюль Верн) и других языков.

Младший брат Марко Вовчок — Дмитрий Александрович Вилинский (1840 — 1911) также был литератором.

Биография

Детство и юность

Марко Вовчок (литературный псевдоним Марии Александровны Вилинской) родилась 10 (22) декабря 1833 в селе Екатерининское Елецкого уезда Орловской губернии в обедневшей дворянской семье. По происхождению Мария Александровна была русской. Мать, помещица Прасковья Петровна (урожд. Данилова), была образованной женщиной, знала несколько языков, любила музыку, вдохновлённо исполняла песни. От деда и матери Мария запомнила песню «Маленький соловей». В имении отца, армейского офицера Александра Алексеевича Вилинского, прошли детские годы будущей писательницы.

По воспоминаниям младшего брата Дмитрия, «ещё с юношеских лет сестра стремилась к науке, не имела желания модничать, всегда одевалась просто, причёсывалась без причуд, ровно и косы укладывала короной, и это осталось у неё на всю жизнь».

В 1840 году умер отец Марии, и через два года её мать вышла замуж во второй раз. Её супругом стал помещик Дмитриев, который был известен своим произволом и жестокостью. Ситуация в Екатерининском имении ухудшалась: отчим нещадно наказывал крепостных, издевался над женой и детьми. Также он постоянно гулял и играл в карты. Вскоре Дмитриев прогулял имение, оставив семью. Чтобы уберечь детей от тяжёлых впечатлений, мать отправила старшего сына Валерьяна в Орёл к сестре. Мария месяцами жила то у дяди Николая Данилова, то у тётки Варвары Писаревой, где её воспитывала гувернантка, учась музыке, французскому языку и литературе. Мария росла свободолюбивой, наблюдательной: её душу поражало жестокое обращение помещиков с крепостными.

В 1845 — 1846 годах Мария Вилинская воспитывалась в Харьковском частном пансионе. В этом учреждении девушек учили вести себя в светском обществе, говорить по-французски, танцевать модные танцы, играть на фортепиано. Однако любознательная девушка в свободное время много работала над собой, читала классическую литературу, изучала языки. В частности, самостоятельно овладела польским. Её товарищ по пансиону Людмила Ожигина оставила про Марию воспоминания: «Я помню крепкую, хорошенькую девушку. У неё был открытый взгляд, она держала себя просто и непринуждённо, и это отличало её от всех остальных. Кроме того, у неё были роскошные русые косы, которые она часто, вопреки правилам пансиона, носила спущенными…». В пансионе Мария слышала украинскую речь только от горничных-крепостных и от студентов Харьковского университета, с которыми говорила по-украински, ведь, по словам Ивана Франко, «знание украинского языка вынесла из родного дома».

После окончания обучения Мария переезжает в Орёл под опеку своей богатой тётки Екатерины Петровны Мардовиной. Благодарная девушка взялась за воспитание детей Мардовиных и продолжала самообразование, читая книги и изучая научные сборники из семейной библиотеки.

На формирование взглядов писательницы повлияло длительное пребывание в интеллигентных семьях родственников, в частности родителей Д. И. Писарева (впоследствии — выдающегося критика и близкого друга писательницы). В салоне её тётки собирались известные писатели и фольклористы, такие, как Павел Якушкин, Николай Лесков и другие. Там Мария познакомилась со своим будущим супругом, украинским фольклористом и этнографом А. В. Марковичем, сыном обедневшего помещика, выпускником Киевского университета, отбывавшим ссылку в Орле за участие в деятельности Кирилло-Мефодиевского братства. Юноша был интересным собеседником и подружился с Марией. Вот портрет Марии Вилинской того периода с точки зрения Николая Лескова: «Высокая, статная, с роскошной каштановой косой, которую укладывала короной вокруг головы, с необычайно глубокими, прекрасными серыми глазами. Она была заметна в орловском товариществе, и, хотя не имела никакого приданого и жила в доме своего дяди как „бедная родственница“, ей не недоставало женихов». Вскоре дружба Марии и Афанасия переросла в любовь.

