Марк Антоний Оратор

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Марк Антоний (значения).
Марк Антоний Оратор
лат. Marcus Antonius Orator
квестор Римской республики
113 год до н. э.
претор Римской республики
102 год до н. э.
проконсул Азии или Киликии
102 — 100 годы до н. э.
консул Римской республики
99 год до н. э.
цензор Римской республики
97 год до н. э.
 
Рождение: 143 год до н. э.
Смерть: 87 год до н. э.
Рим
Род: Антонии
Отец: Марк Антоний
Дети: Марк Антоний Кретик, Гай Антоний Гибрида, Антония

Марк Антоний Оратор (лат. Marcus Antonius Orator, 143 — 87 годы до н. э.) — древнеримский политик и оратор, консул в 99 году до н. э., цензор в 97 году. В 101—100 годах вёл борьбу с пиратами Восточного Средиземноморья и создал базу для новой римской провинции Киликия. Первым из своего рода достиг консульства, благодаря чему его потомки занимали видное положение в Риме I века до н. э. Так, внук Марка Антония стал одним из триумвиров и фактическим правителем Рима.

Антоний был самым видным оратором своей эпохи (наряду с Луцием Лицинием Крассом). Он участвовал в ряде громких судебных процессов, в том числе и политических. В 90-е годы он защищал ряд приверженцев Гая Мария, чьей поддержкой, видимо, пользовался. Но позже он перешёл на сторону врагов Мария и поэтому, когда последний занял Рим в ходе гражданской войны (87 год до н. э.), Антоний стал жертвой террора.





Биография

Происхождение

Марк Антоний принадлежал к старинному плебейскому роду, который согласно источникам времён Поздней республики возводил свою родословную к Антону, одному из сыновей Геракла[1][2]. Тит Ливий упоминает принадлежавших к этому роду децемвира (450—449 годы до н. э.)[3], военного трибуна с консульской властью (422 год)[4] и начальника конницы при диктаторе (334—333 годы)[5]. При этом до I века до н. э. среди Антониев не было ни одного консула, и их положение в составе римского нобилитета характеризуется в историографии как «незавидное»[6].

Согласно консульским фастам, у отца и деда Марка Антония Оратора был тот же преномен — Марк[7]. Возможно, консул 99 года был сыном или внуком народного трибуна 167 года до н. э.[8]

Ранние годы и начало карьеры

Дата рождения Марка Антония высчитывается по сообщению Цицерона о том, что Луций Лициний Красс, родившийся в консульство Квинта Сервилия Цепиона и Гая Лелия, был на три года моложе[9]. Таким образом, Антоний родился в 143 году до н. э.[8] Ещё в молодости он снискал себе известность обвинительными речами[10]. Первой ступенью в его политической карьере стала квестура 113 года[11]; Антоний провёл этот год в Азии, причём ещё на пути в Брундизий он получил от претора Луция Кассия вызов в суд по обвинению в инцесте. Согласно закону Меммия, квестор мог избежать суда как человек, «отсутствующий по государственным нуждам», но он предпочёл вернуться в Рим, доказать свою невиновность и продолжить путь в провинцию[12]. Годом позже, уже вернувшись в родной город, Антоний привлёк к суду консуляра Гнея Папирия Карбона по неизвестному обвинению, и тому пришлось покончить с собой, приняв сапожные чернила[13]. При этом в советской «Истории римской литературы» высказывается предположение, что за обвинением не стояли какие-либо идеологические противоречия и Антонием двигало только желание прославиться[14].

В следующий раз Марк Антоний упоминается в источниках уже в связи со своим избранием претором на 102 год до н. э.[15] К тому времени он приобрёл известность как оратор, занимавшийся «важными судебными делами»[16], и был связан с интересами финансовых кругов Рима. Возможно, из-за этих связей[17] сенат направил его на Восток на борьбу с киликийскими пиратами. Тит Ливий называет его в связи с этими событиями претором[18], а Цицерон — проконсулом[16]; по предположению Э. Клебса, Антоний осуществлял свою миссию как претор с проконсульскими полномочиями[19]. Многие детали в этой части биографии Антония являются предметом научной дискуссии. Так, неизвестно, получил ли он провинцию Азия в управление или военную провинцию под условным названием «Киликия» без ординарного наместничества[20].

