Маркузе, Герберт

Герберт Маркузе
Herbert Marcuse
Маркузе в г. Ньютоне, Массачусетс, в 1955 году
Дата рождения:	19 июля 1898(1898-07-19)
Место рождения:	Берлин, Германия
Дата смерти:	29 июня 1979(1979-06-29) (80 лет)
Место смерти:	Штарнберг, Германия
Школа/традиция:	Критическая теория (Франкфуртская школа) = неомарксизм + неофрейдизм + неогегельянство
Направление:	Западная философия
Период:	Философия XX века
Основные интересы:	Социальная теория, фрейдомарксизм
Значительные идеи:	Одномерный человек, Великий отказ, авангардная культура
Оказавшие влияние:	Карл Маркс, Зигмунд Фрейд, Иммануил Кант, Г. В. Ф. Гегель, Фридрих Ницше, Серен Кьеркегор, Эдмунд Гуссерль, Мартин Хайдеггер, В. И. Ленин, Дьёрдь Лукач, Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Роберт Вульф
Испытавшие влияние:	Анджела Дэвис, Эбби Хоффман, Руди Дучке, Эрих Фромм, Юрген Хабермас, Рая Дунаевская, Андре Горц, Чарльз Райт Миллс, Роберт Юнг, Дуглас Келлнер, Уильям Лейсс, Норман Браун

Ге́рберт Марку́зе (нем. Herbert Marcuse; 19 июля 1898, Берлин — 29 июля 1979, Штарнберг) — немецкий и американский философ, социолог и культуролог, представитель Франкфуртской школы.

Биография

Родился в еврейской семье в Берлине. Во время Первой мировой войны был призван в немецкую армию. В 1918 году Маркузе становится членом солдатского Совета, принимавшего участие в Ноябрьской революции и социалистическом восстании «Союза Спартака» (будущей Коммунистической партии Германии). Сговор руководства Социал-демократической партии Германии с реакционными кругами высшего немецкого генералитета и известие об убийстве фрайкорами Розы Люксембург и Карла Либкнехта заставили его покинуть СДПГ, в рядах которой он состоял в конце войны. Вместе с тем Маркузе, в отличие от большинства будущих представителей Франкфуртской школы, сохранил связь с организованным рабочим движением.

После получения степени доктора литературы в 1922 году в Университете Фрайбурга некоторое время проработал в книжной лавке в Берлине. В 1928 году он возвращается в Фрайбург, чтобы продолжить изучение философии под руководством философа-экзистенциалиста Мартина Хайдеггера.

Затем испытал влияние фрейдизма и марксизма и стал работать в Институте социальных исследований (Institut für Sozialforschung) при университете Франкфурта-на-Майне вместе с Теодором Адорно и Максом Хоркхаймером. Вначале марксизм и фрейдизм не считались близкими учениями, но уже в начале 1930-х годов, когда были опубликованы рукописи молодого Маркса, «франкфуртцы» обнаружили в этих рукописях мысли по многим проблемам, широко обсуждавшимся среди фрейдистов.

После прихода нацистов к власти в 1933 году почти все члены института, в том числе и Маркузе, эмигрируют в США. Для него было большой неприятностью узнать, что значительная часть немецкой интеллигенции, включая его бывшего учителя Хайдеггера, приняла нацизм. «Франкфуртцы» были одними из тех, кто принес в Америку европейские традиции в образовании. Созданная ими в Нью-Йорке «Новая школа социальных наук» действует и сейчас (2007). Маркузе обращается к исследованию психологии коллектива и личности, его интересует, как общество может деформировать личность.

После 1945 года Маркузе работает в Германии экспертом американской разведки по денацификации. Он много времени посвящает выяснению, можно ли того или иного человека считать нацистом по убеждению, нацистом ради карьеры (как это сделал его бывший учитель Хайдеггер, вступивший в НСДАП, не желая расстаться с профессорским креслом) или же нацистом, ставшим таковым по принципу «все вступали и я вступал». После того как денацификация стала сворачиваться и разгорелась холодная война, Маркузе ушёл из разведки. Но за это время он успел поработать с колоссальным количеством документов. Особенно его заинтересовала советская пропагандистская и идеологическая литература. По ней Маркузе написал книгу «Советский марксизм», где было изложено подробное описание советского марксизма-ленинизма и его критика, как с точки зрения классического марксизма, так и с точки зрения Франкфуртской школы.