Тем временем Екатерина Петровна подыскала выгодную для племянницы партию — помещика Ергольского, хозяина двух тысяч крепостных. К тому же, молодой помещик не на шутку влюбился в Марию. Но, к большому удивлению тётки, Мария отказала Ергольскому и объявила про помолвку с Афанасием Марковичем. Когда тётка не сдалась и поставила непокорной племяннице ультиматум, Мария покинула её дом.

Переезд в Украину

Молодые поженились в январе 1851 года, обвенчавшись в домашней церкви в имении известного мецената и этнографа Петра Киреевского. Власти позволили им проживать на Украине, где они и провели своё свадебное путешествие у родных и знакомых Афанасия. Собирая фольклорные материалы, муж брал Марию с собой, и она в этих экспедициях совершенствовала своё знание живого разговорного украинского языка.

В Чернигове Афанасию удалось устроиться корректором. Денег катастрофически не хватало. Вскоре Мария забеременела. Осложненная множеством недомоганий, беременность протекала тяжело. Новорождённая девочка, крещёная Верой, прожила недолго.

Затем в поисках работы Марковичи очутились в Киеве. Они поселились в маленькой квартирке в приходе Киево-Лыбедской церкви. Денег стало немного больше, так как Афанасий устроился работать бухгалтером Киевской палаты государственного имущества. Фольклорные произведения, собранные супругами, увидели свет в сборниках, упорядоченных Амвросием Метлинским и Николаем Номысом.

В 1853 году в семье Марковичей родился сын Богдан, который был назван в честь любимого супругами гетмана Богдана Хмельницкого и которого крестила княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская. В 1855 году Афанасия назначили учителем географии в Немировскую гимназию. Чета жила скромно: бывшему участнику тайной организации трудно было достать высокооплачиваемую должность. Вокруг Марковичей собирались местные интеллигенты. На сцене местного театра была поставлена «Наталка-Полтавка» Котляревского, режиссуру которой осуществила Мария Александровна, а музыкальное оформление — Маркович. Во время пребывания в Немирове Мария с увлечением читала «Кобзарь» Шевченко, под влиянием которого она глубоко поняла антигуманную суть крепостничества, прониклась сочувствием к обездоленному человеку.

В 1856 году Мария Александровна пишет свои первые рассказы — «Выкуп» и «Отец Андрей». Она прочитала их своим друзьям и убедилась в том, что их нужно опубликовать. Афанасий отослал эти произведения своему товарищу Пантелеймону Кулишу, который открыл в Петербурге свою типографию. Кулишу понравились рассказы, он предложил прислать и другие произведения. Постепенно были написаны ещё десять рассказов, которые и составили первую книгу «Народных рассказов», подписанных псевдонимом Марко Вовчок (по семейным преданиям, псевдоним образовался от имени основателя рода — казака Марка, прозванного «Вовком») и впоследствии переведённых Кулишом. За период своего проживания в Немирове (1851—1858) молодая писательница в совершенстве изучила жизнь, культуру и язык украинского народа.

Одним вечером в августе 1857 года Мария Маркович со своим сыном Богданом приехала в гости к Пантелеймону Кулишу и его жене Александре Михайловне, писавшей под псевдонимом Ганна Барвинок, в их имение — Мотроновку. Вскоре Кулиш влюбился в Марию и начал ухаживать за ней, но она не откликалась на его ухаживания. Потом от Кулиша уйдёт жена, так и не простив своему мужу его страсть к Марко Вовчок.

Петербург

В начале 1859 года Марковичи прибыли в Петербург, где их на вокзале встретил Кулиш. Тут Мария попала в круг таких литераторов, как Т. Шевченко, И. Тургенев, Н. Некрасов, А. Плещеев, А. Писемский, польский поэт и драматург Эдуард Желиговский. По-дружески принял писательницу также кружок украинских культурных деятелей, в частности бывшие кирилло-мефодиевцы Василий Белозерский, Николай Костомаров и Пантелеймон Кулиш.