По пути на Восток Марк Антоний останавливался на много дней в Афинах[16] и на Родосе[21]. Из одного коринфского документа следует, что римский флот под командованием проконсула, чьё имя стёрто (предположительно оно реконструировано как Марк Антоний), преодолел Истм и двинулся к Сиде в Памфилии, в то время как пропретор Гирр снаряжал в Афинах ещё одну эскадру. Здесь может иметься в виду или Марк Антоний Оратор, или его сын — Марк Антоний Критский, но М. Абрамзон считает первый вариант более предпочтительным[22].

Вероятно, проконсул вёл военные действия против пиратов как на море, так и на суше. Он мог осуществить вторжение в Киликию из Ликаонии через перевалы в Таврских горах. Масштабной эта акция в любом случае не была; единственная сохранившаяся в источниках деталь — гибель префекта Марка Гратидия, племянника Гая Мария и двоюродного деда Цицерона[23][24]. В результате Рим создал ряд опорных пунктов на побережье. Некоторые исследователи считают, что тогда же эти пункты образовали новую административную единицу в составе Римского государства — провинцию Киликия[25].

Консульство

В Италию Марк Антоний вернулся в 100 году до н. э. и, заявив о своих претензиях на триумф и консульство, добился и того, и другого. Поскольку триумф Антония состоялся не ранее декабря 100 года, его избрание было заочным[26]; А. Короленков делает отсюда вывод, что ключевую роль в победе Антония на выборах сыграло содействие Гая Мария, который был на тот момент консулом в шестой раз вместе со своим сателлитом Луцием Валерием Флакком[27]. По мнению Э. Бэдиана, начало политического союза Антония и Мария связано со службой зятя последнего — Марка Гратидия — в Киликии[24].

На 100 год пришёлся финальный этап борьбы сената с народным трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином. Союзник последнего Гай Сервилий Главция выдвинул свою кандидатуру в консулы наряду с Марком Антонием, Авлом Постумием Альбином и Гаем Меммием. Антоний первым одержал победу, а в день выборов его коллеги какие-то люди насмерть забили дубинами Меммия. Сенат обвинил в случившемся Главцию и Сатурнина, издал специальное постановление, призывавшее граждан к оружию, и в последовавших за этим столкновениях Сатурнин и его союзники были убиты[28].

Цицерон в связи с этими событиями называет Антония, хоть и «находившегося тогда во главе войск за пределами города Рима» (он ждал триумфа), среди «славных мужей», объединившихся ради спасения республики[29]. О поддержке Антонием сената пишет и А. Короленков[27]; Э. Бэдиан же обращает внимание на отсутствие сведений о каком-либо активном участии Антония в противостоянии и на то, что Сатурнин и Главция не предпринимали ничего против этого кандидата (возможно, чтобы не обострить отношения с Марием). По мнению Бэдиана, и во время своего консульства Антоний преследовал оставшихся в живых друзей Сатурнина только из-за своей дружбы с Марием[24].

Коллегой Антония по консульству стал патриций Авл Постумий Альбин[30]. В свой консульский год Антоний выступил против аграрного законопроекта народного трибуна Секста Тиция[31]; эта инициатива тем не менее стала законом, который, правда, вскоре отменила коллегия авгуров[32]. Авл Геллий сообщает также о неблагоприятных предзнаменованиях (в сакрарии — месте хранения священных предметов — во дворце Нумы пришли в движение Марсовы копья), из-за которых консулы приняли постановление о дополнительных жертвах богам[33]. Главным событием 99 года до н. э. стала борьба ряда представителей сенатской аристократии за возвращение из изгнания Квинта Цецилия Метелла Нумидийского; Антоний от участия в этом деле отстранился[34] (по мнению Э. Бэдиана, это делалось в интересах Мария[24]).