Периодизация творчества

Несмотря на определённую эклектичность философии Маркузе, его философскую деятельность можно в общем разделить на этапы: до эмиграции из Германии в 1932 г., период с 1933 по 1941 г., завершившийся публикацией «Разума и революции», и заключительный этап, на который пришлись его наиболее известные работы.

Ранний Маркузе

Ранние взгляды Маркузе формировались под влиянием Гегеля, Д. Лукача и учителя Маркузе во Фрайбурге Хайдеггера. В самых ранних его работах рассматривалась возможность синтеза онтологии Хайдеггера с марксизмом. Маркузе трактовал хайдеггеровский интерес к личности как более практическую философию, «близкую к правде человеческого существования», противопоставляя её популярным в то время, но более абстрактным неокантианству и ортодоксальному марксизму. В ранних работах влияние Хайдеггера ощутимо, что сам Маркузе признавал и позже. По мнению Юргена Хабермаса, несмотря на уход от Хайдеггера, более поздние работы Маркузе необходимо рассматривать с учетом его влияния. Разрыв с Хайдеггером произошел в 1932 году, а после 1948 года Маркузе дистанцировался от своих соратников по Франкфуртской школе. В 1932 г. Маркузе защитил диссертацию по Гегелю «Онтология Гегеля и философия истории».

«Разум и революция»

В книге «Разум и революция: Гегель и становление социальной теории» (1941, рус. 2000) Маркузе переосмысливает социальную и политическую философию Гегеля и описывает становление представлений об обществе за прошедшее столетие. Он приходит к выводу, что ключевым понятием для понимания Гегеля является идея Разума, наследуемая от Просвещения через Великую французскую революцию, а исключительная важность гегелевской философии заключается в установлении связи с социальной теорией и практикой. Идея Разума воздействует на движение истории как борьбу за Свободу. Философская система Гегеля, согласно Маркузе, была последней великой попыткой сделать мысль прибежищем разума и свободы:

Идея разума — средоточие философии Гегеля. Он утверждал, что философское мышление самодостаточно, что история имеет дело с разумом и только с ним одним… Идея разума сохраняет хотя и в идеалистической форме конкретные земные устремления, направленные на свободное и разумное упорядочивание жизни… В основе философии Гегеля лежит структура, идеи которой — свобода, субъект, дух, понятие — являются производными от идеи разума. Если мы не сумеем раскрыть содержание этих идей, а также выявить сущность связей между ними, система Гегеля будет казаться тёмной метафизикой, каковой она на самом деле никогда не являлась.

Маркузе защищает Гегеля от популярных в то время обвинений в создании философских предпосылок германского фашизма и трактует политическую философию Гегеля как основанную на немецкой идеалистической культуре и отстаивающую идею гражданского общества, соблюдающего права и свободы индивида, при этом роль государства состоит в обеспечении соблюдения этих прав. Маркузе осуществляет решительную критику позитивистской философии и находит корни германского фашизма в теориях, в отличие от Гегеля, трактующих общество в контексте природы и позитивизма: романтической философии государства Фридриха Юлиуса Шталя, исторической школе Фридриха Карла Савиньи и позитивистской социологии Огюста Конта. В этих теориях человек превращается из гегелевского активного субъекта мысли в пассивного субъекта восприятия. Эти антигегелевские тенденции сливались в конце ХIХ века с иррациональной философией жизни, и именно они создавали идейные предпосылки германского фашизма.

Тоталитарное правление уничтожает гегелевскую триаду семьи, общества и государства, и на её месте появляется некое всеобъемлющее единство, поглощающее личность. Философские принципы, провозглашающие «природные» принципы почвы и крови, призваны отвлечь внимание от социально-экономической природы тоталитаризма, в ходе становления которого общность превращается не в единение гегелевских свободных индивидов, а в «природный» организм расы. Маркузе перечисляет ряд теоретиков германского национал-социализма, для которых Гегель символизирует «ветхое, изжитое прошлое» и приводит слова наиболее яркого из них, Карла Шмитта: «В тот день, когда Гитлер пришёл к власти, Гегель, так сказать, умер».