С Тарасом Шевченко у Марии возникла крепкая дружба. Её «Народные рассказы» пришлись ему по душе, так как своей антикрепостнической направленностью они были созвучны его произведениям. Он подарил Марии Александровне золотой браслет, купленный в складчину, которым она дорожила превыше всего и, закладывая в трудные моменты жизни, выкупала в первую очередь. Также он подарил ей «Кобзарь» с надписью: «Моей единственной дочке Марусе Маркович и родной, и крёстный отец Тарас Шевченко» и элегию «Марко Вовчку. На память 24 января 1859 г.». Кроме того его поэма «Сон» («На панщині пшеницю жала…») также посвящена Марко Вовчок, которая в свою очередь посвятила Шевченко свою «Институтку».

За границей

В 1859 году Марко Вовчок со своим сыном Богданом в сопровождении Ивана Тургенева выезжает за границу, имея намерения наладить творческие и издательские связи. Пребывая в Берлине, Дрездене, Париже, Риме, Женеве, Лондоне, Марко Вовчок много читает, учит немецкий язык, переписывается с многими писателями, интересуется общественными и литературными новостями. Особенно тёплая переписка была с Шевченко. Также она встречается с Д. Менделеевым, А. Бородиным, И. Сеченовым. При содействии Тургенева произошло её знакомство с Л. Толстым, Жюлем Верном.

Особенную роль в формировании идейно-эстетических взглядов Марко Вовчок сыграл Н. Добролюбов. Она также встречалась и с чешскими писателями — И. Фричем, Я. Нерудой, была близка к кругу польских литераторов и революционных эмигрантов. Писательница принимала участие в распространении в России революционных изданий Герцена, организовывала для «Колокола» материалы политически обличающего характера.

Тургенев ввёл Марию в дом своих друзей Рейхелей. В Лондоне он вместе с ней навестил Огарёвых и Герцена, который вскоре влюбился в Марию.

В Дрездене Марковичей навестила прибывшая из Санкт-Петербурга двоюродная сестра Герцена Татьяна Петровна Пассек. Тогда Мария Александровна знакомится с её сыновьями, в частности с 23-летним Александром. Он страстно увлёкся Марией, и та ответила ему взаимностью. Но мать Александра была испугана связью своего сына с женщиной, за которой тянулся ряд скандалов (к примеру, из-за несчастной любви к ней застрелился молодой польский химик Владислав Олевинский), и она всячески препятствовала встречам влюблённых. А муж, в свою очередь, когда узнал об измене своей жены, предоставил ей свободу и, как только удалось собрать деньги на дорогу, уехал на родину. Больше он никогда не видел ни жены, ни сына.

Татьяна Петровна ужасно боялась за своего сына. Она умоляла Тургенева, чтобы тот отговорил Вовчок от этой затеи, и тот под влиянием Пассек написал «свирепое письмо», и на этом его отношения с Вовчок закончились.

Вместе с Александром Мария переехала в Италию, где начала жить с ним в гражданском браке. Потом, в 1866 году, после командировки в Англию, у Александра началась скоротечная чахотка и вскоре он умер в возрасте 30 лет. Долгом Марии было отвезти тело Пассека на родину. Она заказала свинцовый гроб и через Париж и Петербург доставила тело покойного родным.

Возвращение в Россию

Мария Александровна стала вести затворнический образ жизни. В 1867 году она вернулась в Россию. Однако через некоторое время она встретилась со своим троюродным братом Дмитрием Писаревым и скоро стала новым объектом его страсти. Вскоре они вместе с сыном и Писаревым поселились в доме Лопатина. Летом 1868 года они вместе отправились к Рижскому заливу на морские купания, чтобы поправить здоровье Дмитрия. Но 17 июля он утонул. 28-летнего Писарева нашли через час, но вернуть к жизни уже не смогли.