90-е годы до н. э.

В последующие годы (скорее всего, в 98 году до н. э.) Марк Антоний выступил в роли защитника в громком судебном процессе Мания Аквилия, которого обвиняли в злоупотреблении властью. Подсудимый был одним из подчинённых Мария, так что Антоний, защищая его, мог оказывать Марию ответную услугу[35]. Аквилия изобличали показания многочисленных свидетелей, и поэтому защитник увидел его «удручённым, обессиленным, страждущим в величайшей опасности — и раньше сам был захвачен состраданием, а потом уже попытался возбудить сострадание и в других». Обращаясь к присутствовавшему на процессе Марию, Антоний «призывал его быть заступником за общую долю полководцев», а тот в ответ плакал[36].

В финале своего выступления защитник прибег к театральному эффекту, ставшему знаменитым:

Как оратор будучи не только умён, но и решителен, он, заканчивая речь, сам схватил Мания Аквилия за руку, поставил его у всех на виду и разорвал ему на груди тунику, чтобы римский народ и судьи могли видеть рубцы от ранений, полученных им прямо в грудь; в то же время он долго говорил о ране в голову, нанесённой Аквилию военачальником врагов, и внушил судьям, которым предстояло вынести приговор, сильные опасения, что человек, которого судьба уберегла от оружия врагов, когда он сам не щадил себя, окажется сохранённым не для того, чтобы слышать хвалу от римского народа, а чтобы испытать на себе суровость судей.

— Цицерон. Против Гая Верреса («О казнях»), 3.[37]

В результате Аквилий был оправдан[38].

В 97 году до н. э. Марк Антоний стал цензором. Его коллегой был Луций Валерий Флакк — товарищ Мария по консульству 100 года. Поскольку Мария тогда же приняли в коллегию авгуров, в историографии существует предположение, что на цензуру наряду с Флакком претендовал именно он; в этой ситуации Антоний мог стать компромиссным вариантом, устраивавшим как Мария, так и его политических противников («фракцию» Метеллов). Э. Бэдиан предположил, что в ходе очередного ценза Антоний и Валерий включили в число римских граждан много италиков, ответом на что стал в 95 году закон Лициния-Муция, в соответствии с которым было проведено строгое расследование, а италики, не сумевшие доказать своё гражданство, были изгнаны из Рима[39].

Цензоры исключили из сената народного трибуна Марка Дурония за отзыв закона, ограничивающего расход денег на пиры[40]. Тогда Дуроний, дождавшись истечения сроков полномочий Антония, привлёк его к суду по обвинению в подкупе[41]. Так проявился традиционный для римской истории конфликт между бывшими трибунами и бывшими цензорами. О ходе этого процесса ничего не известно, но в историографии предполагается, что обвинение Дурония было отклонено[31].

В 95 году до н. э. Антоний защищал в суде ещё одного союзника Мария — Гая Норбана, которого Публий Сульпиций обвинил в пренебрежении трибунским вето и насилии во время процесса над Квинтом Сервилием Цепионом в 103 году. Норбан служил под началом Антония на Востоке, и оратор, если верить Цицерону, сказал, объясняя своё участие в процессе: «Ведь он, по завету предков, должен быть мне вместо сына»[42]. Главным свидетелем обвинения был принцепс сената Марк Эмилий Скавр, но Антоний отверг его показания[43] и добился оправдания[44]. Спустя несколько лет Антоний защищал в суде интересы Марка Мария Гратидиана — племянника Гая Мария и сына префекта Марка Гратидия — в его тяжбе с Луцием Сергием Оратой, причём адвокатом последнего был Луций Лициний Красс[45][46].

Когда началась Союзническая война, Марк Антоний оказался в числе тех политиков, которых обвинили в подстрекательстве италиков к восстанию. Он сам произнёс страстную речь в свою защиту[47]. Данных об исходе процесса нет: Цицерон сообщает, что в военные годы Антоний отсутствовал в Риме[48], и из этого одни историки заключают, что Антоний воевал, то есть был оправдан[31], а другие — напротив, что он ушёл в добровольное изгнание[49].