Теория Маркса же означает конец классической философии и переход к принципиально новому порядку истины, которую нельзя истолковать в терминах философии. На смену гегелевской идее Разума приходит идея счастья. Маркузе пишет:

Даже ранние сочинения Маркса не являются философскими. В них содержится отрицание философии, хотя и выраженное философским языком. Конечно, некоторые фундаментальные понятия, разработанные Гегелем, неожиданно дают о себе знать в процессе перехода от Гегеля к Марксу, однако подход к марксистской теории не должен сводиться к рассмотрению метаморфоз, которые претерпели старые философские категории. В теории Маркса любое понятие имеет принципиально иное основание, подобно тому, как любая новая теория имеет новую концептуальную структуру, которую нельзя вывести из предшествующих теорий.

В книге также подробно рассматривается понятие Маркса об отчуждённом труде, имеющее большое значение для последующей эволюции философии Маркузе.

В дальнейшем взгляды Маркузе, изложенные в «Разуме и революции», претерпели изменения, однако он до конца жизни считал, что немецкая классическая философия по-прежнему актуальна в современной социальной и политической теории, при этом подчеркивая, что и Маркс, и Энгельс считали себя наследниками немецкого идеализма.

Высокую оценку книге дал Эрих Фромм. В целом «Разум и революция» оценивается как одна из лучших интерпретаций Гегеля.

Программные работы

В отличие от Маркса, Маркузе не верит в решающую роль рабочего класса, считая, что общество потребления развратило всех. В знаменитой книге «Одномерный человек» для Маркузе нет героев. Все жертвы и все зомбированы, никто не действует по собственной воле. На Западе человек одномерен, поскольку им манипулируют. Общество стало бесклассовым, но оно далеко от марксова идеала коммунизма. Вместо коммунизма получилось одномерное общество, неототалитарная Система, существующая за счет гипноза средств массовой информации, которые внедряют в каждое индивидуальное сознание ложные потребности и культ потребления. Революционная роль перешла к маргиналам и представителям авангардного искусства (тезис контркультура как наследник пролеткульта). Единственное, что они могут противопоставить Системе — это Великий Отказ, тотальное неприятие Системы и её ценностей.

В СССР сама идеология становится фактором отчуждения. Она гораздо грубее, чем на Западе, но тем самым дает людям некий шанс уйти от политики в культуру. Этим, по Маркузе, и объясняется развитие литературы и искусства в СССР вопреки диктату КПСС.

Труд Маркузе «Эрос и цивилизация», опубликованный в 1955 году, стал, наряду с трудами Леви-Стросса и Кон-Бендита, одной из ключевых работ эпохи начала «сексуальной революции». Эрих Фромм расценил книгу «Эрос и цивилизация» как искажение идей Фрейда.

В книге «Контрреволюция и бунт» он, исследуя причины поражения «Парижской весны» 1968 года, уже видит в студенческом движении детонатор, который должен запустить большой мотор рабочей революции. Маркузе считает, что «Парижская весна» потерпела поражения не только из-за ограниченности социальной базы. Он вводит новое понятие «превентивной контрреволюции», которая является не просто ответом реакционных классов на революцию, но которая может начаться «превентивно», то есть предварительно, ещё до того, как началась революция, точно так же, как прививка против болезни, вызывая эту болезнь в самой лёгкой форме, приводит в действие механизм иммунитета, делая человека невосприимчивым к самой болезни. Для противодействия этому нужно расширять социальную базу революции.

Оценки

В СССР отношение к Маркузе было отрицательное, несмотря на то, что многие люди, восхваляемые советской пропагандой, как например Анджела Дэвис, были его непосредственными учениками.

Польский философ Лешек Колаковский рассматривал взгляды Маркузе как антимарксистские, так как они игнорировали критику Марксом Гегеля и теорию классовой борьбы; Маркузе отказался от них в пользу фрейдистской интерпретации человеческой истории. Колаковский делает вывод, что идеальное общество Маркузе «будет авторитарно управляться просвещенной группой, которые осознают себя через единство Логоса и Эроса, отбросив обременительную власть логики, математики и эмпирических наук»

Некоторые современные авторы находят влияние взглядов Ф. М. Достоевского на Маркузе.