Пока в Риге два дня делали свинцовый гроб, Мария сидела у тела Писарева в маленькой православной часовне на побережье. В течение этого времени она ничего не ела. Гроб с телом Дмитрия погрузили на пароход «Ревель». Но по пути начался шторм. Мария Александровна, пережившая один удар за другим и к тому же измученная морской болезнью, услышала, что матросы узнали, что на борту перевозят покойника (а по морским поверьям покойник на борту — к беде). Они уже хотели выбросить тело за борт, но Мария уговорила их не святотатствовать.

Когда утром пароход причалил в Санкт-Петербурге, у Марии Александровны началась нервная горячка. В дом её внесли в полубессознательном состоянии. 29 июля, в день похорон Писарева, она метались в горячке, звала Дмитрия и пугала Богдана тем, что никого не узнавала.

Марко Вовчок сближается с издателями «Отечественных записок» Н. Некрасовым, М. Салтыковым-Щедриным, Г. Елисеевым, ведёт в этом журнале рубрику зарубежной литературы, публикует свои оригинальные произведения и переводы.

Летом в поместье Львовых в Митино на Полтавщине сын Богдан представил матери приехавших погостить приятелей, среди которых был молодой офицер, выпускник Морского училища Михаил Лобач-Жученко. Он и Мария понравились друг другу, и через несколько лет они поженились. Мужа часто переводили по службе из одного места в другое. Семь лет Марко Вовчок провела с ним на Кавказе.

Сын Богдан стал революционером и был вынужден скрываться от полиции. Когда Мария Александровна узнала, что сын заболел тифом, она отправилась в Москву, забрала тяжело больного сына и спасла ему жизнь.

Последние годы

Последние месяцы жизни Марко Вовчок жила в кавказском городке Нальчике. В последние дни жизни она работала над повестью «Гайдамаки». 28 июля (10 августа) 1907 она умерла, сидя в саду. Там она и была похоронена под её любимой грушей, как она завещала мужу.

Творчество

Сборник первых произведений Марко Вовчок, написанных в немировский период жизни, вышел в Петербурге под названием «Народные рассказы» (1857). В Немирове написана большая часть её первых рассказов на русском языке (сборник «Рассказы из народного русского быта», 1859), повесть «Институтка», которую писательница начала в 1858 году в Немирове, а закончила в следующем году в Петербурге. Несмотря на то, что в первый сборник «Народных рассказов» вошло одиннадцать небольших произведений (среди них «Сестра», «Козачка», «Чумак», «Одарка», «Сон», «Панская воля», «Выкуп»), она произвела большое впечатление на литературно-общественное мнение. Наивысшего художественного уровня достигает Марко Вовчок в изображении трагической судьбы крепостной женщины, которая в тогдашнем обществе была наиболее угнетённым, униженным и бесправным существом. Этот образ занимает центральное место в обеих книгах «Народных рассказов», а также в «Рассказах из народного русского быта», «Институтке».

В первые годы проживания за границей закончены рассказы «Ледащиця», «Проходимец», написан рассказ «Два сына» (1861). Период пребывания за рубежом характерен тем, что Марко Вовчок как украинский прозаик разрабатывает жанры психологической повести («Три судьбы») и рассказы («Павел Чернокрыл», «Не под стать»), исторической повести и рассказа для детей («Кармелюк», «Невольница», «Маруся»), создает жанр социально-бытовой сказки («Девять братьев и десятая сестрица Галя»). Часть этих произведений вошла во второй сборник «Народных рассказов» (Петербург, 1862). Активно выступает писательница в жанре повести на русском языке: «Жили да были три сестры», «Червонный король», «Тюлевая баба», «Глухой городок». Ряд рассказов и сказок, написанных на французском языке, Марко Вовчок печатает в парижском «Журнале воспитания и развлечения» Пьера-Жюля Сталя (Этцеля). На материале французской действительности писательница создаёт художественные очерки, объединённые названиями «Письма из Парижа» (львовский журнал «Мета» («Цель»), 1863) и «Отрывки писем из Парижа» («Санкт-Петербургские ведомости», 1864 — 1866).