Гибель

В 87 году до н. э. Марк Антоний уже снова находился в Риме. Автор схолий к Лукану сообщает о предложении Антония разоружиться обеим сторонам начинавшейся гражданской войны — Гаю Марию и Луцию Корнелию Сулле. Точные даты неизвестны, но такая инициатива могла иметь смысл только в течение небольшого периода времени в 88 году, когда старый оппонент Оратора Публий Сульпиций принял закон о передаче командования в Митридатовой войне от Мария Сулле, и последний во главе своей армии двинулся на Рим. Прозвучав с формально нейтральных позиций, это предложение было явно в интересах Мария, у которого не было каких-либо организованных вооружённых сил[50], но последствий не имело. Сулла занял Рим, а затем сенат почти единогласно одобрил его предложение объявить Мария «врагом». Против выступил только Квинт Муций Сцевола Авгур; остальные, включая Антония, промолчали[51][52].

Когда новый враг Суллы Луций Корнелий Цинна в свою очередь угрожал Риму своей армией, сенат направил Марка Антония вместе с Квинтом Лутацием Катулом к Квинту Цецилию Метеллу Пию, воевавшему в это время с самнитами, с просьбой прийти на помощь городу[53]. Эта помощь ничего не дала: Цинна и вернувшийся из изгнания Марий всё же заняли город, а потом развернули террор против своих врагов. В числе таковых оказался и Марк Антоний. Этот факт А. Короленков признаёт «удивительным», обращая внимание на то, что Марий, судя по источникам, проявил крайнюю заинтересованность в гибели только двух людей — Антония и Катула[54].

В историографии этот факт объясняют по-разному. Есть мнения, что Антоний вслед за многими другими нобилями разорвал свой союз с Марием, когда влияние последнего начало уменьшаться — в период между 95 и либо 91[55], либо 90[56] годами; могла сыграть свою роль гипотетическая принадлежность Антония к оптиматам[31]; Антоний мог стать жертвой мести видного деятеля марианской партии Гнея Папирия Карбона-младшего за отца[57]; Марий мог считать предательством либеральное отношение Антония к италикам во время цензуры[58]; наконец, как предательство мог быть расценён Марием тот факт, что Антоний, как и все прочие консуляры, не присоединился к нему, когда он осаждал Рим[59].

Когда марианцы начали расправу, Антоний укрылся у одного своего друга. Дальнейшее наиболее подробно рассказал Плутарх:

Друг этот был человек простой и бедный; дружелюбно принимая одного из первых римлян и потчуя его тем, что было в доме, он послал раба в ближайшую лавочку за вином. Когда раб стал заботливо пробовать купленное и требовать вина получше, торговец спросил, почему это он покупает не молодое и простое вино, как обычно, а более изысканное и дорогое. Тот отвечал ему прямо, как близкому знакомцу, что хозяин угощает Марка Антония, который прячется у него. Торговец, человек нечестивый и гнусный, едва раб ушёл, поспешил к Марию и, введённый в покой, где в это время пировал Марий, пообещал выдать Антония. Рассказывают, что Марий, услышав это, громко закричал, захлопал в ладоши от радости и чуть было сам не вскочил из-за стола и не побежал к указанному месту, однако друзья удержали его, и тогда он послал Анния с солдатами, приказав им поскорее принести голову Антония. Анний остался у дверей, а солдаты по лестницам влезли в дом и, увидев Антония, стали выталкивать один другого вперёд и побуждать друг друга убить его. И, как видно, в речах этого человека было такое обаяние и прелесть, что, когда он заговорил, моля пощадить его, ни один из солдат уже не смел не только приблизиться, но хотя бы поднять глаза, и все стояли, потупив взоры, и плакали. Удивлённый задержкой, Анний поднялся в дом и, увидев, что Антоний держит речь, а солдаты слушают, смущённые и взволнованные, обругал их, подбежал к оратору и отрубил ему голову.