Основные произведения

• «Онтология Гегеля и основание теории историчности» (1932)
• «Разум и революция» (1941)
• «[u-f-a.org.ru/library/marc_eros.html Эрос и цивилизация] (недоступная ссылка с 20-05-2013 (3992 дня) — история, копия)» (1955)
• «Советский марксизм: критический анализ» (1958)
• [enatramp.narod.ru/pervoistochnik.files/man.files/man0.html «Одномерный человек»] (1964)
• «Культура и общество» — статьи разных лет в 2-х т. (изд. в 1965)
• «Конец утопии: Герберт Маркузе ведет дискуссию со студентами и профессорами Свободного университета в Западном Берлине» (1967)
• «Негации. Эссе по критической теории» (1968)
• «Психоанализ и политика» (1968)
• «Идеи к критической теории общества» (1969)
• «Эссе об освобождении» (1969)
• «Контрреволюция и бунт» (1972)
• «Эстетическое измерение: К критике марксистской эстетики» (1977)

Публикации переводов сочинений на русский язык

• Маркузе Г. Одномерный человек. М.: «Refl-book», 1994. — 368 с. — ISBN 5-87983-016-0.
• Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев: Государственная библиотека Украины для юношества, 1995. — 314 с. — ISBN 5-7707-3861-8.
• Маркузе Г. Разум и революция. СПб: «Владимир Даль», 2000. — 541 с. — ISBN 5-93615-001-1.
• Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек. Перевод: А. А. Юдин. М.: «АСТ», 2003. — 528 с. — ISBN 5-17-011041-3.
• Маркузе Г. Критическая теория общества: Избранные работы по философии и социальной критике. М.: АСТ, Астрель, 2011. — 384 с. — ISBN 978-5-17-066742-0, ISBN 978-5-271-34962-1.
• [scepsis.ru/library/id_2570.html Маркузе Г. К ситуации новых левых] (Перевод Е. А. Деревянченко, 2006)
• Маркузе Г. [www.redflora.org/2013/10/33.html 33 тезиса] // Альтернативы. — 2007. — № 2. (Перевод М. Б. Конашева)
• [accion-positiva.ucoz.es/publ/aktivizm/gerbert_markuze_marksizm_i_feminizm/7-1-0-62 Маркузе Г. Марксизм и феминизм] (Перевод К. Медведева, 2008)
• Маркузе Г. [www.ruthenia.ru/logos/number/45/02.pdf Конец Утопии] // Логос. — 2004. — № 6(45), с. 18-23.

Ссылки

• [www.marcuse.org/herbert/index.html Официальный сайт Герберта Маркузе]
• [iph.ras.ru/elib/1809.html «Маркузе»] — статья в Новой философской энциклопедии
• [www.gseis.ucla.edu/faculty/kellner/Illumina%20Folder/marc.htm Детальная биография]  (англ.)
• Дэвис А. [scepsis.ru/library/id_2580.html Наследия Маркузе] // «Скепсис»
• [marxist.clan.su/load/tretij_put_gerberta_markuze/6-1-0-48 Р. Штейгервальд. «Третий путь» Герберта Маркузе]
• [www.scribd.com/doc/52634176/Бабак-М-В-От-«Онтологии-Гегеля»-к-«Разуму-и-революции»-Маркузе-как-гегельянец Бабак М. В. От «Онтологии Гегеля» к «Разуму и революции»: Маркузе как гегельянец]
• [www.scribd.com/doc/52634206/Бабак-М-В-Советское-общество-в-зеркале-«критической-теории»-Г-Маркузе Бабак М. В. Советское общество в зеркале «критической теории» Г. Маркузе]
• [filosofia.ru/76537/ Хренков В. В. «Г. Маркузе как идейный вдохновитель движения новых левых»]
• [ru.scribd.com/doc/104954279/Деревянченко-Ю-И-Герберт-Маркузе-и-стратегия-новых-левых Деревянченко Ю. И. Герберт Маркузе и стратегия новых левых]
• [www.fedordostoevsky.ru/research/literary/007 Лесевицкий А. В. Образ человека будущего в политической философии Г. Маркузе и Ф. М. Достоевского]

Отрывок, характеризующий Маркузе, Герберт

– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.