В 1867 — 1878 годах ярко проявился талант писательницы как русского романиста. Ею были созданы и завершены русские романы «Живая душа», «Записки причетника», «В глуши», повести «Тёплое гнёздышко», «Сельская идиллия» (опубликованы в «Отечественных записках»), переведены на русский язык многие произведения из французской, английской, немецкой, польской литературы, в том числе пятнадцать романов Жюля Верна. Выступает Марко Вовчок и как критик (цикл «Мрачные картины»), редактор петербургского журнала «Переводы лучших иностранных писателей» (к участию в журнале она привлекает многих женщин-переводчиц).

Марко Вовчок обогатила украинскую литературу жанрами социально-проблемного рассказа («Козачка», «Горпина», «Ледащиця», «Два сына»), балладного рассказа («Чары», «Максим Гримач», «Данило Гурч»), социальной повести («Институтка»), психологического рассказа и повести («Павел Чернокрыл», «Три судьбы»), социальной сказки («Девять братьев и десятая сестрица Галя»), художественного очерка («Письма из Парижа»).

Исторические повести и рассказы для детей «Кармелюк», «Невольница», «Маруся» ещё при жизни Марка Вовчка получили широкую популярность. Повесть «Маруся», например, была переведена на несколько европейских языков. В переделанном П.-Ж. Сталем виде она стала любимой детской книгой во Франции, отмечена премией академии и рекомендована министерством образования Франции для школьных библиотек. Самая выдающаяся историческая повесть-сказка Марка Вовчка «Кармелюк» написана в 1862—1863 годах.

В немировский период, во время большого творческого подъёма, Марко Вовчок наряду с украинскими произведениями пишет рассказы только на русском языке — «Надежда», «Маша», «Катерина», «Саша», «Купеческая дочка», «Игрушечка», которые попали в сборник «Рассказы из народного русского быта». В творчестве на русском языке Марко Вовчок показала себя мастером и больших прозаических жанров, автором проблемных романов и повестей: «Червонный король» (1860), «Тюлевая баба» (1861), «Жили да были три сестры» (позднее название — «Три сестры», 1861), «Глухой городок» (1862), «Живая душа» (1868), «Записки причетника» (1869—1870), «Тёплое гнёздышко» (1873), «В глуши» (1875), «Отдых в деревне» (1876—1899).

С творчеством Марка Вовчка возрастает международная роль украинской литературы. По свидетельству болгарского писателя Петка Тодорова, проза писательницы в 1860—1870-х годах оказала решающее влияние на развитие болгарской беллетристики. Ещё при жизни писательницы, начиная с 1859 года, её произведения появляются в чешских, болгарских, польских, сербских, словенских переводах, выходят во Франции, Англии, Германии, Италии и других европейских странах.

Творческое наследие

• две книги «Народных рассказов» (1857 — первый том, 1862 — второй том)
• социальная повесть «Институтка» (1859—1861; первоначальное название «Панночка»)
• исторические повести-сказки «Кармелюк», «Девять братьев и десятая сестрица Галя», «Невольница», незаконченные — «Гайдамаки», «Сава Чалый»
• повести «Три судьбы», «Павел Чернокрыл», «Дяк» и другие
• сборник на русском языке «Рассказы из русского народного быта», повести «Тюлевая баба», «Записки причетника» и другие
• около ста переводов и двухсот книг

Тематика творчества

• трагизм жизни крестьянства во времена крепостничества («Горпина»)
• борьба против крепостничества («Ледащиця», «Институтка»)

Обвинение в плагиате

24 мая 1870 года Марко Вовчок подписала контракт с петербургским издателем Семёном Звонарёвым об открытии ею и редактированием иллюстрированного ежемесячника «Переводы лучших иностранных писателей». Финансирование производилось мужчиной, но в издательстве работали только женщины — это была принципиальная позиция. За эту работу Вовчок обязаны были платить 2 тысячи рублей серебром. Кроме того, если бы она согласилась ещё и переводить произведения для этого издания, то получала бы по 25 рублей за каждый печатный лист перевода. Писательница согласилась, поскольку имела немало долгов, нажитых за несколько лет пребывания в Париже.