— Плутарх. Гай Марий, 44.[60]

В общих чертах повторяет эту историю Аппиан[61]; Валерий Максим называет убийцу Оратора Публий Антоний[62]. Голову Антония Марий сначала показывал всем на пирах[63][64], а потом приказал выставить на ораторской трибуне рядом с головами Луция и Гая Юлиев Цезарей[65].

Интеллектуальные занятия

Если верить словам, вложенным в уста Марка Антония Цицероном, Оратор познакомился с греческой культурой «только поздно и поверхностно». Известно, что, следуя на Восток, он много времени провёл в Афинах и на Родосе, где вращался в местных интеллектуальных кругах, но сам он подчёркивал, что задержался в двух центрах эллинской образованности исключительно из-за штормов[16]. Цицерон объясняет это в другой книге того же трактата: Марк Антоний скрывал своё знакомство с греческим красноречием, чтобы выглядеть более убедительно. Он «полагал, что у такой публики, как наша, его речь встретит больше доверия, если будут думать, что он вовсе никогда не учился»[66]. Квинтилиан в связи с этим назвал Антония «скрывателем искусства»[67].

Познания Антония в юриспруденции были скромными; тем не менее благодаря своему несомненному таланту и активной практической деятельности он смог стать одним из двух наиболее выдающихся ораторов эпохи наряду с Луцием Лицинием Крассом[68]. Согласно Цицерону, «у них впервые латинское красноречие раскрылось во всём своём богатстве и сравнялось славою с греческим»[69]. Веллей Патеркул назвал Антония «принцепсом в красноречии»[70].

Согласно характеристике Цицерона[71], Антоний был расчётливым оратором, главным сильным качеством которого было умение молниеносно находить приёмы, наиболее выгодные для конкретного момента[14]. Используя свою уникальную память, он произносил только тщательно продуманные речи с рассчитанным эффектом, причём делал это так, что выступление казалось экспромтом. Антоний меньше, чем Красс, заботился об изяществе своей речи: главной его целью было воздействие на слушателей[68]. Для её достижения он очень эффектно использовал невербальные средства, в первую очередь жесты, как будто «телодвижения у него выражали не слова, а мысли». Самым известным примером такого рода является эпизод процесса Мания Аквилия, когда Антоний неожиданно для всех разорвал одежду на груди обвиняемого, чтобы показать шрамы от ран; речь в свою защиту в связи с законом Вария Оратор произносил «с таким напряжением, что даже коленом касался земли»[47]. Благодаря этим качествам Антоний был наиболее востребованным оратором своего времени в суде[72].

Понимая слабые стороны своего красноречия, Антоний не записывал свои речи и вообще был против их публикации[73]; сам он «говаривал, что он не записал ни одной из своих речей, чтобы в случае надобности ему было легче отказаться от собственных слов»[74]. Всё, что он написал («нечаянно и даже против воли»[75]), — это небольшое сочинение «О красноречии» (De ratione dicendi), сохранившееся по крайней мере до 46 года до н. э.[76], но позже утраченное.

Семья

Детьми Марка Антония были Марк Антоний Кретик, Гай Антоний Гибрида и дочь Антония[31], пленённая пиратами и выкупленная отцом за большую сумму[77]. Через одного из своих внуков — триумвира того же имени — Антоний стал предком ряда видных деятелей эпохи Юлиев-Клавдиев, в том числе Германика, Калигулы и Нерона.

В культуре

Цицерон сделал Марка Антония героем ряда своих трактатов. В диалоге «Об ораторе» Марк Туллий устами своего героя высказывает мнение о старших и средних анналистах[78] — Квинте Фабии Пикторе, Луции Кальпурнии Пизоне, Марке Порции Катоне Цензоре; рассказчик был низкого мнения об этих авторах, считая, что первым от «простого рассказа о событиях» отошёл Целий Антипатр[79].

Марк Антоний стал второстепенным персонажем романа Колин Маккалоу «Венец из трав».

Напишите отзыв о статье "Марк Антоний Оратор"

Примечания

  1. ↑ Antonius, 1894, s. 2575.
  2. ↑ Wiseman T., 1974, p. 156—157.
  3. ↑ Тит Ливий, 1989, III, 35, 11.
  4. ↑ Тит Ливий, 1989, IV, 42, 2.
  5. ↑ Тит Ливий, 1989, VIII, 17, 3.
  6. ↑ Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде, 2011, с. 12.
  7. ↑ Fasti Capitolini, ann. d. 99 до н. э..
  8. ↑ 1 2 Antonius 28, 1894, s. 2590.
  9. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 161.
  10. ↑ Цицерон, 1994, Об обязанностях II, 49.
  11. ↑ Broughton T., 1951, p. 536.
  12. ↑ Валерий Максим, 2007, III, 7, 9.
  13. ↑ Цицерон, 2010, К близким, IX, 21, 3.
  14. ↑ 1 2 История римской литературы, 1959, с. 170.
  15. ↑ Broughton T., 1951, p. 568.
  16. ↑ 1 2 3 4 Цицерон, 1994, Об ораторе, I, 82.
  17. ↑ Абрамзон М., 2005, с. 46.
  18. ↑ Тит Ливий, 1994, Периохи, LXVIII.
  19. ↑ Antonius 28, 1894, s. 2590—2591.
  20. ↑ Абрамзон М., 2005, с. 48—52.
  21. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе, II, 3.
  22. ↑ Абрамзон М., 2005, с. 46—47.
  23. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 168.
  24. ↑ 1 2 3 4 Бэдиан Э., 2010, с. 185.
  25. ↑ Абрамзон М., 2005, с. 52—54.
  26. ↑ Broughton T., 1951, p. 569.
  27. ↑ 1 2 Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде, 2011, с. 13.
  28. ↑ Убийство Гая Меммия, 2006, с. 120.
  29. ↑ Цицерон, 1994, В защиту Гая Рабирия, 26.
  30. ↑ Broughton T., 1952, p. 1.
  31. ↑ 1 2 3 4 5 Antonius 28, 1894, s. 2591.
  32. ↑ Цицерон, О законах, II, 31.
  33. ↑ Авл Геллий, 2007, IV, 6, 1-2.
  34. ↑ Цицерон, Речь к народу по возвращении из изгнания, 11.
  35. ↑ Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде, 2011, с. 15.
  36. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе II, 195-196.
  37. ↑ Цицерон, 1993, Против Гая Верреса («О казнях», 3).
  38. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 183.
  39. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 186.
  40. ↑ Валерий Максим, 2007, II, 9, 5.
  41. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе II, 68; 274.
  42. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе II, 200.
  43. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе II, 203.
  44. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 138.
  45. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе, I, 178.
  46. ↑ Цицерон, 1974, Об обязанностях, III, 67.
  47. ↑ 1 2 Цицерон, 1975, Тускуланские беседы, II, 57.
  48. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 304.
  49. ↑ Schur W., 1942, s. 115.
  50. ↑ Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде, 2011, с. 17.
  51. ↑ Валерий Максим, 2007, III, 8, 5.
  52. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 183.
  53. ↑ Граний Лициниан, 20F.
  54. ↑ Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде, 2011, с. 17—18.
  55. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 200.
  56. ↑ Huzar E., 1978, p. 14.
  57. ↑ Van Ooteghem J., 1964, p. 315.
  58. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 201.
  59. ↑ Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде, 2011, с. 18.
  60. ↑ Плутарх, 1994, Гай Марий, 44.
  61. ↑ Аппиан, 2002, Гражданские войны, I, 72.
  62. ↑ Валерий Максим, 1772, VIII, 9, 2.
  63. ↑ Флор, 1996, II, 9, 13.
  64. ↑ Валерий Максим, 1772, IХ, 2, 2.
  65. ↑ Тит Ливий, 1994, Периохи, LXXX.
  66. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе, II, 4.
  67. ↑ Квинтилиан, II, 17, 6.
  68. ↑ 1 2 Antonius 28, 1894, s. 2592.
  69. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 137.
  70. ↑ Веллей Патеркул, 1996, II, 22, 3.
  71. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 139-144.
  72. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 207.
  73. ↑ Antonius 28, 1894, s. 2593.
  74. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Авла Клуенция Габита, 140.
  75. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе, I, 94.
  76. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 163.
  77. ↑ Плутарх, 1994, Помпей, 24.
  78. ↑ История римской литературы, 1959, с. 120.
  79. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе II, 51-54.