Работы и без переводов было немало. Писательница не успевала, поэтому наняла переводчиц — девушек из провинции, которым платила по 10 рублей за печатный лист бумаги. Переведённые ими произведения подписывала своим именем, действительные авторы претензий не выдвигали.

Первый номер месячника разошёлся очень хорошо. Несколько следующих тоже. Но писательница говорила своим переводчицам, что продажи идут плохо, поэтому она может выплатить им только половину гонорара. Остальное обещала отдать позже, но так этого и не сделала. Одна из девушек, Екатерина Керстен, которой очень нужны были деньги, начала требовать свой законный гонорар. Вовчок не отдавала. Тогда Екатерина решила отомстить. Она взяла на перевод ещё несколько сказок Андерсена, будто бы для того, чтобы хоть как-то заработать. На самом деле, она самостоятельно их не переводила — впоследствии отдала Вовчок переводы, сделанные и изданные несколько лет назад Марией Трубниковой и Надеждой Стасовой. Вовчок не читала рукописи, сразу подписала их своим именем и отдала в печать. Как только месячник вышел в свет, Екатерина отослала их Трубниковой и Стасовой. Те поначалу решили не поднимать шум и не портить репутацию известной писательницы. Но через несколько месяцев снова появились переводы сказок, украденные у них и подписанные фамилией Марко Вовчок. После этого, брат одной из переводчиц, критик и публицист Владимир Стасов, опубликовал в газете «Санкт-Петербургские ведомости» статью «Что-то очень некрасивое», в которой и обвинил Вовчок в плагиате.

Созвали третейский суд из 19 литераторов, которые признали Вовчок виновной в плагиате. Сознаться в том, что перевод украла не она, писательница не могла. Ведь никто не знал про нанятых ей переводчиц. Это бы ещё больше опозорило Вовчок, репутация которой и так уже была испорчена. После этого случая, издательство было закрыто и Вовчок переехала в глушь — в имение своих знакомых в Тверской губернии.

Адреса в Санкт-Петербурге

1867—1868 — дом И. Ф. Лопатина — Невский проспект, 68.

Память

• В 2008 году была выпущена почтовая марка Украины, посвященная Вовчок
• Улицы имени Марко Вовчок в городах Киев, Львов, Днепр, Сумы, Нальчик.
• Дом в селе Александровское, в котором (1889—1906) жила писательница — памятник культурного наследия
• Дом-музей, в котором похоронена Марко Вовчок (Нальчик)
• Памятник Марко Вовчок в Нальчике, открытый 4 августа 1978 года. Автор скульптуры — украинский скульптор В. Фещенко

Интересные факты

• Марко Вовчок никогда не отрицала выдумки о себе и не опровергала публично ошибки касательно её биографических данных. Писательница была уверена, что биографию человека стоит писать только после его смерти. Она нигде не печатала своего портрета до 1902 года. Впервые портрет Марии Александровны был опубликован во втором томе известной антологии «Век», изданной в Киеве в честь столетия новой украинской литературы.
• Образ писательницы запечатлён в известном советско-болгарском фильме «В поисках капитана Гранта» (1985 год, реж. Станислав Говорухин) в исполнении Марины Влади.

Литература

• Маркович, Мария Александровна // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [az.lib.ru/w/wowchok_m/ Сочинения Вовчка на сайте Lib.ru/Классика]
• [www.proza.ru/2008/01/03/321 Марко Вовчок. Биографический очерк]
• [library.lipetsk.ru/downloads/pages/kalendar2008/12ovchok.html Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). К 175-летию со дня рождения]
• [ultra-ua.com/statt/vidatn-liudi-ukra-ni/femme-fatale-v-ukra-nsk-y-l-teratur-marko-vovchok «Femme fatale в українській літературі» — статья про Марко Вовчок в интернет-издании «Ультра-Україна»]
• [knyga.in.ua/index.php/biblioteka/v/vovchok-marko Собрание сочинений Марко Вовчка онлайн]
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:1911 Марко Вовчок] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Марко Вовчок

– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)