Источники и литература

Источники

  1. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — 99—190 с. — ISBN 5-86218-125-3.
  2. Аппиан. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 880 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  3. Валерий Максим. [simposium.ru/ru/node/808 Достопамятные деяния и изречения]. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  4. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
  5. Веллей Патеркул. Римская история // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 11—98. — ISBN 5-86218-125-3.
  6. Авл Геллий. Аттические ночи. Книги 1 - 10. — СПб.: Издательский центр «Гуманитарная академия», 2007. — 480 с. — ISBN 978-5-93762-027-9.
  7. Граний Лициниан. [www.attalus.org/translate/granius.html#11 Римская история]. Сайт «Attalus». Проверено 26 ноября 2015.
  8. Квинтилиан. [www.intratext.com/IXT/LAT0332/_INDEX.HTM Наставления оратору]. Проверено 5 июня 2016.
  9. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М., 1989. — Т. 1. — 576 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  10. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  11. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  12. Цицерон. Брут // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423777004 Три трактата об ораторском искусстве]. — М.: Ладомир, 1994. — С. 253—328. — ISBN 5-86218-097-4.
  13. Цицерон. Об обязанностях // О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М.: Наука, 1974. — С. 58—158.
  14. Цицерон. Об ораторе // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423777001 Три трактата об ораторском искусстве]. — М.: Ладомир, 1994. — С. 75-272. — ISBN 5-86218-097-4.
  15. Цицерон. [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1345960000 Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту]. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  16. Цицерон. [ancientrome.ru/antlitr/cicero/index-or.htm Речи]. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011168-6.
  17. Цицерон. Тускуланские беседы // Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1975. — С. 207—357.
  18. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 5 июня 2016.

Литература

  1. Абрамзон М. Римское владычество на Востоке. Рим и Киликия (II век до н. э. — 74 год н. э.). — СПб.: Акра, Гуманитарная академия, 2005. — 256 с. — ISBN 5-93762-045-3.
  2. Бэдиан Э. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1362558591 Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.)] // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162—207.
  3. История римской литературы. — М.: Издательство АН СССР, 1959. — Т. 1. — 534 с.
  4. Короленков А. Гай Марий и Марк Антоний: от дружбы к вражде // История и историография зарубежного мира в лицах. — 2011. — № Х. — С. 12—22.
  5. Короленков А., Кац В. Убийство Гая Меммия // Studia historica. — 2006. — № 6. — С. 120—127.
  6. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
  7. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
  8. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  9. Clebs E. Antonius // RE. — 1894. — Т. I. — С. 2575.
  10. Clebs E. Antonius 28 // RE. — 1894. — Т. I. — С. 2590—2594.
  11. Huzar E. Mark Antony: A Biography. — Minneapolis: University of Minnesota Press, 1978. — 350 p. — ISBN 0-8166-0863-6.
  12. Schur W. Das Zeitalter des Marius und Sulla. — Leipzig, 1942.
  13. Van Ooteghem J. Gaius Marius. — Bruxelles: Palais des Academies, 1964. — 336 с.
  14. Wiseman T. Legendary Genealogies in Late-Republican Rome // G&R. — 1974. — № 2. — С. 153—164.


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Цицерон, Huzar E., 1978
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Марк Антоний Оратор

Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Марк_Антоний_Оратор&oldid=80758910»